Александр Терехов - День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник) Страница 49

– Спрашиваю: женат, Андрюша? Жарко тебе, родной? А царапина на руке – кошка? Как дела твои? Говорит: нормально. Я: не говори «нормально», а то так и будет нормально, говори «хорошо». Год так хожу. И – ничего. Даже за операцию не заплатили, только смеются надо мной.

Вокруг двигались, очереди двигались все, хлопали двери, только мы «к Леденцу» стояли – ноль человек в час, уже подошли шестнадцатый и семнадцатый, уже блондинка-начальница отперлась и, бросив пузанов одних, задумчиво выглянула в коридор, осмотрела нас и, не заходя в кабинет восемь, словно избегая вредного запаха, крикнула:

– Андрей! Леденец! Зайди ко мне. Паспорт захвати!

Леденец выгнал плаксивую женщину в красной шляпе, отсудившую алименты, она – целый час, тварь, отстояв в кабинете! – пообещала:

– Я подожду!

Она еще не всё! Она еще «подождет» и продолжит!

Повернуться, что ли, и уйти?! Я усмирял себя: нет, выдержка, побеждает терпеливый…

Блондинка, не глядя на Леденца, запустила его в кабинет к пузанам, а сама тихонько пробежалась в кабинет восемь, на освободившееся место, и с него прокричала кому-то в телефон:

– Олег Петрович! У нас чэпэ! Пристава Леденца арестовал уголовный розыск за участие в похищении предпринимателя!

По коридору плечисто забегали какие-то местные, из кабинетов выглядывали испуганные кудряшки, крики, разойдитесь, не мешайте, словно в кинематографической больнице, на колесиках, ангелы врываются в реанимацию и катят в операционную того, кого уже не спасти! – пузаны вывели Леденца за руку, скрепленную наручником.

– Андрюша, прием-то будет? – не растерялась старушка.

Больше чем обычно взъерошенный Леденец сонно обернулся, увидел ее, и неопределенно повел головой, и пропал, и все вернулись в кабинеты, очереди задвигались, кроме нашей. Я посчитал: пока дела передадут новому приставу. А у него своих. Пока вникнет. Месяц. Полтора.

Женщина в красной шляпе сказала:

– Он сказал, чтобы я подождала, – и заметила мое движение на выход, – а вы не будете стоять?

Очередь стояла без изменений, кто читал – продолжил, остальные смотрели на меня.

– Приема не будет, – добавив «бараны!» про свой народ, – можно уходить!

Старушка убежденно сказала:

– Он не может не вернуться. Вон сколько людей его ждут.

Я сбежал по лестнице и от подоконника, на котором писали «пояснения», еще раз обернулся: очередь заново перетрогала друг друга «кто за кем» и неподвижно ждала, от меня уже и следа не осталось; старик рассуждал:

– Все же сговорились! Все за нашими спинами сговорились. Врачи платят производителям жевательных резинок, чтобы те кариес вызывали. Владельцы автомоек платят тем, кто делает машины, чтобы грязь лучше липла. Предприятия «Ритуала» платят кому? Фармацевтам! А мы эти лекарства пьем!

Почему мне обидно, что я ушел? Словно знают они что-то, чего никогда не узнаю я, и не чувствуют рабства, а я раб! Раб вагонного проводника, кассира, пристава! У таксиста на взволнованных побегушках. Я даже от парикмахера не могу отделиться и добиться независимости!

Под столбом с объявлением, похожим на некролог («Риелтор. С семнадцатилетним опытом работы»), под начавшейся метелью, уткнувшись друг в друга, стояли такси, водители топтались кружком у киоска «Печать».

Поехали!

– Что это у вас?..

– Организационное собрание, – таксист, не сбавляя хода, приоткрыл дверцу и выпроводил наружу плевок, – поступают, понимаешь, жалобы от клиентов. Дескать, везет его таксист, а сам – пивко потягивает. И вот – целое собрание! Чтобы не повторялось. Хочешь пива – остановись и выпей. А на ходу – это низкая культура!

Участковый опаздывал. Как и позапрошлый раз. Прошлый раз он вообще забыл. Еще участкового ждала несчастная, как и всякая некрасивая женщина, с благодарностью откликавшаяся на любой мужской вопрос:

– Загар у меня с участка. Полола всё лето грядки. Я не тусуюсь. Свекровь сказала: если у тебя есть семья, то друзей быть не может. Отпуск? Тоже на участке. Тридцать соток. Одного компота закрыла сто шестьдесят восемь банок. Чем увлекаюсь? Консервированием. Встаю в шесть утра. Москву не люблю, квартира в Текстильщиках – самый грязный район в Москве. Поэтому живу на участке, в Бронницах. Самое грязное место в Подмосковье.

Я не выдержал и вышел из опорного пункта посмотреть, как катят машины в сторону центра и несутся – на МКАД, участковый вылез из нового «опелька» с цифрами 111 в номере, старшеклассник просто, розовые щеки, кости, «тройка» по физвоспитанию – если бы не форма!

Участковый растерянно ощупал карманы:

– Ключи забыл! Может, мы… прямо здесь?

