Юрий Поляков - Любовь в эпоху перемен Страница 49

Гена слушал Вехова, смотрел на его желчно-вдохновенное лицо и дивился. Сам не в восторге от доставшегося ему Отечества, он напрягался, если кто-то при нем слишком уж измывался над страной. Иногда, утратив осторожность, даже схлестывался с мымринскими «отказниками», хотя оспаривать их веселое инородческое презрение было трудно: ты кипишь, а они похохатывают. «Чужая кила́ всегда весела!» — как говорила бабушка Марфуша. Но Вехов — это другое: тут не смешливое отчуждение, а нутряная, кровная ненависть, которая воспаляется только меж родней и доводит до отцеубийства…

— Как вы относитесь к нейтронной бомбе? — спросил переплетчик, и на его лице снова появилась перевернутая улыбка.

— Что? Не задумывался…

— А я вот хорошо отношусь. Она ведь только людей и скотину убивает. А города, леса, реки не трогает. И это правильно! — тихославльский мыслитель передразнил станичный говорок лопотуна Горбачева. — Василий Блаженный пусть себе стоит где стоял. И Эрмитаж, и Кижи, и наша Троица. А вот вместо обосранных буренок надо завезти настоящих коров.

— И людей? — уточнил Скорятин.

— Да, и людей. Нормальных. Свободных.

— Из Америки?

— Лучше из Канады. В Штатах негров много.

— Вы это серьезно?

— Шучу, конечно!

Послышался хруст шагов по гравиевой дорожке. Словно дождавшись конца монолога, из-за цветущих куп бочком вышла девушка с милым, но до обиды прыщавым личиком. Гена видел ее вчера мельком в зале и запомнил глаза, робко-преданные. Она тоже хотела что-то спросить, поднимала руку, по-школьному подпирая локоток ладошкой, но потом смущалась и опускала. С первого взгляда было ясно: бедняжка влюблена в Вехова до самозабвенья, до собачьей преданности, когда невозможно взгляд отвести от хозяина или потерять в порыве ветра его повелевающий запах.

— Это Катя, — представил переплетчик.

— Доброе утро, — она смотрела на москвича с выжидающей готовностью, мол, что прикажут: хвостом вильнуть или вцепиться в горло.

— Я все рассказал. Геннадий Павлович обещал нам помочь. Ведь так?

— Угу, — кивнул Скорятин, сочувственно разглядывая юницу: мордашка, конечно, простенькая, но фигурка подстрекательная!

— Правда? — обрадовалась она и плаксиво, как, видимо, учили, зачастила: — Простите, я не хотела… на одну ночь… так получилось… спасибо!

— А кто еще знает, что книги выносите из фонда вы? — голосом доброго следователя спросил спецкор.

— Зоя Дмитриевна. Но она не скажет.

— Почему?

— Она тоже иногда берет себе что-нибудь почитать, — пролепетала Катя и опустила глаза.

— Ну и прекрасно!

— Ладно, киса, иди, а то обыщутся! — приказал Вехов, махнув рукой, как дрессировщик.

— Не обыщутся, — улыбнулась девушка, продлевая минуты счастья рядом с повелителем. — Зоя Дмитриевна сегодня на работу не вышла. Она вчера под ливень попала и ногу подвернула.

— Ах вот оно даже как! — Книголюб с уважением посмотрел на москвича. — Все равно иди! Нам с Геннадием Павловичем надо посекретничать.

И она покорно пошла к библиотеке, оступаясь на гравии и часто оглядываясь на Вехова, словно запасаясь им впрок. Тот несколько раз бодро кивнул девушке и даже сделал ручкой.

— А вот скажите, сами вы тоже собираетесь погибнуть под бомбой или где-нибудь спрячетесь? — спросил Скорятин, когда Катино платьице в последний раз мелькнуло меж беленых стволов.

— Я же пошутил.

— В шутку и спрашиваю.

— В шутку? Знаете, я вас вчера слушал-слушал и решил все-таки свалить отсюда. Знакомая евреечка документы оформляет, может вывезти по старой дружбе под видом мужа.

— А как же Катя?

— Она девочка отзывчивая. Не пропадет. Вы-то как посоветуете — ехать или нет? Там в самом деле хорошо?

— Как вам сказать? Жизнь мучительна, даже если все у тебя есть. А может, от этого еще тоскливее. Во всяком случае, тамошний народ не показался мне особо счастливым. Как мы… Одеты только получше и в очередях не стоят.

— Зачем же вы вчера расписывали Париж? Сто сортов колбасы, двести вина.

— Людям нужна мечта, иначе из болота уравниловки не вылезти.

— «Болото уравниловки» — это хорошо! Сами придумали?

— Не помню… — раздраженно ответил любимый сотрудник Исидора Шабельского.

— Скажите, Геннадий Павлович, вы в верхах, наверное, общаетесь, ничего про частные издательства не слышали?

— Поговаривают. Но на днях Петя Старчик конференцию редакторов Самиздата собирал. Что-то там учредили….

