Виктория Платова - Stalingrad, станция метро Страница 49

— Что — никогда?

Наверное, нужно сказать, что с «Полетом…» вышла глупость и бестактность, раз он напомнил Илье о боли. И что Елизавета совсем не хотела… О чем можно говорить с Ильей и о чем нельзя? Она несчастна, несчастна… И Илья смотрит как-то странно; вернее, голова его наклонилась к шее — следовательно, изменился угол зрения. На нее, Елизавету Гейнзе, — ту, которая стремится быть удобной для всех, кто пожелает. Как подушка… Нет — как диван, как софа и козетка. И не какие-нибудь привезенные из «Икеи», а самые настоящие дизайнерские!

— Никогда бы…

— Знаешь… Когда ты орала на меня и вела себя, как сволочь, ты нравилась мне больше. Потому что ты была собой. И не думала, как бы половчее подстроиться под другого человека, чтобы лишний раз его не задеть.

— А разве это неправильно? Разве обязательно нужно задевать?

— Нет. Задевать не нужно. Но и постоянно бояться, что заденешь, — тоже. Тогда разговор становится бессмысленным. Сплошное что вы, что вы, только после вас.

Как в очереди на тот небесный автобус, оказавшейся фикцией, и прав был Карлуша, а совсем не Елизавета. А Илья — умный.

— Ты меня поймал.

— Это было совсем нетрудно.

Совсем нетрудно, исходя из Елизаветиных габаритов. Илья имел в виду именно это? Или то, что разговаривать с ней все равно что читать комикс; мангу супер-деформ, где у всех персонажей искажены пропорции, а мыслей не больше, чем у годовалого ребенка. И тот, и другой вывод из фразы Ильи одинаковы гнусны, все равно что в ненавистной форме ненавистного американского солдата ненавистной Второй мировой войны стоять под указателем:

TO TOKIO — 3130 — M1

TO FRSCO[13] — what the Hell do you care? You re not going there!!![14]

Наверное, это одно и то же расстояние.

Нет, он ее не ловил, она попалась сама. На удочку с поплавком в 5,5 процента. Вечно она подозревает во всем плохое. И Илья знает, что она подозревает, потому что сам такой. Потому что в них гораздо больше общих черт, чем может показаться на первый взгляд.

— Значит, я не должна бояться задавать тебе вопросы? Любые вопросы?

— Ты забавная.

— Еще бы! Югославский наив. Помнишь, ты сказал так когда-то… Что такое «югославский наив»? Это то, что я думаю, или нет?

— Я же не знаю, что именно ты думаешь…

— Думаю, что ты имел в виду деревенщину с красными щеками, которые видны со спины. Деревенщина двух слов связать не может и говорит «звонит» вместо «звонит». И напрягает всех своей тупостью. Что, права я?

— Ну-у… В какой-то мере. И много чего другого. Например, это те, кто считают, что Кенни Джи — лучший саксофонист в мире.

Что это еще за Кенни Джи такой?

— А он не лучший?

— Уфф, — вздыхает Илья. — Югославский наив и есть.

— Но ты же меня совсем не знаешь… Или ты не только про меня это говорил, да? — неожиданно осеняет Елизавету, недаром Илья сказал: «это те, кто». — И про других тоже?

— Случалось и про других.

Перед глазами Елизаветы маршируют целые шеренги югославских наивов, совсем как в старой кинохронике, где всегда можно отыскать Гитлера и Сталина, вознесшихся над толпой. Илья не похож ни на того, ни на другого, но, видимо, и он когда-то был не прочь вознестись.

— Ты был злой, да? Как я сегодня?

— Нет. Хуже.

Елизавета в недоумении. Что может быть хуже недавней чудовищной сцены у окна?

— У тебя были причины, которые можно понять. Хуже, когда никаких причин нет… До скольки ты досчитала, когда закрыла глаза?

— До скольки? Это важно?

— Просто любопытно.

— По-моему, до сорока двух…

— Прогресс налицо. Раньше я добирался от окна к креслу за двадцать девять секунд. А еще раньше — за двенадцать. А совсем-совсем раньше мне хватало и четырех.

— Это ничего не значит, — методичный подсчет секунд расстраивает Елизавету. — Во-первых, я считала пo-немецки. От этого получилось длиннее, у меня ведь большие проблемы с немецким. И вообще… Я все делаю медленно. Я тормоз. Все мои друзья так говорят…

Зачем она сказала о друзьях? Зачем вообще упомянула это слово? Наверняка Илье неприятно это слышать, он сразу вспомнит о своих, так плохо с ним поступивших, — любой бы вспомнил. Ну что она за тупица, слон в посудной лавке, да и только!

— Вообще-то у меня мало друзей. Можно сказать, что и нет совсем. Ну их к лешему… Чего в них хорошего?

Слон в посудной лавке уже расколотил кофейный сервиз Ленинградского фарфорового завода и принялся за супердорогие тарелки «Villeroy & Boch». Чтоб ему гореть, этому слону!

Илья молчит. Елизавета молчит тоже.

Каково расстояние между креслом и окном? Метра два или два с половиной. Слишком далеко, чтобы стать хорошими приятелями; TO TOKIO — 3130 — M1 — так будет вернее.

