Юрий Власов - Стужа Страница 47

Руки дрожат. Куда там стрелять. Сел на ящик. Самозарядку прислонил к стене. Голову зажал в ладони и сижу. Так и заснул…

Унков собрал нас к себе через одного. Он у нас командир отделения. Дали тряпичный зеленый треугольник на петлицу — вот и младший сержант. Объясняет:

— Ленькино довольствие в общем котле, на всех пойдет.

В ячейке у Женьки два термоса, на ящике — каравай ситного. По стене, на корточках: Пашков, Малыгин, Шляпников и я. Второй номер Шляпникова у «максима», на всякий случай.

Унков в пайку тесаком тычет:

— Кому?

Малыгин называет.

Мне, как всегда, самый маленький кусок. Обидно.

Похлебки по полкотелка на брата: жижица, в ней тонюсенькие два-три ломтика копченой колбасы, волокна развареной капусты. Котелок — один на двоих. Ложка — у каждого за обмоткой. Кружка — тоже на двоих. За счет убитых всем наказали обзавестись кружками и котелками. Я уже владею Ленькиной кружкой.

— Самозарядка у Васильева отказала, — говорит Унков. — Для СВТ шомпол у Путимцева, покуда один на всех. Завтра на всех раздадут. Винтовки наши из ремонта, разукомплектованы.

— Подшлемники выдали, а касок нет, — говорю я.

— Каски тоже подвезут, — говорит Унков.

Левка Шляпников, ровно моль, белобрысый. Глаза голубые, сам сухонький. Что это взбрело Седову его на пулемет? «Максим» — ведь не только стрелять, горбатить сколько! У Левки пилотка с подшлемником до самых бровей, телогрейка коробом, в штаны еще одного Левку можно засунуть. Помню, его в первом классе дразнили: «Скелет — восемь лет, голова на палке, жопа на каталке!» С того времени Левка не раздобрел, а тут «максим»…

— До завтра больше никакой жратвы. — Унков термос прикрыл, отодвинул. — Политрук тяжело ранен, скорее всего насмерть. От Погожева приказ: комсоставу переобмундироваться в красноармейское.

— Снайперы, мать их в корень, — шепчет Пашков.

— Интересно, у немцев офицеры тоже в солдатское переобмундированы? — спрашивает Малыгин.

— У них солдаты одеты как офицеры, — говорит Левка. — Что, не видел?

— А он в Москву тогда, в ноябре, дралу дал, — объясняет Колька Брагин. — Из Москвы не разглядишь.

— А можно и наоборот, — говорит Малыгин, — всех переобмундировать в командирское: шинели да ремни. И не будет у снайперов выбора.

Жуем, молчим. На всякий случай куревом запасаемся. Махорка тут же, в бочонке. Отличная махорка. За такую в тылу — любые продукты. А здесь бери сколько хошь, чтоб не так горько было подыхать.

— Противотанковые ружья обещали, — говорит Унков. — По три на батальон. Расчеты отберут, в тылу научат стрелять. Курить можно, но без дыма. Немцы на то место мины могут кинуть.

— Обещанного три года ждут, — ворчит Малыгин. Это он о противотанковых ружьях. Малыгин-то вообще парень хамоватый, а уж как хлебнет, всегда бузит. Батя у него такой же: выпьет — и пошел бузить…

— Туда, по траншее — это на Угру, — разъясняет Унков. — Малыгин, Васильев, Брагин, получить бутылки с горючкой и разнести ребятам. Другим тоже жевать охота. Валяй первым, Малыга! Всем — на места!

Сижу у себя, ровно не ел. Вместо брюха — дыра. Хотя бы самый крохотный кусочек сала. Отчаяние такое! Что же это?..

Журчит вода, захлестывает на слабинке настил. Ветерок доносит немецкую речь, плеск. Воду вычерпывают, что ли? Близко возятся.

Выстрел — и снова затишье. Глаза слипаются…

Отвечаю:

— Патронов впрок, и винтовка исправна, командир.

Стою на полусогнутых. Лотареву-то нипочем: бруствер выше макушки. На настиле стоит, а все едино не достает. Кныш и есть.

Спрашиваю:

— Против нас — эсэсовцы?

— Восемьсот пятнадцатая пехотная дивизия, — говорит. — В ближний бой не сунутся. В ротах у них по семьдесят человек. Полк, что мы сменили, морду этим набил… Зачем выставил бутылки?

— Куда их, — говорю, — вода кругом?

— Спрячь!

А сам заглядывает в бойницу. Сопит, желваками играет. А сколько не пяль глаза, только и увидишь: валик, мертвецы, воронки…

Командира в нем нынче не то что немцам, своим не признать. Ватник старый, в дырьях. Пилотка в грубой штопке, по голове блином разъехалась.

— Спрячь бутылки, Гудков. Сколько повторять? Сгореть хочешь?

— Прячу. Отчего не спрятать? А только хорошо, не сгодились бы…

Натянул до самых ушей пилотку, подшлемник снизу. Может, ночь и не такая стылая, но ведь не походишь, не согреешься. За ракетами звезд не видать. От каждой кочки — тени. В воронках черно. В лужах — шары огненные. А наверху — трассирующие пули: то зеленые, то красные, то жгуче-синие… и без конца. Ровно пчелы. И свет ракетный то гаснет, то занимается…

Сенька Путимцев наставляет:

— Часовым быть тебе, Миш. Не спать, не садиться! Все время вести наблюдение. По всему подозрительному не медля стрелять!