– Там вас женщина ждет.

– Да я там должен ей бумажку напечатать, – участковый показал пальцами ритмичную и бодрую мелодию, извлекаемую поочередно нежными прикосновениями пальцев.

Мы отошли к тополю с подкрашенным горлом, и я легонько пнул сугроб.

– Был я у вашего должника, зашел как бы случайно… Живет с матерью. Квартиру свою сдает. Не работает, бухает. Имущества как такового нету. Вообще, мне показалось, жить ему недолго. Так что… – вслух «так что…» участковый не сказал, но я именно это услышал; нет, надо двигаться, вцепиться все-таки в ускользающую жизнь:

– Так, может, заставить сдавать квартиру по договору. Пусть с этих денег и выплачивает, хоть что-то…

– Квартира муниципальная. Он не сможет ее официально сдавать. Скажет: пустил пожить школьного друга. А жилец подтвердит.

Участковый еще раз окончательно замолчал; ну хорошо, я сам скажу:

– То есть ничего сделать нельзя?

– Ну… Э-э… Зависит от того, насколько вам это надо, – вот теперь, оказывается, только начинался разговор. – Вы знаете, что он судимый?

– Нет.

– За наркотики. И до сих пор употребляет, причем тяжелые. Я его так, по жизни спросил: когда последний раз? Он говорит: да на прошлой неделе, – и участковый умело взглянул мне прямо в мозг: соображается там что-то, среди живых я и продвинутых или работаю здесь почвой: надо занести оперативнику в наркоконтроль, чтобы скота прихватили и накрутили за сбыт и хранение, скот, чтобы выскочить, согласится на сверхсрочную приватизацию и продажу квартиры: я получаю свою «двадцатку», а может, и побольше за волнения и хлопоты, остальное – участковый, оперативник, следователь, нотариус, риелтор; и разбежимся, скот возвращается к маме – нормальная, работающая схема, думал я, понимая, что мне никто уже ничего не должен:

– Ну, раз ничего сделать нельзя, значит, тогда нельзя, – я извиняющеся улыбнулся, как разоблаченный инопланетный пришелец, сохранивший пожизненные ограничения в овладении местной жизненной средой. Не хватает пары щупалец на опорной конечности. Но так, внешне – почти незаметно. Можно сказать, что не мешает.

Отслужив семье и закону, исполнив всё, что возможно, оказавшееся немногим, потеряв двадцатку, добытчик поплелся к своим квитанциям и адресу; наконец-то настала зима, настоящая зима, сыпал снег, словно услышав слово «пора», словно слово «пора!», я один, в России человек всегда один, и окружает его не равнодушие, его окружает ненависть – все против лично его жизни, он, любой, здесь никому не нужен, здесь лишние не нужны, здесь вообще-то очередь, но очередь, потерявшая свою священную бумажку с «кто за кем», – я возвращался, заготавливая ответ на «как сходил?». А может быть, спросят: «Ну, как там?».

Внутри (стирал ее, убивал, какой-то древний вирус!!!) всплывала строка: какого числа идти следующий раз к приставу? Хватит.

Из подъезда навстречу (этот день мог кончиться только так, я приготовился, хотя и не знал, что приготовился) вслед за незлобной собакой, выскочившей под долгожданное небо, вышел мужик, я надеялся – показалось, но нет: в руке он нес скомканный прозрачный пакет. Спасти могло бы: мусор. Жрал что-то в лифте, а пакет с крошками сейчас швырнет в помойку или под ноги. Нет (я как завороженный смотрел), пакет он вынес пустой и просунул в него собственную руку, чтобы поднять с заснеженной обочины дерьмо своей собаки, – я видел, но поверить не мог: вижу сам.

Да что же это такое?!

Консьержка, всё читая на моем лице, заранее встала и успокоительно взмахивала рукой:

– Спокойно! Спокойно, это англичанин. Англичанин! Пугает, понимаешь, людей. Все шарахаются!

Моя дочь боится только индюка, как капель – роняет слоги, собирает из них слова, окропляет живой водой, они оживают и весело идут.

Вот они, первые плоды детского сада:

– Зарядка! Встань сюда. Образуй треугольник! – дернула меня за руку. – Видишь мысленную черту? Которую нельзя переступать. А?

Я киваю: да, вот она всё поняла, дело в этом. Черты на самом деле как бы и нет, но ее всё равно нельзя переступить; вот и ночь, луч света. Луч света скользит. Или падает. Может еще ползти. Сказку? Ну, например: жили-были два столба. Один с фонарем и дорожным знаком, второй – с проводами, ящиком и штырем. Оба красились по колено… Результата нет, и я запеваю, начав с «Ах ты, котя-коток…», дальше, не задумываясь, многолетне нахоженной тропой, по всему репертуару, неизменному, единственному и свидетельствующему в случае чего «за» или «против», как отпечатки пальцев, до самого дна, и вдруг обнаружив, что с чувством вывожу над спящей дочерью: «В праздники и будни вместе с нами Ленин, и живет он вечно в памяти людской…»