Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 Страница 47

На выходе спасатель снова остановил преступника. Двери не было. Владимир прижался к стене, а провожатый – теперь Владимир разглядел на кителе под шинелью петлицы горного егеря – встал в проёме, загораживая его поднятыми руками и распахнутой шинелью, и огляделся. Потом повернулся к русскому, попавшему в плен к немецким военнопленным, и произнёс требовательно и уверенно, сознавая свою власть над влипшим в неприятную историю «Иваном»:

- Ich mochte gerne Geld.

Забыв, что он русский и не знает немецкого языка, Владимир безропотно потянулся к карману гимнастёрки, расстегнул его, вытащил деньги, отсчитал 200 рублей и подал спасителю, оказавшемуся не бескорыстным. Тот не удивился прижимистости попавшего в капкан русского – она ему была понятна – но, заметив, что осталось ещё достаточно денег, коротко потребовал увеличить гонорар:

- Drei Hundert.

Припёртый к стенке в полном смысле слова, Владимир не стал спорить и добавил ещё сотню вымогателю, расплывшемуся в довольной улыбке и тоже забывшему, что русский не должен понимать немецкого языка. Аккуратно сложив деньги и спрятав глубоко во внутренний карман изношенного кителя, егерь дружелюбно подмигнул, подбадривая партнёра по сделке, где максимальной ставкой для одного была свобода, а для другого – Сибирь, и снова вернулся в дверной проём, выжидая возможность для последнего броска за проволоку.

Осторожно выглянув из-за плеча прагматичного соотечественника, Владимир увидел часового, медленно прохаживающегося с той стороны ворот зоны, и маячившего на вышке пулемётчика, смотревшего в сторону недавнего переполоха, и невольно похолодел, безнадёжно подумав: «Всё! Влип!». И даже не сразу сообразил, чего хочет напарник, когда тот накинул на его плечи свою шинель и подал один конец валявшейся под ногами доски, а сам взял другой. Связанные ею, два немца-военнопленные с замиранием сердца вышли из здания и, сдерживая друг друга, обогнули угол, выйдя к фасаду так, что их не стало видно ни от проходной, ни с вышки, только на дальнем углу второго здания виднелся стоявший к ним спиной охранник, которому достались три папиросы из пачки, взорвавшей полусонное бдение всей охранной системы зоны. Егерь, не медля, бросил доску, заставив Владимира выронить свой край, подбежал к ограде, опять умело раздвинул два ряда, негромко сказал: «Давай!» и еле успел сдёрнуть шинель с русского, нырнувшего в межпроволочный проём и молившего бога, чтобы не зацепиться и не зависнуть в колючей сети на радость рыбацкой артели с огнестрельными удочками. Но всё обошлось, а оказавшись на воле, он ещё сумел обернуться и увидеть подбежавшего к окну спасителя, приспосабливающего доску, чтобы влезть внутрь здания, и вполголоса благодарно крикнул:

- Danke mein Herr, danke Camrade!

Егерь на мгновение замер в окне, недоумённо оглядываясь на «Ивана» с безукоризненным берлинским произношением, а «Иван», не ожидая похвалы, быстрым шагом по скрывающей дуге заторопился выйти из тени здания, а там, уже не спеша, направился к машине, сторожко посматривая на беспечного дальнего охранника, но тот так и не обернулся, чем-то увлечённый там, где Владимира уже не было и где не хотелось больше быть. Одновременно из барака вышел Коваль и тоже заспешил к машине, поторапливая шофёра рукой.

- Что случилось? – опять по-русски притворился несведущий любопытный водитель, когда оба уселись в спасительной кабине студебеккера, готового немедленно увезти виновника тревоги с места преступления.

- Всё. Поехали обедать, - распорядился Митрич и объяснил дорогу к обещанной ИТР-овской столовой на вольной строительной площадке за зоной. – Кто-то перекинул в зону папиросы.

- Ну и что?

- Запрещено. В пачке могло быть и письмо.

- Поймали? – задавал быстрые короткие вопросы Владимир, стараясь прийти в себя от опасного приключения.

- Нет, - так же коротко отвечал чем-то раздражённый Коваль.

- А если бы поймали?

- Врезали бы за пособничество врагам народа как минимум пять лет.

- Ого! – похолодел Владимир, только сейчас осознав, после слов доброго дяди, чем рисковал из мальчишества, без всякой надобности, и как рисковал вместе с ним егерь. Не верилось, что только из-за каких-то трёх сотен. – Могли и немцы в окно кинуть.

- Не могли, - отверг предположение Митрич. – Во-первых, куревом здесь не разбрасываются – оно в лагерях как внутренняя валюта; во-вторых, военнопленные и зэки – лютые враги, и, в-третьих, окна в домах в сторону зоны забиты досками.

- Чтобы не кидали?

- Да. Чтобы не кидали камни.

- Как – камни?

- Видишь, дым из трубы валит?

- Вижу.

- Подъезжай к этому бараку, там – столовая. С этой стороны рабочая, с той – наша.

В светлой выбеленной комнате с шестью столами, застланными чистыми белыми скатертями, они сели за угловой столик, на котором стояли в стакане с водой поздние полевые цветы, рядом – крупная соль в жестянке, небольшое блюдечко с горчицей, затвердевшей с одного края тёмно-коричневой коркой, и графин с водой, накрытый стаканом. Сразу подошла официантка в белом платочке, подвязанном на затылке, и в белом передничке на округлом животе.

