Инна Александрова - Свинг Страница 47

Двадцать четвертого марта, как обычно, я пришла к Нине в девять. Она сказала, что чувствует себя много лучше, только глаза ее лихорадочно блестели. Поев чуть больше обычного, объяснила, что хочет спать. Спала долго, беспокойно, а проснувшись, попросила проводить на лестницу — покурить. Была очень слаба, но шла, твердо выпрямив спину. А уже в палате зашлась в кашле. Откинувшись на подушки, закрыла глаза. Я наклонилась к ней. Посиневшими губами она чуть слышно прошептала: «Только почему, почему так?..» Тоненькая струйка крови потекла из угла ее рта…

Хоронили и учителя, и дети. Плакали, очень плакали, а бедную Марию Алексеевну поддерживали с обеих сторон. Евгений, весь в черном, был строг и спокоен.

Только почему, почему так?.. Этот Нинин вопрос, как эхо, постоянно звучит для меня в пространстве все прошедшие двадцать шесть лет…

2008 г.

Безысходность

Теперь каждый день Вера Николаевна просыпалась ровно в пять. И засыпала-то не рано — в двенадцать, в час. Причина была одна: они с Николаем Степановичем стали бомжами. Нет, не в фигуральном смысле слова. В действительном. Возвратиться на Ленинский проспект и жить там уже не могли. Валентина сказала, что убьет их.

Сейчас октябрь, а случилось все в начале мая. До этого были придирки, неразговоры, но драк и крови не было. В мае стало жарко, и Валентина распахивала окно на кухне. Вера Николаевна попросила прикрыть окошко — была сильно простужена. В ответ — брань. Бранилась Валентина, как извозчик, несла всякую похабщину, не стесняясь своего мальчишки. Орала так, что почти глухой Николай Степанович услыхал и, выскочив из комнаты, стал защищать жену. За долгие годы совместной жизни он впервые видел и слышал, чтобы так обругивали и обижали его Веру. Он схватил зонтик и начал размахивать им перед Валентиной, и тогда высокая, сильная, крепкая женщина со всего маху толкнула старика. Николай Степанович упал. Кровь залила его лицо. Он рассек щеку об угол ящика. Никогда, даже в самые страшные времена, их не били. Теперь били. Били за то, что попросили прикрыть окно. Конечно, злоба накопилась не за один день, но теперь она выходила, выливаясь с ненавистью. Валентина прошипела: «Убью на фиг…» И они поняли — убьет. Убьет, потому что ненавидит, потому что мешают они ей, два старых старика, за которых некому заступиться. Их старость — одному девяносто, другому девяносто два — тоже против них. Некому за них постоять. Хотя нет! Тоня-то ведь сразу приехала. Приехала и забрала. Вот уж полгода, как они у нее здесь, в Апрелевке.

Теперь, когда Вера Николаевна так мало спала, но рано встать не могла — разбудила бы Тоню и мужа, она долго-долго думала и вспоминала, анализировала. Конечно, в Валентину вселился дьявол. Он — первая во зле тварь. В нем воплотилось все, противное Сыну Божьему. Зло не может корениться в бытии. Зло возникает и коренится в небытии. И, вступив на путь зла, люди становятся ближе не к Богу, а к зверю. Вот и Валентина уподобилась зверю, хотя и пребывает в человеческом облике. И мальчишка ее, Артур, таким же растет, а ведь было время, когда приходил он к ним в комнату, ручонками обхватывал за шею и шептал: «Я вас любу…»

Только раз за эти шесть месяцев приезжали они домой. С Тоней и Сережей приезжали. Одни не отважились. Теплые вещи надо было взять. Валентины дома не было, один Артур. За час управились. Как воры, потихоньку ходили по своей комнате и кухне. Будто не прожили здесь сорок пять лет.

Господи, что бы они делали, если бы не Тоня и Сережа! Мать и сын, как Валентина и Артур, но какие!.. Сами живут на двадцати двух метрах — десять и двенадцать, а взяли их, старых стариков. И молчат. За полгода ни слова упрека. Тоне только недавно купили они раскладушку. Хорошую раскладушку. А то ведь на полу спала, свою кровать им уступила. Значит, есть в жизни не только зло, есть добро, и оно противостоит злу. А еще в жизни есть закон страдания, и они с Николаем Степановичем хлебнули его сполна, но, наверно, не до конца. Наверно, предписано им еще. А ведь сказано: человек не должен причинять зло даже врагу своему…

Тоне, Тонечке ничего уж они такого хорошего не сделали, чтобы вот так к ним в их несчастье отнеслась, так приняла на себя их беду. Правда, учила она Тоню, когда вместе на заводе работали. Тоня ровно на тридцать лет моложе. В пятьдесят шестом они встретились. Тоне девятнадцатый шел. Только школу девочка окончила. Ученицей к ним в бухгалтерию пришла. Худенькая, застенчивая, но смышленая и способная. Быстро училась бухгалтерскому делу и так же, как когда-то Вера Николаевна, поступила на вечернее в финансовый институт. Как и Вера Николаевна, доросла до главного бухгалтера завода. Наверно, и сегодня бы еще работала, если бы завод не развалился. Новые времена наступили.

