Жан-Луи Кюртис - Мыслящий тростник Страница 48

2

Нет, решительно поиски духовной истины приносили одни разочарования. Но Марсиаль начал подозревать, что тому, кто хочет обрести бога, нет смысла читать философские труды или расспрашивать теологов. Бога нельзя вывести из рассуждений, вера не рождается в результате системы опросов, и доказательства в пользу или против существования бога ничего не доказывают. Чтобы прийти к вере, надо настроиться на нравственную волну верующего, попытаться жить так, словно ты уже уверовал. «Поступающий по правде идет к свету», — сказал аббат. Согласно ортодоксальным евангельским заповедям, ключ к вере — это любовь.

Марсиаль поставил телегу впереди лошади. Он хотел вначале удостовериться, что бог есть, а смерти нет, и уж потом, черпая силу в этой уверенности, он, может, и попытался бы (да и то еще не наверное) стать несколько лучше, чем был до сих пор. Но это была наивная уловка. Бог не барышник, чтобы идти на подобные сделки. Христос не говорил: «Если уверуешь в меня, обретешь жизнь вечную. Ты мне, я тебе». Он сказал: «Верующий в меня имеет жизнь вечную».

Марсиаль совсем пал духом. Требовать от него, чтобы он ударился в беспредметную религиозность без точного смысла и цели — было слишком. Нет, это невозможно! Он хорошо себя знал и чувствовал заранее — подобная попытка обречена на провал. И уж тем более не могло быть и речи о том, чтобы ломать комедию перед самим собой, прикидываться набожным и богобоязненным. «Слишком я люблю посмеяться над другими, чтобы выставлять дураком самого себя». Уж если бог хочет его спасти, пусть сделает первый шаг. На то и дано ему безграничное могущество и безграничная любовь…

Марсиаль нашел в «Мыслях» Паскаля отрывок о пари, который читал еще в школе (ему даже пришлось тогда выучить несколько строк наизусть):

«— А вы попробуйте делать то, с чего они (верующие) начали: то есть поступайте так, будто верите, кропите себя святой водой, ходите к мессе и т. д. Все это заставит вас поверить и одурманит вас.

— Но этого-то я и боюсь.

— А почему? Что вы теряете?»

Что вы теряете… Вот в чем вся загвоздка. Полнокровному, жизнелюбивому мужчине, который, наслаждаясь своим плотским естеством, прорезвился всю жизнь, как жеребенок на зеленой травке, трудно разделить с автором «Мыслей» его презрение к земным радостям. «Теряя, вы ничего не теряете». Легко рассуждать этому Паскалю! Говорил бы только за себя! Может, ему и в самом деле нечего был о терять: его хилое и хворое тело не могло извлечь из этого мира особых утех, а его беспокойный ум алкал любви не от мира сего. Но красивому, видному собой мужчине, веселому, смешливому, перед которым не способна устоять ни одна женщина, трудно согласиться с тем, что, теряя здешний мир, он ничего не потеряет. Блаженное животное состояние само по себе уже награда. Радость жизни пьянит, как приворотное зелье. Красота неисчерпаема и всегда поражает новизной. А общение с людьми может стать источником восторга и добродетели: будь то героическое содружество посетителей стадиона, обитателей казармы или участников войны, товарищество борцов и единомышленников или коммунистическое братство; даже простая, скромная дружба подчас не лишена известного величия. Что до отношений с женщинами — конечно, в них сам черт ногу сломит, но зато это же солнечный свет! Не будь его, мир погрузился бы в сплошной зимний мрак. И все это отринуть? Отрешиться от своего тела? Обречь себя на мучительное воздержание? Отказаться от спорта, от игры, от лакомой пищи, от вина? От дружбы?

Ни за что!

Марсиаль захлопнул «Мысли» Паскаля.

Пусть так — в один прекрасный день мне суждено умереть. Но пока смерть не пришла, ее нет, она пустой звук. Пока я жив, пока все мои чувства при мне, пока я владею своим умом, порывами своего сердца, я несокрушим. С какой стати думать о конце? Бесполезно и глупо. Первый долг по отношению к самому себе, а впрочем, и по отношению к другим — это жить: быть счастливым, добрым, отзывающимся на все человеком. И уж если, по современной теологии, бог — это сокрытый бог, Deus absconditus, о котором мы ничего не знаем, подождем, пока он изъявит нам свою волю, пошлет нам знамение.

