Борис Евсеев - Красный рок (сборник) Страница 47

– Маши! – крикнул Колпак Серову. Серов стал неуклюже махать пустым кадилом, Колпак выкрикивал что-то плохо разбираемое на старославянском языке, танцующие начали разбредаться по углам, многие ушли курить.

– Одна! Одна здесь останешься! Все уйдут! Все! С кем похоть творить станешь?

Внезапно Колпак упал перед женщиной на колени, прижался щекой к остроносой ее обувке:

– Тяжко тебе будет! За это люблю тебя! И за похоть – тоже люблю! Что не мертвая – люблю!

Женщина, все еще млея от общего внимания к тучноватым своим бедрам и аккуратно разведенным в сторону грудям, чуть отдергивала от щек Колпака туфли, продолжала пританцовывать, крутиться. Тогда Колпак кинулся к сидящему у аппаратуры диск-жокею, всем телом резко повалился на крутящийся лазерный диск, на рычажки, на цветные лампочки… Музыка встала. А Колпак двинулся к выблескивающему в полутьме лунными огоньками бару. Звон высокий, звон чистый, зеркальный, а затем звон грубый и низкий, бутылочный, треск ломаемых стульев, визг кидающегося на хрупкие полки со всего разбега Колпака резанул зажмурившегося Серова по ушам.

Дискотеку закрыли. Колпака крепко побили. Серова помяли.

– Завтра! Завтра, – торжествовал выкинутый на улицу Колпак. – Завтра не то, паря, узришь! Не то испробуешь! Танцы что? Танцы – финтифирюльки ребячьи! А ты, паря, шибко интеллигентный. Хотя, может, это и ничего. Был во время оно даже князь-юрод… Сам царь в монастырь некий приехал однажды. Глядь, а князь этот в юродах на паперти обретается. «Личность эта нам знакомая, – сказал царь игумену. – Поберегите мне его…» И поберегли. Но это потом расскажу… Так что до завтрева, до завтрева…

Тихой серой мышью Ной Янович Академ перешмыгнул больничный двор.

Уже несколько дней он содержался Хосяком в палате № 30–01. За пределы отделения Академа больше не выпускали.

Ной Янович перешмыгнул двор и вклинился морщинистым и сухоньким, как щепка, но удивительно живым и подвижным тельцем в густой, кисельно-белый воздух 3-го медикаментозного.

Он на секунду задержался в дверях, прикидывая, чем бы сейчас призаняться: погонять по туалету Рубика или поклянчить витаминов у молоденькой ординаторши-практикантки. И ребячье сознаньице Ноя Яновича, годное ныне лишь для недолгих и несложных мыслительных операций, тоже на миг замерло, как замирает маленький шарик ртути из разбитого градусника на краю стола.

Как раз в этот миг, миг замиранья и несложных размышлений, на шею Ною Яновичу опустилась чья-то рука. Он был дерзко и нагло ухвачен за шкирку, поднят в воздух и все никак не мог повернуть назад свою коричневую от бессмертной старости мордашку, чтобы разглядеть обидчика. Крик «Ратуйте!», уже готовый сорваться с рудиментарно-раздвоенного языка, к языку этому словно бы и присох: обидчик сам развернул к себе обижаемого. На Академа внимательно, с медицинским прищуром глядел заведующий 3-м отделением.

– Вы меня как-то в последние дни избегаете, Ной Янович… И это весьма печально. Кто же прячется в туалете? А под солярами зачем целый день сидеть? Дни-то еще погожие…

– Имшш… мшш…

– Да не шипите вы. Я понимаю: вися в воздухе, отвечать не очень-то удобно. Но что поделаешь. Сами виноваты.

– Эмм… ффсс…

– Да вы и не говорите ничего. Вы, Ной Янович, только головкой вашей рахитической в ответ на вопросы мои кивайте: да или нет. Вопросы-то давно назрели. Итак, вопрос первый: вы в последние дни много общались с этим отвратительным изготовителем ядов, с Воротынцевым. В палату инсулиновую зачем-то заскакивали. Он что, собирался через вас еще какие-то писульки на волю передать? Да или нет?

Ной Янович, только что готовившийся дурашливо, может, даже на коленях, выпрашивать витамины, молчал, голову держал ровно и прямо.

– Так. Ясно. Перехватим покруче.

Хосяк, одной рукой свободно удерживавший Ноя за шкирку, поднял его к самому своему лицу:

– Я тебя сейчас кверху ногами у себя в кабинете подвешу. И лекарства вводить буду. Знаешь куда? У тебя что в трусах, гнида? А в карманах? Ну, говори: передавал с тобой Воротынцев что-нибудь за стены больницы? Кивком: да или нет?

Ной Янович продолжал вылупленными глазами бессмысленно и тускло глядеть мимо Хосяка, глядеть в одному ему видимую вечность.

– Ну тогда все. Зажился ты на этом свете. Помрешь, а с нас никто и не спросит. Возраст! Тебе лет сколько? Девяносто с хвостиком. Воротынцеву пятьдесят было. А помер, бедняга, без звука. Он ведь тоже, дурачок, не все понимал…

Академ в руках у Хосяка дернулся, попытался что-то крикнуть.

