Орхан Памук - Новая жизнь Страница 49

Я начал читать их сразу, той же ночью. И я стал замечать, что некоторые сцены, выражения и образы «Новой жизни» написаны под влиянием этих книг или же списаны оттуда. Дядя Рыфкы воспользовался этими книгами, когда писал «Новую жизнь», так же спокойно и привычно, как он пользовался для своих комиксов материалом и рисунками из других комиксов, таких как «Том Микс», «Билли Кид» и «Одинокий Шериф».

Приведу несколько примеров:

«Ангелы не могли постичь тайну создания Наместников, именуемых Людьми».

«Мы были друзьями по духу и были товарищами в пути, мы были безусловной поддержкой друг для друга».

«…Уединясь в одной из моих комнат, я предался мыслям о куртуазнейшей госпоже. Когда я думал о ней, меня объял сладостный сон, в котором мне явилось чудесное видение…»

«Быть может мы здесь для того,

Чтобы сказать: „колодец“, „ворота“, „дерево“, „дом“, „окно“.

Самое большее: „башня“ или „колонна“.

Чтобы, сказав, подсказать вещам сокровенную

сущность.

Неизвестную им».[48]

«Но в этих окрестностях никаких домов не было, и, кроме развалин, ничего видно не было. Эти руины казались не работой времени, а результатом каких-то бедствий».

«Мне в руки попала одна книга. Если ее читать, она выглядела как книга в переплете, а если не читать, она превращалась в рулон ткани из зеленого шелка… Между тем я заметил, что проверяю цифры и буквы книги, и по почерку понял, что ее написал сын Шейха Абдуррахмана, Главного кадия Алеппо. А когда я пришел в себя, я заметил, что пишу главу, что вы сейчас читаете. И внезапно понял, что глава, написанная сыном Шейха, которую я читал в экстатическом состоянии, — это та же самая глава, которую я сейчас пишу».

«…Амор не в силах был скрыть завесой нестерпимое блаженство, но приобретал такие свойства, что тело мое, вполне ему подчиненное, двигалось порой как нечто тяжелое и неодушевленное».

«Ноги мои находились в той части жизни, за пределами которой нельзя идти дальше с надеждою возвратиться».

16

Полагаю, уже стало понятно, что мы дошли до той части нашего повествования, когда все разъяснится. Многие месяцы снова и снова я читал тридцать три книги, лежавшие у меня на столе. Я подчеркивал слова и предложения на пожелтевших страницах; я делал заметки в блокнотах и на листках бумаги; я ходил в библиотеки, где уборщицы смотрели на читателей так, будто говорили: «Чего пришел?!»

Подобно многим разочаровавшимся людям, некогда очертя голову бросившимся в то бушующее море, что зовется Жизнью, я сравнивал различные фантазии и образы прочитанного, и я замечал, что книги тайно перешептывались друг с другом, раскрывая тайны; и, выстраивая эти тайны по порядку, я находил между ними новые связи и, гордясь запутанностью созданной мною сетью этих связей, продолжал терпеливо работать, как человек, решивший вырыть иглой колодец, пытаясь этой работой искупить свою оторванность от жизни. Вместо того чтобы удивляться тому, что библиотечные полки в исламских странах битком забиты написанными от руки толкованиями и комментариями к другим книгам, единственное, что нужно сделать, чтобы понять причину происходящего, — просто посмотреть на улице на толпы разочаровавшихся в жизни людей.

Всякий раз, когда я во время этих суровых изысканий встречал новое предложение, образ или мысль, проникшую в маленькую книжицу дяди Рыфкы из другого источника, я сначала чувствовал разочарование, как мечтательный юноша, узнавший, что девушка-ангел его мечты вовсе не такой уж и ангел; а потом как истинный раб любви, кем я и был, я жаждал верить, что все то, что с первого взгляда не казалось мне чистым, было на самом деле знаком обворожительной тайны или глубокой мудрости.