Не повезло Тоне с замужеством. Пьяницей оказался Василий. Сгинул где-то, ничего о нем не знают. Уехал на Север, там и пропал. Одна Сережу растила. И эти двадцать два метра получила, когда домик родителей снесли. Счастьем это было после колодца, печки и хождения «до ветру». Потом, когда Сережа вырос, тесновато стало, ну а уж теперь, когда их четверо, и говорить нечего.

Как может, Вера Николаевна помогает Тоне. Тоня прирабатывает к своей пенсии: в двух местах убирается. Только немного может Вера Николаевна помочь, хорошо хоть обед сварить получается. В магазины вдвоем ходят. И в церковь тоже. Николай Степанович — то ли атеист, то ли нет. Прожив шестьдесят лет вместе, так и не разобралась она в этом. Ну, а Сережа — учитель. Историк. Влюблен в свою профессию страстно. С малых лет влюблен. Никаких других подарков, кроме книг по истории, не желал. Книжки Николай Степанович доставал ему самые интересные, самые ценные. День и ночь читал мальчик, потому и учился в институте блестяще. Но ведь без связей, без протекции карьеры не сделаешь. Остался школьным учителем. Правда, еще и завуч. Но он любит и историю, и детей, а это главное.

В церковь Вера Николаевна с Тоней ходят теперь часто, хотя, когда жила на Ленинском, редко бывала. Хорошие, старинные, намоленные в церкви иконы, и хор красиво поет. Вера Николаевна всегда много о Боге думала, теперь еще больше. Бог, конечно же, не человек. Бог — сущность жизни. Бог — нечто всеобъемлющее, не поддающееся конкретному определению. Бог — то, что находится за пределами разума. Иногда он ассоциируется у нее с Иисусом. Иисус — это уже конкретный человек. С Иисусом она может разговаривать. А к батюшкам — особое отношение. Они — люди. Со всеми присущими недостатками. Ничем не лучше остальных. И почему перед ними, совсем чужими, она должна открывать душу? Из того, что читала, а читала, слава Богу, немало, знает, что церковь вообще была и есть всякая. Основываясь на своих принципах и догматах, на вере в свою непогрешимость, даже присваивала право преследовать людей. А ведь всякое преследование за веру — зло. И были, были времена, когда церковь становилась страшной силой против человека. Церковь, в отличие от Бога, — люди. Священник — человек. И этим все сказано.

Никак не может понять Вера Николаевна, почему она, коренная москвичка, прожившая в городе все девяносто лет, за исключением тех, семнадцати, не пьющая, не курящая, не дура, не умалишенная, превратилась в бомжа? Почему свершилось зло? За какие прегрешения?

Малую свою родину, слободу Мещанскую, помнит хорошо. Глухая окраина была. Здесь же рядом — Сухаревка. Трактиры, пивные, склады. Огромное торжище, густо забитое суетливыми торговцами, нищими, жуликами. Масса народу стекалась сюда за покупками, потому что купить здесь можно было много дешевле. В сотнях палаток, которые раскидывались за ночь на один только день, торговали и краденым, и прочим сомнительным товаром, а лозунг Сухаревки был: «На грош пятаков!..» Но были и свои аристократы — букинисты, антиквары. Те располагались поближе к Спасским казармам. Тут не было той давки, что на торжище. И народ был почище — коллекционеры, собиратели библиотек. Верочка с отцом почти каждое воскресенье приходила сюда и никогда не возвращалась без покупки. Хоть одну книжку да прикупали.

Но главной достопримечательностью места, где жила Вера Николаевна, был Странноприимный дом, по-теперешнему Скпиф. Институт Скпифосовского. Она застала еще флигели во дворе — Сухаревский, Спасский, Докторский. Еще стояло внутри колоннады, в центре ее, мраморное «Милосердие». Еще высились в средней части ограды четырехколонные беседки со скульптурами, а ворота были ниже ограды, чтобы не заслонять колоннаду. Особенно хороша была церковь Святой Троицы: на фреске купола среди ангелов был написан младенец Дмитрий Шереметев, сын графа Шереметева и Прасковьи Жемчуговой, которая и умерла вскоре после рождения сына. А кругом люстры, хрустальные подвески. Все сверкало…

Мать Веры Николаевны в девятнадцатом пошла работать в Странноприимный дом.

Шить на дому, как прежде, стало невозможно, заказчиков совсем не было. Отец как раз потерял работу. Акционерное товарищество по сбыту товаров, шедших с Севера, разорилось, он остался не у дел. Мать тащила всю семью одна. Работала в Странноприимном доме и до войны, и в войну. Кончила, когда уже семьдесят пять исполнилось, когда ноги перестали носить.