Мария Галина - Малая Глуша Страница 48

– Я тебя ненавижу, – сказала она тихо и яростно, – ненавижу, ненавижу, ненавижу. Это все из-за тебя. Я так старалась быть хорошей. Всем угодить. Потому что иначе никто бы не стал на меня смотреть. Никто не стал бы меня любить. Я старалась быть хорошей, а теперь из-за меня погибли женщина и ребенок. Потому что пожалела Леву. А не надо было жалеть, он трус, дурак и карьерист. Худшее сочетание. А мне хотелось ему угодить. Всем угодить. Зачем? По привычке. Тебе угодить. Зачем я старалась? Ты все равно меня никогда не любила.

Старуха молчала и чмокала во сне сморщенными губами в темных вертикальных морщинах.

– Я себя уже не переделаю, – сказала Петрищенко, – а если я буду стараться не быть очень хорошей, я смогу быть только очень плохой. Понимаешь?

Старуха не ответила.

Петрищенко встала, положила раскрытую книжку на кровать переплетом вверх и подошла к окну, перегнулась, ощущая, как острое ребро подоконника врезается в живот, и посмотрела вниз. Отсюда все казалось очень маленьким и каким-то головоногим.

Она подумала и перевесилась еще сильнее. Было не страшно, а даже как-то весело, мир перекосился и под таким углом воспринимался как-то несерьезно.

– Мама, ты что?

Она сползла обратно, в комнату, нащупала ногами пол.

– Ты так висела, – сказала Лялька, – я испугалась.

– Ничего, – она зачем-то провела рукой по волосам, оказывается, они выбились из пучка, когда она свешивалась вниз.

– А я думала, что ты уехала. Ты же собиралась.

– А фиг тебе, – сказала Петрищенко.

– Ты вообще в порядке?

– Нет.

– А я думала, – сказала Лялька и переступила с ноги на ногу, – я думала, пока тебя не будет, может…

– Собираешься перебраться к своему Вове? Валяй.

– Я думала, может, он поживет тут?

– Вова? Что вдруг?

– Ну, мама, – назидательным тоном сказала Лялька, – бывает так, что люди решают жить вместе.

– Надо же! – восхитилась Петрищенко.

– Люлечка, – раздалось из прихожей, – ты где?

– Это еще кто?

– Так Вова же, мама, – терпеливо объяснила Лялька, – мы думали, ты уехала. Ну и решили, понимаешь, попробовать. Может, получится? Вместе. Мама, это же пробный брак, сейчас все так делают.

– Все так делают? – переспросила Петрищенко. – Ну конечно. Как это я раньше не догадалась. Знаешь что?

– Что?

– Живите. Я вам не помешаю? Нет? Ну и ладно. Живите. Веселее будет.

– У тебя точно не все в порядке, мама, – с завидной проницательностью сказала Лялька, – я же говорила, в твоем возрасте глупо заводить романы.

– Сама дура, – сказала Петрищенко.

– Люлечка, – повторил голос, приближаясь, – ты где? Ой, извините.

Петрищенко посмотрела на Вову. Вова был худенький, узкоплечий, в очках, в клетчатых нелепых штанах. Увидев Петрищенко, он неуверенно улыбнулся, и стало заметно, что зубы у него мелкие, а клыки сильно выдаются.

– Вова, – сказала Петрищенко вежливо, – очень приятно, Вова.

Потом поманила Ляльку пальцем.

– Ты знаешь, – сказала она шепотом, – а без этих штанов он гораздо лучше смотрелся.

С моря дул холодный сырой ветер, и даже отсюда было слышно, как оно грохочет о волнорез, мутные массы воды перекатывались через бетонные плиты мола, чайки растерянно орали над волной, их относило в сторону, точно мокрые комки перьев.

Плакат у входа в здание СЭС поменялся. Теперь на нем было написано: «Навстречу Олимпиаде-80», и красивый спортсмен, пригнувшись, собирался кинуть диск. Розка подумала, что наступит ночь, потом утро, потом шторм утихнет, а спортсмен будет, все так же пригнувшись, держать в руке диск. Пока его, спортсмена, не заменят на какой-то другой плакат.

– А где Елена Сергеевна? – спросила Розка.

Комната была пустая, а когда она заглянула в кабинет, там почему-то сидела Катюша и сосала конфету. Конфета оттопыривалась у нее за щекой, как флюс.

– А нету Елены Сергеевны, Розочка.

– А когда она будет?

– А чего тебе надо? – ласково сказала Катюша.

– Обходной подписать.

– Увольняешься?

– Да. Мне готовиться надо. А здесь не получается… готовиться.

– Вот довели тебя, бедняжку, – Катюша сочувственно покачала головой, – лица нет. Плохо небось в больнице было, а? Ну ладно, давай, подпишу. И больничный давай.

Розка машинально протянула ей обходной и синенький больничный лист с треугольным штампом.

Катюша внимательно изучила больничный.