– Да не хрипи ты, Ной Янович, сделай милость! Все равно ведь никто не услышит. А услышит… Защитников у тебя тут нет. Кроме меня, конечно. А то ведь, не дай бог, Полкаш с Цыганом про художества твои узнают. Что тогда? Они ведь очень неинтеллигентные люди. Очень!

Хосяк еще на сантиметр приблизил к себе Академову мордашку. И тот, не выдержав направленного взгляда, прикрыл наконец веками слезящиеся, в желтых пятнышках глаза, как бы давая понять: он ответит.

– Так-то лучше. Ну-с, стало быть, еще один вопрос. Последний. Но по существу. Вы жить хотите? Отвечайте – и кончим разговор.

Ной Янович привык жить. Привычка эта была крепкой, неизбывной. Вопрос Хосяка был дурацкий. И сам Хосяк, по мнению Ноя Яновича, был круглый дурак, имбецил. Кто же спрашивает о жизни? Но на всякий случай, чтобы больше этого кретина не сердить, Ной Янович бешено закивал вверх-вниз головой: да-да-да!

– Ну, тогда шагом марш ко мне в кабинет! Остальное там договорим.

Хосяк легонько опустил безвесное тельце на пол, при этом тельце в воздухе изящно развернул, задав ему нужные направление и скорость.

Ной Янович упал на четвереньки и сначала так, на четвереньках, на второй этаж и побежал. При этом он даже тихо порскнул от смеха: так это новое положение ему понравилось. Но потом, вспомнив о зловредном шутнике, оставшемся у него за спиной, быстро встал на ноги и степенно и, как казалось ему, соблюдая достоинство, присущее всем докторам наук, засеменил наверх.

А наверху приняла его в объятья Калерия:

– Раздевайтесь, Ной Янович.

– Чего, чего это! Я здоров, здоров… Мочусь хорошо! Сахар в порядке!

– Так Афанасий Нилыч велел. Да вот он и сам идет.

– Что ты с этой гнидой разговариваешь! Ишь моду взяла! Готовь серу!

– Нет! – не закричал даже, – завизжал Академ, которому лет пятнадцать назад серу в наказание уже вводили. – Нет! – он кинулся к Калерии, как обезьянка, прижался к ее ногам, лизнул языком пахучий подол белого халатика.

– Ну, Ной Янович! Ну, не надо, успокойтесь! Афанасий Нилыч пошутил.

– Нет-нет-нет-нет!

– Тогда снова вопрос, – Хосяк взъерошил пальцами непослушную свою шевелюру, – черт с ним, со всем тем хламом, что у вас в карманах болтается. И с тем, что вы в трусы зашили. Оставьте себе на память. Воротынцеву никакие листы больше не нужны. А нам не в историю же болезни бумажки эти подшивать! Вас мы сейчас отпустим. Да я и хотел всего только по попке вас за одно дельце отшлепать.

– По поп… По поп…

– Да, да, по попке! Подглядывать нехорошо, Ной Янович!

Ной Янович, который действительно не далее как вчера вечером подглядывал за Калерией и Хосяком, устроившимися в кабинете последней, заполыхал густым коричневым румянцем.

– Очень, очень нехорошо.

– Я не бу… не бу… боль… – Ной Янович потупился.

– Ну, прощаю вам. Я ведь добрый. Всех прощаю, потому как что с вас возьмешь? Да вот и Серов этот, тоже хорош гусь! Убежал и пакет наш увез. Он-то, может, случайно увез, а мы теперь мучайся! А вы ведь в палату к нему заходили. Сидели даже у него на кровати не раз. Знаем, знаем. Мы, конечно, не думаем, что это вы ему пакетик взять подсказали, да заодно и бежать помогли…

– Ни-ни-ни…

– Но ведь когда он, симулянт, лежал с закрытыми глазами, делал вид, что от шока отходит, вы-то, конечно, его вещички слегка перерыли? Да и под матрац наверняка слазили… Так ведь?

– Под матрац – ни-ни! Я только подушечку! Подушечку шевельнул! Простынку приподнял толь…

– Ну а там конвертик лежал или пакетик. Так? А на нем значилось: в Прокуратуру Российской Федерации…

– Ни-ни-ни! Какая прокуратура! Какая! Я прокуратуру в руки бы не взял!

– Ну так, значит, частному лицу…

– Цастному, цастному!

– Ну, а раз частному, – стало быть, вам и бояться нечего. Стало быть, и сдавать вас в прокуратуру никто не станет.

– Не ста… не ста…

– Ну а адресок-то у этого частного лица в Новороссийске или в Харькове?

– Какой Хайков! Москва! Москва!

– Ну так вы мне на бумажке адресок этот и нарисуйте. Память-то у вас о-го-го! Марра помните? То-то. Я вас с Калерией Львовной оставлю, вы ей и нарисуйте. И никакой серы! Да, кстати. Серов этот к вам неплохо относился, вы с ним вроде как друзья были.

– Друззя-друззя-друззя…

– Ага. Ну и сказал он, наверное, где в Москве живет да где дачка у него?

– Сказай, сказай. Не мне, Воротынцеву сказай… А я подслушал. Нехорошо, нехо…