Я читал и перечитывал «Дуинские элегии», читал и другие книги, я стал думать, что все можно решить с помощью ангела, — вероятно, потому что тосковал по ночам, проведенным с Джанан, вспоминал, что она говорила об ангеле, а не потому, что ангел из «Элегий» напоминал мне ангела, упомянутого в книге дяди Рыфкы. Глубокой ночью, когда длинные грузовые поезда, не переставая стучать колесами, уходили на Восток, мне очень хотелось увидеть в окутавшей квартал тишине какой-нибудь свет или движение, услышать призыв жизни, которую мне было приятно вспоминать; и, повернувшись спиной к сахарнице, в которой отражались включенный телевизор и я, куривший за столом, заваленном бумагами и тетрадями, я подходил к окну и из-за занавесок смотрел в темную ночь. Бледный свет уличных фонарей и свет из окон дома напротив отражался в капельках воды на оконном стекле.

Кем был тот Ангел, почему я хотел, чтобы он позвал меня из сердца безмолвия? Как дядя Рыфкы, я не знал ни одного языка, кроме турецкого, но не обращал внимания на то, что вынужден ограничиваться плохими, кое-как выполненными переводами, искаженными случайными мимолетными причудами переводчиков и написанными непонятным языком. Я ходил в университеты, задавал вопросы профессорам и переводчикам, грубившим мне в отместку за мое дилетантство. Я выяснил адреса нескольких специалистов из Германии и писал им письма; и когда какой-нибудь вежливый и тактичный человек отвечал мне, я пытался убедить себя, что двигаюсь прямо к центру некой тайны.

Рильке в одном известном письме к польскому переводчику заметил, что ангел из «Дуинских элегий» близок не к христианскому, а, скорее, к исламскому понятию ангела, о чем дядя Рыфкы узнал из краткого предисловия, написанного переводчиком. Из письма, отправленного Рильке из Испании своей близкой подруге Лу Андреас-Саломе в тот год, когда он начал записывать «Элегии», я узнал, что он «с изумлением и удивлением» прочитал Коран. Ангелы из Корана ненадолго завладели моим вниманием, но я не нашел ни одного повествования из тех, которые раньше слышал от своей бабушки, пожилых соседок и всезнаек-приятелей. В Коране не упоминалось даже имени Азраила, известного нам по карикатурам в газетах и на плакатах, из уроков безопасности жизнедеятельности, посвященных правилам дорожного движения; он только упоминался несколько раз как Ангел Смерти. Я не нашел ничего из того, что знал раньше об ангелах Микаиле и Израфиле[49], кроме того, что Израфил протрубит в рог в Судный день. Один мой немецкий корреспондент отправил мне папку с изображениями христианских ангелов, которые он переснял из книг по искусству — в ответ на мой вопрос, свойственны ли слова в начале тридцать пятой суры Корана о «двух-, трех- и четырехкрылых» ангелах лишь исламу. Помимо обычных различий, вроде того, что в Коране ангелы считались существами особого ранга, или того, что зебани, сторожа преисподней, ввергающие грешников в ад, также считаются ангелами, или того, что у библейских ангелов более тесная связь с Богом и его созданиями, других, более существенных различий между ангелами в исламе и ангелами в христианстве, которые бы могли подтвердить правоту Рильке, не было.

Но все-таки я подумал, что, возможно, даже если Рильке и не ссылался на архангела Джабраила, явившегося Мухаммеду «на ясном горизонте», что засвидетельствовали звезды «текущие и скрывающиеся, и ночь, когда она темнеет, и заря, когда она дышит», как об этом рассказывается в некоторых айатах Суры «Эль-Таквир»[50], то дядя Рыфкы, шлифуя последние грани своего творения, мог подумать о том, что Книга, в которой «записано все», была ниспослана Богом. Но в те дни я, читая уже несколько месяцев, считал, что маленькая книга дяди Рыфкы возникла не только из этих тридцати трех книг, она родилась вообще из всех книг. Чем больше внимания я обращал на плохие переводы, скопившиеся на моем столе, на ксерокопии и записки, напоминавшие мне об ангеле Рильке, а также о том, почему ангелы красивы абсолютной красотой, исключающей случайность и предопределенность, об Ибн аль-Араби, об их удивительных духовных категориях, преходящих возможности и представления о грехах, добре и зле, об их способности быть одновременно и здесь и там, о времени, о смерти, о жизни после смерти, тем больше я вспоминал, что читал об этом не только в маленькой книжке дяди Рыфкы, но и в приключениях Пертева и Питера.

Однажды в конце зимы, вечером после ужина, я уже бог знает какой раз перечитывал письмо Рильке, где говорилось: «Даже для наших предков дом, колодец, фамильный замок, одежда — все это было настолько личным, что никто все это никогда не считал и не мог подсчитать».