Денис Гуцко - Русскоговорящий Страница 48

— Михал Юрьевич, я подходил к вам в прошлый понедельник, — начал Митя, встав слишком близко, слишком прямо заглядывая Рызенко в глаза. — Насчёт паспорта… насчёт гражданства…

Пауза затягивалась, и он начинал жалеть о том, что затеял. Рызенко молчал. Быстрая тень пролетела по его лицу, он вспомнил.

— А! Ну и что?

Митя жалел, жалел, жалел. Решительно и бесповоротно жалел о том, что затеял. «Личка» стояла поодаль, наблюдая за их разговором. Лучше бы позволил Вове выйти с мятой щекой на всеобщее осмеяние. Но деваться было некуда, нужно было договаривать.

— Я Вам рассказывал. Мне в ПВС паспорт не меняют. Закон новый вышел… Вы сказали, что подумаете, — голос был сладок, липок, голосовые связки выделяли сироп. Сплюнуть вместе с языком. Он покашлял, — …что подумаете насчёт того, что можно сделать.

Рызенко пожал плечом и подался вперёд, быстро наполняясь движением.

— Так что ты хочешь, чтобы я поехал туда, им морды набил, что ли?

И он побежал вверх по лестнице. Шесть ступенек крыльца пролетел как выпущенный из пращи, дёрнул массивную дверь. «Забыл открыть», — спохватился Митя. Вслед Рызенко, приноравливаясь к его шагам, уже цокала каблуками по мрамору начальница кассы. Митя поправил кобуру и пошёл вдоль банковских машин, бессмысленно разглядывая номера. Водители кучковались вокруг расстеленного на чьём-то багажнике кроссворда, и скорей всего, ничего не видели. Парни из «лички» уже выгружали из багажника коробки с водой. «Не в настроении, — подумал Митя. — Не надо было сегодня подходить. Плохое настроение. Оно и утром было заметно, что не в настроении. Зачем было лезть?». Над сливающимися в полосу крышами машин дрожала изморось. Крыши блестели. «Может быть, если бы в пятницу подошёл, после обеда… А сегодня не надо было. Зря. Сегодня не надо было».

Он перестал раздражаться. Пусть. В конце концов, раболепие как норма этикета не так уж унизительно. С каким-то медицинским интересом Митя всмотрелся в себя. Всё там на своём месте — и раболепие тоже. А куда ему деться? Чего ты ждал? Тебя имели, не спрашивая разрешения, тебя учили выбирать сердцем, регулярно ныряя к тебе в карман, — и чего ты ждал после этого?

Вышел Толик, усмехнулся:

— Ну, спросил?

— Спросил.

— И что?

Митя хлопнул правой рукой по сгибу левой. Толик усмехнулся ещё раз, покачал головой.

— Ну и что, грузинский нелегал, на историческую родину? Где же ты, моё Сулико?

Собственно, шутили по поводу Митиного паспорта все одинаково. И Митя посмеивался вместе с ними. Не рассказывать же им, что на самом деле зависит сейчас от этого паспорта. Вынув пачку сигарет, Толик показал: будешь?

— Бросил.

— Правильно, генацвале, нелегалам здоровье главное. Кэ цэ, мало ли что. Подполье или в горы придётся уйти.

Эти Толиковы словечки: «кэ цэ» да «кэ чэ», максимально сокращённые «как говорится» и «короче», — Митя и сам иногда употреблял на работе. Ничего не поделаешь, когда столько лет работаешь вместе, начинаешь ассимилировать. Толик в свою очередь тоже перенял у Мити кое-что: стал брить подмышки и читать толстые книги.

В девяносто третьем, когда Митя устроился в «Югинвест», он чувствовал себя достопримечательностью. «А это наш грузинский казак». Всех чрезвычайно занимал его акцент и «нерусские замашки». Акцент то уходил, то возвращался, постепенно затихал как эхо. Замашки оставались. Определить толком, в чём они выражались, эти нерусские замашки, вряд было возможно. Так… есть что-то — расплывчатое. Как аура. Ни увидеть, ни пощупать, а понимаешь: чужое. Он, например, упорно не хотел взять в толк, что «… твою мать» — это просто междометие, на него никак не надо реагировать. Митя и сам всегда ощущал это своё невразумительное отличие от окружающих. Будто пририсованный. Не то, чтобы плохо… но вся картинка мелками, а он карандашом. Руки-ноги, голова-ремень. Такой, как все. А всё-таки, если приглядеться, заметно отличие. Заметно. Да ещё под углом глянуть, пальцем поскрести — заметно. Чужое. Оно не умирало, как можно было ожидать, с годами, оно пряталось. Пряталось поглубже, но выскакивало в самых неожиданных местах. Митя научился казаться своим. Привык казаться своим. К Мите привыкли. Тема эта давно всем наскучила, разве что скажут иногда, когда говорить не о чем: «Слыхал, что там в твоей Грузии творится?». Он ответит: «Да слыхал», — и подумает, что она вовсе не его, Грузия. Давным-давно не его. С тех пор, как по улицам прошли портреты пасмурного усача — перестала быть его Грузией.

— Что будешь делать?

— Не знаю. Меня больше загранпаспорт интересует. Если бы можно было сделать его, отдельно.

— Зачем тебе?

— В турпоездку хочу съездить.

— Ни … себе! А бабки?

— Копил.

