Александр Попов - 54 метра Страница 47

— С Путиным! — я опять слышу ее…

…Я открываю глаза. Веки тяжелые, как будто превратились в крышки железных мусорных бачков, только не скрипят. Где я? Капельница в руке, значит, в больнице. Чуть-чуть вспоминаю. Я не стал отступать от задуманного. Я слишком устал от всего этого. Я бил со всей своей силы, а затем впился кому-то из них в горло обеими руками и наслаждался тем, что чувствовал, как жизнь выходит из этого морального урода через вздувшиеся жилы и синеющее лицо. А потом все. Меня сзади ударили толстостенным железным половником по темечку (это я узнаю позже), и теперь я здесь.

Подходит медсестра. На ее груди, а точнее на халате надпись «Реанимация». Так, понятно, где я. Медсестра говорит:

— Не шевелись первое время — это вредно.

Я ничего не говорю. Меня тошнит и, кажется, сейчас вырвет. Это всегда так после сотрясения мозга, но в этот раз слишком уж сильно.

Краем глаза я вижу человека на соседней койке. Молодой парень хилого телосложения держится за живот и стонет. Ему больно, и он сильно жмурит глаза и сжимает зубы с каждым стоном. На его стон приходят два молодых врача, то ли старлеи, то ли капитаны.

— Хватит симулировать! — кричит один.

Второй бьет его по голове и тоже кричит:

— Хватит КОСИТЬ! Еще и не служил толком!

Парень стонет. Старлеи орут. Меня тошнит.

Медсестра подходит и, втыкая в вену шприц, шепчет:

— Спи, тебе надо поспать.

Я засыпаю. Мне снится темнота…

…Просыпаюсь. Не знаю, сколько времени и какой день, потому что нет календаря и единственные часы на стене остановились давным-давно в пол-девятого. Да и плевать мне на это. Больно, но поворачиваю голову вправо — соседняя койка-каталка пустая, парня нет. Хочу писать и пытаюсь позвать медсестру. Во рту пересохло, и потрескались губы. Слышится свист. Оказывается, это я так пытаюсь что-то сказать. К левой руке присоединена капельница, как и в первый раз, когда я пришел в сознание. Пытаюсь повернуться на боку, не шевеля рукой с иголкой внутри, чтобы попытаться встать или дотянуться до утки под кроватью, она должна там быть.

Сначала болит рука, а затем начинает пульсировать что-то в голове и темнеет в глазах. Мычу. Громко мычу. Приходит медсестра. Красивая. В реанимации и хирургии они почти все красавицы. Умирающим они становятся проводниками в другой мир — ангелами. Живым они становятся стимулом стремиться к жизни, как нечто прекрасное, ради чего и стоит жить. Если бы они были некрасивыми или злыми, то многие бы умирали от этого. Как хорошо, что это не так.

Знаком показываю, что хочу пить. Пью, и пока мне кладут утку на край кровати, спрашиваю:

— А где тот парень-сосед?

— Умер, — коротко отвечает она и наклоняется вынуть из моей руки иглу капельницы. Я вижу очертания ее грудей. Да, уже жить хочется немного больше.

— А что с ним произошло? — тихо спрашиваю я. — Ну, отчего он умер?

— Что-то там порвалось внутри, и началось сильное кровотечение. Спасти не удалось, — нехотя отвечает она.

— Те врачи называли его симулянтом, как в черном анекдоте. Не знаю, может, вы слышали? — и, не дождавшись от нее ответа, продолжаю. — Один врач говорит другому: Помнишь симулянта из тридцать восьмой палаты? «Да, — говорит второй врач. — А что?» А первый ему с подковыркой-издевкой отвечает: «Так вот, представляешь, сегодня помер».

И пытаюсь улыбнуться. Скорее всего, получается измученный зверский оскал. Медсестра натянуто улыбается несколько секунд и прикладывает к выступившей капли крови из моей руки кусочекваты, смоченный спиртом.

— А я буду жить? — почему-то спрашиваю ее.

— Будешь! — резко отвечает она и сгибает мою затекшую руку в локте, прижимая вату. Рука начинает болеть.

— А тому парню ты тоже так говорила?

Она молча уходит с моей наполненной уткой, оставив меня снова одного, и я засыпаю с мыслями: «может быть, и зря я буду жить»…

Меня перевели в общую палату уже через несколько дней. Я быстро поправлялся и не хотел умирать (спасибо медсестрам). Я много спал и прогуливался по парку во внутреннем дворике. Раны и синяки заживали и проходили. На все вопросы врачей отвечаю, что упал с лестницы. Они ничего не могут изменить в МОЕМ мире, и проблем из-за правды добавится только у меня. Один раз позвонил родителям, попросил заехать и привезти сигарет, потому что свои уже кончились. Отец, снявший трубку, начал орать: «Тебе уже не десять лет!!! Сам решай свои проблемы!!! Уже месяц, как тебе исполнилось восемнадцать!!! Я ничего тебе не должен, ты и так взрослый, совершеннолетний урод!!!»

