Борис Евсеев - Площадь Революции: Книга зимы (сборник) Страница 47

Чувство зряшности всего на операционном столе им творимого мешало спать, пугало самого Лодыженского, пугало тещу, жену. Чувство это надо было упрощать, схематизировать, потом иссекать…

Тут, правда, стало мниться Лодыженскому и нечто иное.

Стало ему казаться: даже если продолжит он оперировать – ни одну из операций довести до конца не сможет. И от этого бессильная, но и едучая ненависть к собственному будущему стала в докторе возрастать, умножаться.

Как-то, гуляя (больничный его далеко еще не кончился), добрел доктор из Садовников, где жил, почти до Южного речного вокзала. Дав кругаля и возвращаясь от вокзала пешком через Нагатинскую набережную, он вдруг увидал небольшую, но крикливую и раздражающе яркую толпу.

Митинг – не митинг, забастовка – не забастовка, а что-то смутнодвижущееся, то всем скопом в пространстве колыхаемое, то разбиваемое на куски и фрагменты, ворочалось невдалеке…

Колыханье это людское Лодыженскому не понравилось, и он, как от яблочного сока, скривился. Но тут же морщинки на щеках и разгладил. «Заоперировался ты у себя в отделении. Жизни настоящей давно не нюхал. А жизнь – она не стоит, она идет! Вот и эти люди: чего-то они просят, добиваются. Может, зарплату повысить требуют. Так это и поддержать не грех…»

Лодыженский подобрался к толпе поближе.

И стали разбираться слова и уясняться лица, четче проступили очертанья людских скоплений и групп.

– Повторяю опять и повторяю снова! Вас всех – всех до единого – обманули! Проще говоря – кинули! Да-да, именно кинули! И пока каждый из вас не придет ко мне, не получит из моих рук программу выхода из всей этой параши, вы – мертвецы, вы – погибли!

На невысоком помосте, обтянутом наполовину синей, наполовину желтой материей, выгибался и тряс немаленькими крепкими, не обвислыми еще щеками известный всем думец. Думец был не первого ряда, но все ж частенько и в телеоконце вползающий, и с газетных страниц плюющийся.

Оглянув думца, Лодыженский подробно, словно пришедших на прием больных-печеночников, стал рассматривать сгрудившихся близ помоста людей. Люди эти – человек семьдесят-восемьдесят – хирурга удивили.

Некоторые из митингующих были в масках. Ну а те, чьи лица были открыты, в разряд бедствующих-нуждающихся никак не попадали. Несколько тепло обутых, бережно упаковавших свои тела господ держали в руках трости, кое-кто нюхал принесенные явно в рекламных целях крупные красные и кремовые розы, остальные мерно двигали мнущими привычную жвачку челюстями.

Вдруг Лодыженскому захотелось с митингующими потолковать. Он вежливо обратился к двум масочникам, стоявшим чуть поодаль от других. Масочники, однако, вместо того чтобы вновь пришедшего обласкать, приветить, от Лодыженского пугливо отшатнулись и, взявшись зачем-то за руки, скоренько ушли за помост.

Лодыженский пожал плечами, тряхнул русой непокрытой головой, пощипал по-профессорски такую же русую, не слишком ухоженную бородку, затем, расправив круглые, немалой ширины плечи и выпрямив спину – неожиданно захотелось стать выше своего среднего роста, выше и среднего роста толпы, – засобирался с набережной прочь.

Тут от помоста двинулись к нему сразу трое охранников. Были они одеты в черную привычную униформу, однако поверх нее накинули зачем-то светлые плащи, что выглядело неестественно. На лицах охранницких явных угроз не читалось, но подозрительность была. Подойдя к Лодыженскому, охранники прямо к нему не обратились, а завели неприятно-касательный разговор меж собой.

– Ну вот ходят некоторые и ходят… Ну вроде послушать они желают. А потом, глядь, – снимок в газетке появляется! – один из охранников, в черной береточке с хвостиком, подмигнул двум другим, простоволосым. – А на снимке-то – все переврано, все клеено-переклеено. Ну этот, как его? Коллаж, что ль?… Да еще подпись гаденькую где-нибудь в уголку пустят…

Чернобереточный – носатый, с успевшей отрасти к двум часам дня щетиной – кривенько улыбнулся, а один из простоволосых в тон ему добавил:

– Сото хлясцик у него тонюсенький. Микроаппарат там, точняк! Слысь, Кось? А давай мы на аппарат етот глянем?

Лодыженский удивленно, обсмотрел свою серо-зеленую куртку. Из правого кармана свисала длинная кожаная тесьма от немецкого хронометра, которым в последние дни он после прогулок измерял пульс. Тесьму вполне можно было принять и за ремешок от фотоаппарата. В другое время Лодыженский просто рассмеялся бы, может даже показал этим троим хронометр, да еще и качнул его два-три раза на тесьме. Но сейчас он как-то нехорошо, не по делу напрягся, ему стало жарко и одновременно с этим – тошно. Захотелось выхватить хронометр из кармана, зашвырнуть его в остро мерцающую Москву-реку. Вместо этого он затолкал тесьму поглубже в карман и, все сильней себя натужа, пошел к обшитому двухцветной материей помосту.