— Может, все-таки разрешат? При НЭПе много издательств было. А у нас теперь ведь вроде как новый НЭП.

— Хотите свое дело организовать, вроде Зелепухина?

— Хочу. Но не вроде…

— Как назовете?

— «Снарк».

— Снарк?

— Да. У Кэрролла есть поэмка «Охота на Снарка».

— Не читал…

— Она еще не переведена.

— И кто же такой — Снарк?

— Никто не знает.

— Охотятся, сами не зная на кого? Странно…

— Почему? Разве вы знаете, что такое перестройка и чем она кончится? — Вехов протянул Гене сверток. — Это вам — от меня…

— Нет-нет, не надо!

— Пустяк. Возьмите! У Кати мать-инвалид — руку в конвейер затянуло, и маленький брат. Не выдайте самодуре, смилостивьтесь!

Произнеся последнее слово с насмешкой, переплетчик тряхнул волосами, в последний раз одарив москвича своей перевернутой улыбкой. Потом он сложил дорожные шахматы и откланялся. Только сейчас Скорятин заметил, что доска самодельная и, в отличие от магазинной, ее можно схлопывать, не вынимая фигурки из гнезд, чтобы потом открыть и продолжить игру с прерванного хода. Спецкор смотрел вслед уходящему умельцу и дивился затейливости провинциальных умоблужданий.

Зайдя во флигель, Гена принял душ, переоделся в чистое и, развернув бандероль, нашел там книги в веселеньких обложках, пахнущих клеем: «Санин» Арцыбашева, «Нежная кузина» Ренье и «Параболы» Кузмина.

«Грамотно, на все вкусы», — думал москвич, листая стихи и выхватывая глазами бледные ксероксные строчки:

У платана тень прохладна.Тесны терема князей, —Ариадна, Ариадна,Уплывает твой Тезей!

Он вдруг вспыхнул, затомился, причесался, прыснул в лицо «One man show» и решительно направился к Зое, чувствуя в чистом теле нарастающий гул любви. Людей на улицах было мало, они еще в те годы ходили на работу. Попадались дети, пенсионеры да мамаши, будущие — с животами и настоящие — с колясками. Иные прохожие, узнавая знаменитость, светлели лицами, кивали и здоровались. В гастрономе он купил мелких яблок, чтобы явиться к Мятлевой не занудой, а участливым проведывателем бедной больной. Стоя в очереди, журналист привычно огляделся, запоминая: холодильная витрина мясного отдела была безвидна и пуста, лишь на эмалированных лотках остались потеки старой крови. Гегемоном консервного ряда оказался «Завтрак туриста» с перловкой. За мукой выстроилась угрюмая очередь. В нагрузку к яблокам давали килограмм прошлогодней квашеной капусты. Москвич за нее заплатил, но не взял.

Шагая к Зоиной «хрущевке», столичный мечтатель придумал слова, с которыми переступит порог: «Фирма “Заря”». Срочная доставка свежих фруктов и комплиментов». Но, подойдя к ее дому, подняться и позвонить не решился: накатило горячечное подростковое смущение. Полчаса простоял он с кульком под деревом напротив окон. Чтобы собраться с духом, пошел вдоль монастырской стены, кое-где порушенной или подпертой контрфорсами из силикатного кирпича. В некоторых местах старинная кладка как на фундамент опиралась на вросшие в землю огромные гранитные блоки, впритирку подогнанные друг к другу. Арочные ворота обители, смотревшие на Волгу, были забраны сваренными железными листами, выкрашенными в зеленый цвет. На запертой изнутри двери желтела трафаретная надпись «Посторонним вход воспрещен». В пустой грязной нише вместо надвратной иконы торчала опорожненная бутылка водки, неведомо как поставленная туда озорниками. Но обезглавленный изразцовый барабан высокого собора, кажется, начали реставрировать. Обойдя монастырь, Гена вернулся к Зоиным окнам, постоял, отдал яблоки пробегавшему мальчишке-прогульщику и побрел обедать к Зелепухину.

Самого Кеши в заведении не наблюдалось, гостя встретил хамоватый парень в косоворотке. Скорятин, как завсегдатай, взял окрошку, салат, рубец в томате и, конечно, попросил вчерашнего морса. Он по-свойски подмигнул официанту, однако напиток оказался безалкогольным, да еще разбавленным. Когда подали счет, москвич крякнул — в редакционной столовой такой обед стоил дешевле раз в пять. Уходя, он с обидой глянул на золотую цепь деда-основателя, подумав, что кабатчика не любили в городе за дело.

Оставалось нанести прощальный визит Болотиной. Она продержала его полчаса в приемной, хотя, как выяснилось, посетителей у нее не было. Но спецкор терпеливо ждал, рассматривая мраморные пушкинские бакенбарды и соображая, как бы поэт поступил на его месте. Наверное, залез бы к Зое по водосточной трубе и сломил бы девичье недоумение африканской страстью. Наконец заскучавшего гостя позвали.