Елизавета по-прежнему сидит на подоконнике.

И ощущает известные неудобства.

Она никогда не разговаривала с людьми, которые симпатичны ей, из такой дали. Всеми правдами и неправдами она старалась приблизиться, занять место в первом ряду. А места в первом ряду, как известно, предназначены для особ, имеющих непосредственное отношение к тем, кто играет спектакль. Это могут быть т-сс-с! друзья, могут быть — родные, знакомые, возлюбленные — потенциальные и самые настоящие (бывших возлюбленных на свои спектакли не приглашают). Елизавета перебывала во всех категориях, за исключением возлюбленной. Смешно представить, что она смогла бы обсуждать вселенские проблемы или просто трепаться с расстояния в несколько метров. Ау, Пирог! Ау, Шалимар! Праматерь Всего Сущего, ты меня слышишь?!. Они, конечно, слышат, но общение глаза в глаза все же предпочтительнее. Тогда и мизансцена выглядит законченной, не то что сейчас, — когда Илья снова врос в свое кресло, а она — уткнулась спиной в небо и крыши.

Надо бы перебраться куда-нибудь поближе, и тогда они будут смотреться не отдельными частями композиции, а составят единую, что-то типа Рабочего и Колхозницы. Или Едоков Картофеля.[15] Или Девочки на Шаре, где девочкой однозначно выступит худыш Илья, а толстомясой Елизавете придется выбирать между шаром и борцом.

Так куда бы пристроиться конкретно?

Можно сесть на хлипкий качающийся стул у стола (тем самым приблизившись вплотную к Едокам Картофеля). Но стул уже давно готов развалиться сам по себе, и вряд ли Елизаветины телеса поспособствуют продлению его жизни. Сидеть на кровати глупо, стоять непосредственно перед Ильей — еще глупее…

Пол.

Она устроится на полу!

Обрадовавшись такой простой мысли, Елизавета тотчас перебралась на пол в полуметре от Ильи, сложила ноги по-турецки и со всех сторон обезопасила их юбкой, — благо ее длина и ширина позволяли это сделать. Получился автономный и вполне жизнедеятельный фрагмент из «Завтрака на траве» Эдуарда Мане.

Каким все-таки полезным может оказаться иногда знакомство с шедеврами мировой живописи!..

— Ничего, что я здесь посижу? — запоздало поинтересовалась Елизавета у Ильи.

— Ты ведь уже села.

— Я тебе не напрягаю?

— Нет.

— На чем мы остановились?

— На том, что у тебя нет друзей и ты от этого очень страдаешь.

— Разве я говорила, что страдаю?

— Значит, я ошибся. Услышал что-то не то. Наверное, ты говорила о себе. О том, как тебя задолбало быть на вторых ролях в своей собственной жизни. Стоять на левой свадьбе в толпе конченых дур, в ожидании брошенного букета. Но ты же прекрасно знаешь, что букета тебе не достанется ни при каких обстоятельствах. Тогда зачем стоять? Шла бы ты в бассейн. Всяко больше пользы будет.

— Какой еще бассейн? — надулась Елизавета. — На что ты намекаешь?

— Ни на что. Бассейн — это образ. Свадьба — тоже образ.

— А другого образа, кроме бассейна, не нашлось?

— Да это просто первое, что в голову пришло. Мог бы сказать — библиотека, мог бы сказать — архив кино-и фотодокументов ВМФ.

— Мог бы сказать, но не сказал. А выкатил хренов бассейн! Тима — плавай баттерфляем от стенки до стенки по сто часов в день, разгоняй жиры. Что я, не понимаю?

— Ну, ты вольна думать, что хочешь.

Илья совсем недобрый, а она-то понадеялась, что оху.крыса навсегда покинула его, слиняла из клетки в связи с резко ухудшившимися условиями содержания. А крыса никуда не делась, сидит на месте и щерит зубы.

— Да будет тебе известно, никакие левые свадьбы я не посещаю! Потому что… Потому что у меня у самой через месяц свадьба…

— Неужели?

— Представь себе.

— И за кого же ты выходишь?

— За парня, естественно. За кого же еще!

— Ну да, конечно, за парня. И кто же наш герой?

— Он не герой. Он… Он…

— Ну, я слушаю.

Ужасно, когда тебя застают врасплох. Елизавета, конечно, принимала участие в обсуждении парней, но выступала в роли стороннего наблюдателя. Благодарного слушателя. Наперсницы. Тетушки-дуэньи в черном платье и черном чепце. Что говорила ей о своих последних приобретениях Шалимар? Какой-то тип подвез ее на «Гранд-Чероки» и пригласил на ужин в супердорогой ресторан «Гинза». Они ели там суперредкого мраморного окуня, который водится только на юго-восточной оконечности Японского моря. Суперредкий окунь доставляется в Питер самолетами прямиком из Японии и стоит страшно дорого, примерно как подарочный набор инкрустированных серебром рюмок «Царское село». Нет, наверное, Шалимар загнула со стоимостью рыбы, она любит прихвастнуть. Еще у Шалимара был проходной романчик с охранником из магазина самопальной косметики «LUSH», но это не идет ни в какое сравнение с рюмками, инкрустированными серебром.