Давид Гроссман - Будь мне ножом Страница 48

«Вот на это-то я и надеюсь! — сказала ты, — Что-то происходит с двумя телами, соединёнными вместе, что противоречит естественному импульсу, отталкивающему их друг от друга в конце концов». «Но что может произойти?!» — в отчаянии воскликнул я. Твоя назойливость начинала действовать мне на нервы, я чувствовал себя ребёнком, которого заставляют поцеловать тётю. «Объясни мне, наконец, что может произойти кроме того, что ещё полчаса — и мы опротивеем друг другу навсегда?» И ты ответила: «Может быть, нам откроется что-то, чего людям не дано понять. Может быть, нам удастся разгадать тайну, после которой мы не захотим расставаться?»

«Но доколе?!» — закричал я, и ты сказала, будто самой себе: «Пока не встанут дыбом все волосы на теле от страха — не от смущения или неудобства, — я говорю о невыносимом страхе, о совершенном слиянии и разрушении всех границ, о полной обнажённости, к которой, как мне казалось, ты так стремишься» — ты говорила будто не со мной, бормотала про себя с необъяснимым упорством, как в бреду, и не думала, слышу ли я тебя, понимаю ли, — ты часто погружаешься в себя, и я чувствую тогда, что я для тебя — только средство, Мирьям, ты берёшь от меня искру, чтобы зажечь себя к жизни, и для тебя это настоящая война не на жизнь, а на смерть.

«Мне не нравятся подобные игры», — повторил я, и голос мой был жалок, как голос обиженного ребёнка. «Это не игра! — быстро ответила ты. — Я с тобой не играю. Это очень серьёзно, — ты взяла в руки моё лицо и сказала, — посмотри мне прямо в глаза!» Я отшатнулся, ведь я ещё не успел предупредить тебя, что при таких опасных для меня взглядах я ощущаю своё лицо, как сочетание тысяч мелких мышц, и тогда просто невозможно удержать их от дикой дрожи — это же чудо, что все мышцы, клетки, кости и нервы ухитряются оставаться соединёнными вместе в одной сущности (о некоторых вещах мне нельзя даже думать!). Сколько тысяч мышц должны постоянно действовать только для того, чтобы удерживать губы в обычном состоянии, не говоря уж о силе, необходимой для непрерывного замыкания слёзной железы! Как хочется просто расслабиться и перетечь в тебя, чтобы стать тобой до конца. «Ты пугаешь меня, сказал я, — ты хочешь поглотить меня, чтобы я исчез в тебе. И кроме того, я ужасно голоден». «Поешь винограда, сказала ты, — это даст тебе силы и глюкозу».

Ты протянула руку к миске с виноградом, стоящей возле кровати, и сунула ягоду мне в рот, сказав при этом: «Это не виноград, а виноградина». И от этого слова по мне прокатилась тёплая волна, и виноградный сок капнул тебе на щеку, повиснув в уголке рта. Я слизнул каплю, отдал тебе половинку ягоды изо рта в рот и провёл языком по твоим прелестным губам. «Любовь моя, побудь со мной», — прошептала ты, и это снова наполнило меня, я вдруг снова воспрял, и мы долго извивались, соединившись, дольше, чем когда-либо, бесконечно долго. Помню, как ты умопомрачительным движением подняла свои белые стройные ноги, сомкнув их в воздухе, и я положил их на своё правое плечо, прислонившись к ним головой, и подумал «музыка», и мы оба вместе представили, будто я играю на белой виолончели. И это «вместе», ещё более глубокое в момент соития, воспламенило нас. Запах моего пота стал резким, как сейчас, когда я пишу тебе, а тело липким и горячим. Губы жгло, кожа неистово горела, и мы кончили одновременно. Мы не старались доставить удовольствие друг другу, чего я обычно хочу достичь, но наслаждение было таким сильным, что я вынужден был сразу же подумать о чём-то другом, как иногда я читаю твоё письмо, полуприкрыв глаза. Я подумал, что тоненький голосок, который я сейчас слышу — это мой голос, как странно, что с тобой я кончаю с таким ужасно тонким вскриком, и я тут же издал несколько басовитых звуков, хоть и понимал, что для тебя я был самим собой именно тогда, когда у меня вырвался этот визг. Чтобы всё встало на свои места, я сказал, как это принято, что второй раз всегда лучше и острее, и ты, поддавшись грубоватой нотке в моём голосе, пробормотала преувеличенно значительным голосом: «Что вы, мужчины, вообще понимаете — вы, вынужденные довольствоваться малым». И мы оба знали, что каждый из нас всего лишь платит дань полу, к которому принадлежит, а на самом деле с нами происходит нечто, вследствие чего мы больше не являемся его верными представителями, и что нам чудом удалось освободиться от обычного притворства мужчин и женщин. Благодаря нашей близости и проникновению друг в друга, мы будто вышли на дорогу, в конце которой нам откроется, что тела наши — случайны, правда? Всего лишь несколько кусков плоти, склеенных так, а не иначе, — и получаются мужчина или женщина, и эта случайность определяет всё, но верно и то, что осознание этого всё меняет. Мне даже страшно об этом писать, будто слова сами по себе способны околдовать меня, и я захочу всегда свободно трансформировать свой пол, чтобы дух мой стал вольным, как птица…