– Нет прогулов? – спросила она строго. – А то выговор тебе, уж извини. С занесением. Не волнуйся, шучу.

– Нет, – сказала Розка равнодушно, – прогулов нет. Мне сегодня утром закрыли.

– А может, передумаешь? – спросила Катюша. – Увольняться-то.

– Не-а, – сказала Розка, – не передумаю.

– А то мне молодой специалист нужен. Опыт передавать.

– Не хочу я… опыт.

– Ну, как знаешь, – сказала Катюша и подписала обходной.

– А… где Вася? – поколебавшись, спросила Розка. Она сама не знала, для чего она хочет видеть Васю. Может, чтобы ударить его по лицу и наконец заплакать? Она почему-то разучилась плакать. Может, хотя бы так получится.

– А нет Васи больше, – с удовольствием сказала Катюша, – уехал Вася.

– Далеко?

– Дальше некуда.

– А кто же есть? – спросила Розка растерянно. Двойные рамы в кабинете были проложены ватой (раньше этого не было), и на вате этой стояли маленькие фарфоровые фигурки, то ли кошечки, то ли зайчики. И елочное конфетти, словно уже зима и Новый год. Слышно было, как между рамами гудит некстати проснувшаяся муха, не понимая, почему она никак не может выбраться наружу.

– А никого нет, – сказала Катюша, улыбнувшись своими ямочками, – никого нет, деточка. Не набрали еще штат-то.

Она чуть заметно наклонилась, отчего ее полная грудь накрыла собой часть бумаг, разложенных перед ней на столе.

– Есть только я, – сказала она, застенчиво улыбаясь, – только я.

– Лева, как я рада, Лева. И банкет был вполне приличный. Я так боялась, что икры не хватит, но вроде всем хватило. И ни одного черного шара. Один испорченный бюллетень, но это же не считается? Правда? В ВАКе не должно быть проблем? Ты меня слышишь, Лева?

От Риммы сладко пахло каким-то новым кремом для лица.

– Слышу, Риммочка, – устало сказал Лев Семенович. Он присел на пуфик в прихожей и стал, кряхтя, снимать туфли. Хорошо, что ему выделили машину, на улицах сейчас такая грязь…

– Ты видел, в каком платье была Павлова? Хорошо, что я не сшила себе такое же. Этот Марик, он всем шьет по одним и тем же лекалам.

– Да, Риммочка.

– Очень удачно, что мы переезжаем в Москву прямо перед Олимпиадой. Ты слышал, что говорят? Москву закроют. Вообще закроют для приезжих. И правильно – мало ли что. Останутся только одни москвичи. И в магазинах будет все. Абсолютно все. И гэдээровское, и румынское, и даже югославское. Надо будет обязательно сходить в «Ядран»… Лева, ты что, Лева?

– Дура! – завизжал Лев Семенович. Он развернулся, смахнул со столика у зеркала в прихожей какие-то флаконы и коробочки и стал яростно топтать их ногами. – Пошла вон, дура!

– Лева, ты болен, – сухо сказала Римма и пошла в спальню, захлопнув за собой дверь.

С волочащимися по полу шнурками Лев Семенович прошел в гостиную и поглядел в окно. Мрак. За окном всегда мрак. Москва далеко, за полями, за лесами, за сорочьими стаями, и он увидел внутренним зрением, как там, в далекой Москве, вьюжной ночью на окраине спального района, где-нибудь в Беляево или Чертаново, он, Лев Семенович, вот так же подходит к окну тесной типовой кухни и смотрит, а внизу метет поземка, голые деревья, сугробы, и качается, качается фонарь над автостоянкой, и нет никаких рубиновых звезд, веселых людей в легких платьях, света и белых крахмальных скатертей. А есть лишь пустынные проспекты, обледенелые трассы, леса, поля, другие города, лежащие во мраке, и спрятаться больше негде…

P.S. Я подозреваю, что причиной катастроф «Титаника», «Адмирала Нахимова», а также Чернобыльской аварии действительно были диббуки; ну не могли же нормальные ответственные люди ни с того ни с сего так глупо и нелогично (добавлю – последовательно глупо и нелогично) себя вести. Характер катастрофы с «Адмиралом Нахимовым» и его сходство с крушением «Титаника» заставляют задуматься – быть может, службы, подобные СЭС-2, действительно необходимы?

Часть вторая

Малая глуша. 1987

Плацкартный вагон был полон, и уже после ночи путешествия в нем стоял особый, присущий только поезду, тяжелый дух человеческих тел, мытого хлоркой туалета и папиросного дыма, которым тянуло из тамбура. Поэтому он даже обрадовался, когда спрыгнул с подножки, держа в руке нехитрый багаж. Поезд тронулся, немытые окна его вагона еще минуту глядели ему в затылок, а потом в их поле зрения оказалось другое: будка смотрителя с крохотным печальным огородом, разноцветные путевые огни, фонарные столбы, обвитые ржавой проволокой.

Он огляделся.