Я вешаю трубку и думаю: «Наверное, самые несчастные дети — дети военных». Хотя, с другой стороны, есть же поговорка, что самые несчастные дети — дети психологов. Блин, у меня же он еще и гребаный психолог. Значит, бывает такое, что совпадает. С другой стороны, у гипнотизеров ведь тоже есть дети. Тем вообще не повезло: «Девочка моя, на счет „три“ ты откроешь глаза и расскажешь, что именно тебе понравилось в ДИСНЕЙЛЕНДЕ». Они могут внушить, что ты уже поел сегодня сладкой ваты или шоколадок.

Я мысленно смеюсь над своими мыслями и не замечаю, что делаю это вполне громко и вслух. Сидел себе, сидел и, на тебе, захихикал. Окружающие смотрят на меня как на психа, хотя я, скорей всего, он и есть.

Р.S. Через неделю вернусь обратно в свою тюрьму. Видно судьба такая — жить одному и в полном говне.

Глава 25. Короткая и мистическая

Иногда. Ночью. В пустынных учебных коридорах огромных корпусов дует очень холодный, неожиданно возникший ветер. Раздается коридорный звонок, и сотни людей как будто выходят с занятий и разговаривают друг с другом. Кто-то громко смеется или кричит. Все это длится минуту, а может, и меньше.

Ты сидишь эту минуту на стуле один, и холодный липкий пот течет по твоей спине. Происходящее вводит тебя в оцепенение.

Страх и любопытство. Что сильнее? Я считаю, что страшное любопытство и любопытный страх, поэтому встаю и, сильно боясь, иду на звуки.

В коридоре длиной триста метров хлопают все двери, ведущие на кафедры. Хлоп! Бах! Буц! Бах! Бац! Громкие звуки со звоном вибрирующих стекол эхом гуляют по пространству с высоченными потолками. И вдруг все стихает. Становится тихо-тихо. Настолько тихо, что слышно свое дыхание. Всю оставшуюся ночь тишина давит на виски, уши, нервы…

Глава 26. Неоптимистичная

Мы вместе со СВИНОМ, ЕФТЕЕМ и еще несколькими братьями по несчастью поем песню Трубецкого:

Го-о-олуби, го-о-олуби. За моим окном кружатся.Го-о-олуби, го-о-олуби. И стихи на лист ложатся.Го-о-олуби, го-о-олуби. Эти строчки прочитайте.Го-о-олуби, го-о-олуби. Той девчонке передайте.

Песня поется в каком-то полутемном помещении, где нас закрыли на замок во время ночного циклевания каких-то досок.

Ночью я крадусь в кубрик, где спят старшины. Я слышу их храп и чувствую их запах. Расположение коек со спящими нелюдями знаю наизусть, но замираю в нескольких шагах и жду, когда мои глаза привыкнут к темноте и начнут различать мелкие детали, ведь ошибаться нельзя. Дышу тихо и спокойно. Я спокоен. В моей руке наполовину спрятанный в рукаве металлический тонкий прут, похожий на вязальную спицу. А может, это и есть вязальная спица, заточенная до одури долгими бессонными ночами о кафель и стены. Эта ночь будет судьбоносной. Заточенный конец я сжимаю в ладони и теплом своего тела поддерживаю такую же температуру в металле. Ни в коем случае нельзя, чтобы металл был холодным. При соприкосновении с кожей жертвы он не должен разбудить ее из-за разницы температур. В согнутом локте другой руки висит привязанная ветошь, о которую я буду вытирать кровь. Они такие беззащитные — спят и даже не успеют ничего почувствовать. Я приближаюсь к одному из них и аккуратно примериваюсь своим оружием возле ушной раковины спящего. По чуть-чуть опускаю все ниже и ниже, туда, где барабанная перепонка. В этом деле нужна точность. Промахнешься, и он разбудит остальных.

Без замаха, наваливаясь всем телом, загоняю острый тонкий прут глубоко вовнутрь, пока кулак не упирается в ухо. Раздается небольшой хруст и судорожный тихий последний вздох обладателя уха. Мгновенное кровоизлияние в мозг. Мгновенная смерть. Он не успел даже крикнуть.

Таким приемом пользовались диверсионные группы при уничтожении спящих взводов и рот противников. Я про это узнал от одного человека, который был в числе диверсионной группы. Он рассказывал, что после снятия дозорных и вахты, не торопясь, бесшумно убивали спящих десятками и сотнями таким способом. Поэтому я считаю, что легко убью пятнадцать старшин.

Достаю туго засевшую «пику» из уха, уперевшись в голову мертвеца коленом, и вытираю горячую и густую кровь о тряпку, чтобы не разбудить следующую жертву случайной каплей.