Щекастый думец свое выступление меж тем закончил и стал раздавать программки. Все еще находясь под воздействием собственной речи, думец сопровождал раздачу не слишком связными выкриками.

Пытаясь избавиться от нового всплеска горестных тоскований, от ажитации и надрыва, вызванных вторжением охранников в его внутреннее, никому, кроме него самого, не принадлежащее пространство, Лодыженский эти выкрики думца напряженно-угрюмо слушал.

– Эпоха ужимок и танцев кончилась! Нам такого политического балета даром не надо! Прямое и резкое слово! Без призвуков, без музыкального сопровождения! Вот что нам теперь требуется! И мы смело пойдем на площадь! Пойдем за правдой и свободой…

– Можно вопрос? – хрипло, громко и для самого себя совершенно неожиданно крикнул подобравшийся к помосту почти вплотную Лодыженский. – Если вы так смело кричите… Если у вашей партии совесть чиста… Тогда зачем все эти маски, охранники? И чего вы тут-то орете? Шли бы на Манеж, на Васильевский спуск…

Вопрос получился ломанный, неясный. Да и выкрикнул его Лодыженский больше для того, чтобы пугнуть охранников, показать им: он никого и ничего не боится, хронометр с ремешком ни от кого не прячет! Было стыдно за корявость вопроса, но сразу стало и легче от вытолкнутой вместе с вопросом натуги.

Думец, однако, корявости вопроса даже обрадовался и тут же пошел молотить языком как по писаному: ловко, словно на роликовых коньках, объезжая все грамматические и мыслительные преграды.

– Хар-роший вопрос! Закономер-рный вопрос! – тарахтел думец. – Мы и этот вопрос – предвидели! Мы давно знаем… Все видят… Кремль погряз… А мы – мы открыты. Заходи, милиция! Налетай, налоговая инспекция! Мы – открыты… Эпоха балетов… Закономерный вопрос…

Лодыженский устал следить за изворотами речи оратора, потерял нить его мыслей. Да ему и мешали как следует слушать.

За руку его уже какое-то время теребил приличного вида старичок, с громадно-круглым значком на лацкане пиджака. Длинное, раскрытое настежь старичково пальто медленно, как живое, колыхалось, а сам он от нежного возбужденья, от приязни и от счастья готов был, кажется, над толпой взлететь.

– Вы, может, думаете, – мерно, как капли, стал ронять слова старичок, – что здесь все под словами Побужацкого подписываются? Отнюдь. Не слова его важны, а он сам. Он – важнейшая маска нашего весеннего политкарнавала. И без масочки этой – карнавалу не бывать! Пусть это даже, как полагают некоторые, карнавал смерти. Вот вы наверняка образованный человек и сейчас про себя удивляетесь: «что плетет этот скверный старикашка?» Что скверный – то верно! – старичок зашелся в радостном, почти беззвучном смехе. – Но насчет карнавала я не соврал. Карнавал – это ведь не буйство жизни, как многие полагают, как думал душка Бахтин! Карнавал – буйство смерти! Да-да, поверьте мне!

– Только вас с вашими глупостями здесь и не хватало! Ехали бы в центр!

– И поедем! И вы, пожалуйста, с нами! Молю вас и заклинаю! Сейчас все валом повалят в нашу штаб-квартиру, – перешел старичок на шепот. – Не пропустите же момент! Давайте с нами! У нас банкетик после митинга намечается. Без особых, знаете, разносолов, но с дамами. Даже, возможно, и с девочками! Да вот и они, наши дамы. Вы гляньте на них внимательней! Я, кстати, почетный член президиума нашей партии. А вы?

– Доктор Лодыженский.

Лодыженский невольно глянул туда, куда указывал почетный старичок. Чуть в отдалении от кучкующегося в ожидании отъезда народа стояли у микроавтобуса несколько женщин. Бессвязные крики Побужацкого они не слушали, программки не раздавали, скучали, ждали своего часа. Вид женщин Лодыженского поразил. Верней, не сам вид, а дерзкое разностилье, наглое сочетание в одной группе – низкого и высокого, изысканного и вульгарного…

Две женщины были явно высшего разбора. Еще две или три – из ненавистного Лодыженскому племени путан. Перебегая глазами от женщины к женщине, Лодыженский чувствовал, как вскипают в нем то злость, то сарказм. А над всем этим начинает преобладать мерзковато-злобное – и именно к женщинам «низким» – влечение! Он почему-то не сразу смог сосчитать: сколько их всего, этих «низких»? Это его взбесило, он весь напружился, но затем углядев, что «низких» – и всего-то счетом три, враз расслабился и впал в уже привычную, слабо-злобную меланхолию.