Пожалуй, стоит прочитать и перечитать других авторов, тех, которые делают ставку на здешний мир, певцов Жизни, поборников Человека, — Ницше, Андре Жида, персидских поэтов… В библиотеке Иветты (Марсиаль всю ее перерыл) как раз оказались «Рубайат» Омара Хайяма. Он открыл томик наугад и наткнулся на такие строки:

Если хочешь слабеющий дух укрепить,Если скорбь свою хочешь в вине утопить,Если хочешь вкусить наслаждение, помни,Что вино неразбавленным следует пить[18].

По правде сказать, жидковато… Мудрость, пригодная для калифов, для поэтов сералей, для праздных счастливчиков далекого средневековья, в краю, где довольствовались малым. Но попробуй приспособь восточную леность к нашему деляческому веку, когда ты должен трудиться в поте лица, чтобы заработать на хлеб. Марсиаль мгновенно вообразил персидские утехи, перенесенные в обстановку его рабочего кабинета: он сам в тюрбане и халате томно раскинулся на софе, а у его ног — гурия Мариель Ангульван с подведенными синим глазами перебирает струны лютни… Но в общем-то, вся эта нега не подходила энергичной натуре Марсиаля. Что и говорить, стихи Омара Хайяма очень хороши, но был в них какой-то погребальный душок: поэта преследовала мысль о смерти, о скоротечности времени…

Марсиаль перечитал несколько страниц «Пищи земной» — он смутно помнил ее с отроческих лет. Ничего не скажешь, отрадное чтение. И книга нисколько не утратила своего смысла, вернее, в последнее десятилетие — в шестидесятые годы — она вновь обрела неожиданную актуальность: апология бедности, высокомерный отказ от всяких материальных благ, антиинтеллектуализм, культ чувственности, вкус к бродяжничеству и приключениям — словом, все пункты катехизиса хиппи! Но Марсиалю все-таки не хватало в книге нерва и мускулатуры — иначе говоря, мужественности. Эх, знал бы Андре Жид пьянящий восторг спортивных встреч, был бы он центром нападения в команде регбистов или, на худой конец, футбольным вратарем (Марсиаль был готов на любые уступки), «Пища земная» звучала бы совсем по-другому! Но, судя по всему, Андре Жид никогда не входил ни в одну спортивную команду и ни разу в жизни не надевал футбольных трусов. Книжник, который падает в обморок при первых звуках флейты. Нет, нет, надо искать другой опоры.

Все эти изысканные сенсуалисты культивировали собственное «я». А в эпоху массовой цивилизации нет места культу «я». Мы должны строить новый мир. Гражданина XX века призывают неотложные коллективные задачи! К черту обмороки! Дорогу солидарности, совместным действиям, чувству реальности!

Марсиаль Англад обратил свои взоры к земле.

Бог молчит? Ладно. Не будем к нему приставать. Уважим его молчание. В конце концов, не обязательно выводить основы морали из существования бога. Да, да, Марсиаль помнит, что Иван Карамазов говорил: «Если бога нет, все дозволено». Но Иван Карамазов был заблудший христианин. А человечество со времен Эпиктета и Марка Аврелия сумело выработать основы нравственности, независимые от вознаграждения и кары небесной. Несмотря на свои бесчисленные заблуждения и провалы, земной гуманизм доказал свою силу.

Ну а как обстоит дело с земным гуманизмом сегодня? В какой форме он существует теперь?

Нет сомнения — нынешний гуманизм стал технократическим. Марсиаль слишком долго и внимательно читал буржуазные еженедельники, чтобы не знать, что во всем западном мире планирование вытесняет идеологию. Трансцендентность отступает перед конкретным образом планеты, преобразованной ко всеобщему счастью. Командные высоты заняты технократами. Программы, заложенные в компьютеры, и система информации куда больше влияют на ход истории, чем любая предвыборная программа. В Пятом плане просматривается завтрашняя Франция.

Современный гуманизм ближе Эпикуру, нежели Эпиктету. Он нацелен на земные блага и ценности.

Как всякий просвещенный обыватель, Марсиаль знал, что с 1945 года человечество вступило в эпоху ошеломляющих сдвигов. Газеты, телевизор, радио, кинофильмы каждый день вдалбливали вам это в голову. Кое-кого это приводило в исступленный восторг. Существовали настоящие фанатики будущего. Марсиаль не принадлежал к их числу, но, несмотря на весь свой скептицизм и легкомыслие, все-таки имел кое-какое представление о чудесах своего времени. Теперь он решил вникнуть в них поглубже. Это не составляло труда — книжные магазины были завалены произведениями, призванными утолять любознательность homo sapiens. В специальных серийных изданиях популяризировались самые непонятные науки — от ядерной физики до астрономии и от биохимии до кибернетики.