Я боюсь зарождающегося во мне ощущения, что стоит нам сделать ещё один шаг вперёд или внутрь, и мы оба можем преступить закон личной неприкосновенности в исконном, разумном его значении, и более всего я беспокоюсь о тебе, да, сильно беспокоюсь! Ты же не умеешь себя беречь и способна на любое безумство — ничего не поделаешь, факты говорят сами за себя — ты ужасно открыта и незащищена, мои чувства не идут ни в какое сравнение с твоими, с их широтой и глубиной, с твоей самоотдачей и скрытой требовательностью, чтобы я был верен себе по крайней мере так, как ты верна мне. Ты постоянно внушаешь мне печаль из-за того, что я отделён от тебя (не пытайся отрицать), ты хочешь быть мной!

Подожди, не поддавайся мне, сожми меня изо всех сил, обними меня ногами, прошепчи мне в ухо, что это ты и я, и чтобы я не выходил: борись со мной. Я уже несколько часов пишу, слова рассыпаются, я становлюсь бессловесным и не знаю, что с тобой делать. Это — горькая правда. Не потому, что я вдруг отступил, не потому что хочу сказать — давай прекратим всё сейчас, до этого дурацкого ультиматума, до гильотины, но может быть, нам стоит остановиться, пока не стало действительно поздно? Мирьям?

Яир. Всё-таки Яир. Но фамилии я тебе не дам.

Я бы всё хотел тебе дать, честное слово! Мне ничего не стоит написать здесь по порядку фамилию, адрес, телефон, профессию, возраст — хотя бы для того, чтобы у твоего презрения был чёткий адресат, но тогда все эти потные молекулы начнут склеиваться, наша история приобретёт телесную оболочку, и мы оба умрём дважды.

Поверь, лучше оставить всё как есть. Зачем тебе знать, как мелок и банален я в жизни?

Всё, на этом наши передачи заканчиваются, а с ними — и наша маленькая фантазия, всё кончилось… Я снова в Иерусалиме, крепко ввинчен в свою жизнь. Ты же понимаешь, что я не могу оставаться с тобой после того, что произошло. Даже для меня существует предел низости. Мне невыносимо думать о том, что ты пережила из-за меня в этом отвратительном месте на берегу. Я убедился, что по-прежнему способен осквернить всё, к чему прикасаюсь.

Мирьям, Миррррьямммм, как я любил в начале кричать твоё имя. Сейчас я лежу в самом глубоком погребе и чувствую себя жуком. Разрыв с тобой будет для меня наказанием — это единственное, что я могу сделать, чтобы восстановить справедливость. Чуть не написал: «Не знаю, сколько времени мне понадобится, чтобы прийти в себя», — но кто этот — «себя», и нужно ли вообще в него возвращаться?

«Он» же не менее двух раз на день (в «твой» период) просовывал голову в дверь и спрашивал, когда же закончится его кошмар и ты исчезнешь! И я ничуть не сомневаюсь, что уже завтра — да что там завтра, сегодня вечером, сейчас, как только заклею конверт, я увижу, как он сидит на моём стуле, задрав ноги, и улыбается мне: «Бэби, ай эм хоум!»

Хватит, давай кончать. Я чувствую себя как на собственных похоронах. За эти месяцы я получил от тебя самый большой в жизни подарок (я могу сравнить это только с тем, что дала мне Майя, согласившись родить от меня ребёнка), а я этот подарок уничтожил. Впрочем, то, что я получил от Майи, я тоже планомерно уничтожаю.

Мне не выразить словами, что я чувствую, когда думаю о том, как ты всё бросила и приехала в Тель-Авив. Ты была там ради меня?! Для тебя это вполне естественно — ты чувствовала, что мне тяжело, и бросилась на помощь, а меня очень волнует, когда человек делает подобное ради другого. Ради меня.

Сейчас я просто не могу успокоиться: я был так погружён в себя, что не увидел и не почувствовал тебя. Мы целых два дня были в ста метрах друг от друга, может быть, даже прошли на расстоянии вытянутой руки, а что я видел? Только слова!

Представляю, как ты подходишь к проституткам на пляже и расспрашиваешь их, заходишь в гостиницы-на-час на улице Аленби или Яркон, ночью снова обходишь салоны здоровья и массажные кабинеты, настойчиво расспрашивая там этих мерзких типов. А тот парень, который на тебя смотрел и шёл за тобой… Как ты не боялась? А если бы тебя увидел кто-то из твоих учеников?! Ты не думала, что, делая это ради меня, поступаешь безрассудно?