— А ракетница? — спрашиваю. — Я ж часовой, как увижу?

— Петьке Чирикову досталась. Больше нет.

— Не хватит света, Сень.

— А я что, рожу? Не дали. Ты вот зорче смотри.

И ушел, пригибаясь. Тоже мне, взводный. Такой же пацан, как и я. Только у меня пустые петлицы, а у него на каждой по два тряпичных треугольника: сержант. Положен на взвод младший лейтенант или даже лейтенант, а нет их, выбили. Комбата нет, политрука… А еще суток не воевали. Расклад…

Земля — в крупинках льда. Доски заиндевели, скользкие. Плащ-палатка гремит. Да что плащ-палатка — сам не разогнусь. Ноги мокрые, все время мокрые. Ветер засквозит — ну такое чувство: утробу выморозит.

Не знаю, сколь в бойницу гляжу, сколь о жизни думаю: нет конца ночи, голоду и стуже. Как есть, обмираю. Все жалею, надо было с Леньки взять гимнастерку и рубашку. Постирал бы, подсушил — все обогрев. После о капитане Старчаке размышляю: кто он? Как какой-то капитан мог Москву спасти? Я-то уж видел, своими глазами видел, как немцы перли. Такие горлохваты. За Химки разведывательный батальон проскочил: одни бронетранспортеры и мотоциклисты. Ну рукой подать до метро «Сокол». А тут Старчак?..

О танках взялся думать. Пропускай — и коли бутылку о жалюзи, там моторная часть. Вспоминаю того старшего лейтенанта — наставлял не бояться танки: где клешню-то потерял?..

Я за голову руками, сам не свой! А на ничейке два-три взрыва — и вдруг прозрачное пламя, ровно зарница! А грохот, свист, треск — будто земля сдвинулась! Давлю голову руками: не слышу!! Ноги сами подогнулись. Сверху по ячейке земля! Нога с доски соскользнула — вода! Барахло с ящика тоже в воду. Бутылка с горючкой вдребезги. По обшивке — треск…

И уж ни одного разрыва. Да что это?! Качаюсь на корточках, память как отшибло.

Сел на ящик, лицо ладошками обтер. На бровях — роса, на щеках — роса, на ресницах — роса. Горбыль, ящики, цинки и я сам — в щепе, брызгах, грязи. Подняться к бойнице нет сил. В ногах слабость, ровно после горячки али с перепоя. Опять артиллерийский налет!.. В самый раз для согрева и укрепления нервов.

Сижу. На ночь глаза пялю. Погодя винтовку осмотрел. Бойницу штыком от грязи освободил. Приладился — и выстрелил, а гильза не вылетает. Что там?! Затвор у СВТ не разбирается. Я — за гранаты: выложил. Хоть чем-то оборониться. Запалы вставить секундное дело. Заглядываю в бойницу, примериваюсь, далеко ли гранату докину в случае заварушки. Руки трясутся. Какой я боец и часовой без винтовки?

Ракеты жирные, медленные.

И не знаю, сколько стою.

Болтаюсь из стороны в сторону, придремываю. Воняет от меня керосином. В ботинках вода хлюпает, купнулся в ледяной, ядрена капуста! Чувствую, приткнусь сейчас где попало и засну. А нельзя — ребят предам. Я лопатку в землю вогнал. Засну и, как есть, мордой в черенок ткнусь. Сразу прочухаюсь… Не долго, однако, мыкался. Сенька обрадовал: велел сказать Лещеву, что я больше не часовой, что могу, коли получится, вздремнуть.

«Дай, — думаю, — закурю». Скрутил цигарку, наслюнявил: всё чин чином. Встал на колени. Отсвета от спички не углядишь. Полкоробка извел, одна все же вспыхнула. Сколько ни затягиваюсь — не тлеет газета. Мокрый я — ни сухой нитки, отчего ей гореть, лярве! Сам все о зажигалке мечтаю, пропаду без нее.

Самый близкий труп — метрах в пятнадцати за бруствером. Наш… в атаку спешил. Правая рука — на груди, в маскхалате запуталась. Маскхалат и рука пулями в лохмотья исклевана, а голова невредима. Лоб высокий, чистый, с волос — сосульки бахромой. В глазных впадинах — снежок… Все время шепчу ему:

— Не обижайся, друг. Настанет час, честь честью похоронят…

Эх, парень, парень… Рядом — коротышка. Голова — под снегом. Ниже, пояса туловища вообще нет. И кто он, наш иди немец, по жетону определят: как есть, голый. Кожа на спине — желтая, в черных подтеках, видать, осколками порвана…

Дальше, на боку, — немец, пожалуй, под меня ростом. Мужик из ладных. Колени поджал, руки у груди. Черный подшлемник до бровей. Каска белая, неприметная, ремешком на подбородке затянута. В обшлаге шинели — полоска бумаги. Аккуратно все на нем…