— Вас, богатых, не поймёшь. Турпоездка! — он осуждающе покачал головой. — На левый берег с тёлками съездил — лучше любой турпоездки. Ладно, кэ цэ, поспрошаю. У сестры сосед кем-то в УВД. Может возьмётся?

— Спроси.

Толик кивнул.

— Да, — вздохнул он, переводя разговор на свою любимую тему. — Раньше не так было.

— Да.

— По-человечески всё было. Платили как людям.

Толик, как и Митя, был из старой гвардии. Оба застали те времена, когда Рызенко здоровался с охранниками за руку и лично привозил им на Новый год ящик «Мартини»: «— Только банк не пропейте. Он мне ещё нужен». В те времена он мог приехать в банк в воскресенье и, сидя с ними в холле, смотреть по видику Тайсона. Интересные были времена. Колёк Морев, сын Морева-старшего, вора в законе, по-приятельски разрешал посидеть за рулём своих джипов. Вытаскивал из-под свитера «Кольт», давал подержать. Рассказывал им, как своим, про то, с чего начинал. Про гоп-стоп в парке имени Вити Черевичкина, про то, как сбивали шапки, как кроссовки добывали. «Хватаешь его за ноги, хоп на себя. Потом только тяни, обычно слазят на раз». И они слушали как свои. А Колёк рассказывал. Они гордились знакомством с Кольком Моревым. Но особенно гордились тем, что могли, проходя мимо стоящего у входа Морева-старшего, поздороваться с ним и получить в ответ еле заметный, полный достоинства кивок. Мало кто в городе мог поздороваться с вором в законе. Теперь не то. Морев-старший давно в Москве. Колёк руководит Областным Слуховым Центром, поставляет аппараты для слабослышащих.

— Пойду пожру, — Толик затушил окурок о подошву ботинка. — Не идёшь? Пусть, кэ чэ, этот гоблин на воротах стоит. Нечего баловать.

— Попозже. Подышать охота.

— Даа…

Толик предался воспоминаниям. Сладкий девяносто третий. Командировки за валютой в Москву, миллион долларов в спортивной сумке ‘Puma’. Ежеквартальное повышение зарплаты. «Банкоматы» заискивающе просят: «Ребята, не поможете ваучеры перетаскать?». А они им: «У вас, что, мужиков в отделе нет?».

— Помнишь? За малым, что не посылали их. Кэ цэ, были времена!

Митя поддакивал рассеяно. Что и говорить, он ожидал другого от Рызенко. Надеялся, что тот поможет. Митя точно знал, что ему это ничего не стоит. Одному из своих телохранителей Рызенко «сделал» военный билет. Другого вообще от суда отмазал. Митя, конечно, не телохранитель. Двери открыть, постоять на виду у важных гостей, держа руку на кобуре. Вывести скандального клиента. Двери, опять же, закрыть. Но он ожидал другого. Думал — те легендарные времена, когда всё только-только начиналось, когда новорожденный мир едва проклёвывался сквозь оседающую пыль, львы лежали рядом с антилопами, банкиры здоровались за руку с охранниками, — думал, те времена что-то да значат, как-то особо их связывают — вне иерархии. Но Рызенко отказал.

Лучший друг и отличник горней подготовки

Когда Люська пела так, как сегодня, хотелось умереть или жить по-другому. Но всё, что он мог себе позволить — тайком выкурить сигарету. Встав из-за столика в тёмном углу бара, Митя сквозь декоративный гипсовый портик вышёл в «большой» зал, к торчащим на каждом столике бутылкам, к красиво курящим женщинам, к холодным бесполым девушкам, к блестящим лысинам, которые мгновенно выделились из общей картинки и, как обычно, сложились в биллиардную схему, будто рассыпанные по столу шары.

Через дорогу от «Аппарата» высился забор долгостроя-рекордсмена: скончавшееся вместе с советской властью НИИ так и не успело въехать в новое здание. Уродливые рёбра и позвонки его остова прятались за забором будто охраняемый законом реликт. Давным-давно — в плейстоцене, при Перестройке — когда он только приехал в Ростов, здесь был рынок. Крохотный вечерний рынок-с-ноготок возле белёных кривеньких домиков. Однажды он купил здесь варенец, первый раз в жизни купил варенец — как нечто экзотическое, не знал даже, как называется… — Дайте вот это. — Что — э т о? — Вот это. — Варенец, что ли? Торговка решила, что он выделывается.

Он приходил сюда лишь пару раз, потом рынок разогнали, снесли белоснежные халупы и обнесли место забором. Но сейчас Митя смотрел на обклеенный объявлениями и афишами забор и отчётливо видел торговок в платках и соломенных шляпах, обложенную зелёными листьями рыбу, с которой монотонно гуляющая туда-сюда ветка сгоняет столь же монотонно прибывающих мух, и пучки лука, и стаканы с варенцом. Перед глазами стояла чья-то очень знакомая спина. Он знал, кто это: первокурсник Митя с веснушками и клочковатыми детскими усиками. Странно было осознавать не то, что это невозможно, а что если бы вдруг — если бы можно было устроить такую встречу с самим собой, с семнадцатилетним — встретились бы два совершенно чужих человека, не имеющих между собой ничего общего. Разве что имя, но имя — такое несущественное совпадение. Два человека, не умеющих сказать друг другу ни единого слова. И связаны эти двое весьма отвлеченной, мёртвой связью.