- Здравствуйте, Иван Дмитриевич, что будете кушать? Есть винегрет, салат из помидоров, борщ, суп гороховый, картофельное пюре, макароны, котлеты, гуляш…

- Давай нам по винегрету, - перебил живое меню авторитетный, судя по встрече, посетитель, - по борщу, обязательно со сметаной, и по гуляшу с котлетой и картошкой, если есть, то – жареной.

- Компот, чай, кофе?

- Пожалуй, по два чая. Сахар есть?

- Найдём.

- Вот и отлично. Неси, Маша, побыстрее: проголодались зверски. Запишешь на меня.

Маша, смазливая вальяжная девица, стрельнула на симпатичного нахлебника начальника участка голубыми глазищами и, соблазнительно покачивая откормленными ягодицами, ушла в открытую дверь кухни, источающую шипение и запах пережаренного лука.

- Видишь ли, в этой зоне отбывают наказание, в основном, попавшие к немцам в плен. После освобождения все они оказались здесь как предатели и трусы, нарушившие присягу. Поэтому к немцам у них тройная ненависть: за то, что попали в плен, и там было несладко; за то, что из-за плена попали здесь в зону; и за то, что немцам в плену лучше, чем им было там и здесь. Полнейшая, по их мнению, несправедливость! Спасибо, Маша – поблагодарил Коваль официантку, принёсшую на подносе аппетитный винегрет, обильно посыпанный зеленью, не менее аппетитный красный борщ с внушительным мясным утёсом в центре и сметанным пятном с краю и даже белый пышный хлеб с кусочком жёлтого масла.

- Они и начали каменный обстрел, - продолжил Митрич, размешивая густое дымящееся русское овощное варево. – Немцы, естественно, ответили, и средневековое побоище, отвлекающее от работы, удалось прекратить, только заколотив окна досками. Не гляди на меня, ешь и, если хочешь, слушай. – Он принялся за винегрет, заедая хлебом, густо намазанным сверху горчицей и маслом.

Владимир сделал то же, но с умеренным слоем горчицы. Он ещё не освоился с русской привычкой есть не хлеб с горчицей, а, скорее, горчицу с хлебом. Стоило откусить от своеобразного бутерброда, как проснулся такой зверский аппетит, подстёгнутый недавним опасным приключением, что задрожала рука с вилкой, и рот наполнился слюной. Слушая соседа в пол-уха, он жадно набросился на винегрет, обгоняя Митрича и с вожделением поглядывая на дымящийся борщ, в котором таяло, расплываясь, белое пятно.

- Нас ещё долго будет разделять подозрительность и ненависть. Да и как иначе? Трудно, невозможно забыть разрушения и смерть, которые принесли фашисты почти в каждую вторую нашу семью. Да и немцам пришлось порядком вытерпеть по прихоти бесноватого фюрера.

«Наградившего меня за верность Железным Крестом и чином гауптштурмфюрера», - вспомнил Владимир необычную встречу с неудавшимся вождём.

- Надо бы чаще встречаться, чтобы как-то ослабить, смягчить напряжённое послевоенное противостояние, научиться спокойно разговаривать и воспринимать друг друга и что-нибудь суметь простить. Не забыть, нет, этого никогда не будет – простить, по возможности. Думаю, что первыми протянут руку немцы. Но ей долго придётся оставаться не принятой. – Бывший сапёр, схвативший на чужой далёкой реке воспаление лёгких, мучающее до сих пор, отложил ложку и, уперев неподвижный взгляд в окно, зло задвигал густо покрасневшими желваками, очевидно, вспоминая то, чего никак нельзя простить.

- А если не протянут? – обиделся за себя и за соотечественников Владимир.

Коваль с трудом вернулся с холодной враждебной реки, вздохнул, прогоняя тяжёлые воспоминания, взял ложку, но прежде, чем продолжить еду, ответил, уверяя себя:

- Протянут. Не могут не протянуть: слишком виноваты да и меньше пострадали.

У Владимира не было нетерпимого зла на русских, как не было и непреодолимой вины перед ними, поэтому прощения просить ни за себя, ни за Кранца, ни за фюрера он не станет. Что было, то было, и пусть каждый несёт свой тяжкий крест до могилы, не взваливая свою вину на весь народ. Владимир против коллективной вины, против коллективной ответственности, против огульного обвинения нации и против национального покаяния, ущемляющего чувство национальной гордости. Ему, как и многим немцам, не в чем каяться перед русскими. До чего же легко было в средние века: война кончалась, бывшие противники садились за один стол и поднимали мировую чашу, прославляя храбрость бывшего врага и не вспоминая его вины. Как изменились люди: сейчас такое и в фантастическом сне не приснится. Остаётся терпеливо жить рядом, не задираясь и не касаясь болезненного прошлого, оставив его на беспристрастную оценку внукам, и те пусть определят и зафиксируют вину вождей, их окружения и народов на скрижалях истории и начнут жить заново, памятуя о горьком опыте предков. Владимиру сейчас труднее всего: он, немец, бывший гауптштурмфюрер, живёт среди русских, постоянно наталкивается на ненависть и неприязнь ко всем без исключения немцам, при этом многие русские стали ему симпатичны, но даже перед ними за других, тем более за весь народ, он прощения просить не станет и руку примирения не протянет. Пусть примирит время.