Мартин Эмис - Успех Страница 49

— Да.

— Некоторым парням всегда везет… Эй, я смотрю, ты тут что-то у себя переделал? Вид какой-то другой. Небольшая уборка? Небось, опять швырялся наличными?

— Не смешно.

— Думаешь, ты смешной? Ты ничто. Я бы за тебя кусок дерьма собачьего не дал.

— Пошел ты.

— Это я пошел? Думай что говоришь, тварь бездомная. — Я встал на колени и шепотом продолжал: — Да я с тобой что хочу сделаю, хиппи безмозглый. Кто тебя защитит? Кому какое дело, что с тобой случится. Никто ничего не заметит и слова не скажет.

— Пойди просрись, дерьмо.

Я выпрямился. Согнутая рука высунулась из мешковатого пальто. Я довольно сильно наступил на нее левым ботинком и спросил:

— Что ты сказал?

— Я сказал, пойди просрись, ты, дерьмо!

Я неловко ударил его сбоку в голову. Левую ногу я старался держать на его руке — для дополнительного давления, — так что в процессе едва не потерял равновесие. Это меня еще больше разозлило. Отступив на два шага, как регбист, который лупит по мячу, я изо всех сил врезал ему правой под челюсть. Послышался вязкий хруст, а вслед за тем глухой стук, когда его голова ударилась о бетон. Он захрипел и перекатился на живот. Дырявое пальто задралось, обнажив часть голой спины; конец тонкой цепочки позвонков прятался в брюках. Я бы мог ударить своим тяжелым башмаком и по ней тоже, по этой хрупкой трубочке, содержащей столько всякого жизненно важного хлама. Это было бы здорово. Он снова перекатился на спину. Нет. К чему лишние хлопоты? Он свое получил. Вытряхнув из бумажника десятку, я сунул ее в его оттоптанную руку. Что ж, неплохая сделка Все по справедливости. Когда я, пошатываясь и рыгая, побрел дальше, сзади донесся глухой стремительный топот. На какое-то мгновение сердце у меня сжалось от страха, но, обернувшись, я увидел только пару таких же голодранцев, которые бежали, чтобы помочь своему дружку и разделить с ним деньги.

1750 фунтов? Они шутят?

На следующее утро, сидя в конторе, я сонно просматривал газету — чем более важная ты здесь шишка, тем меньше тебе приходится крутиться. Переведя взгляд с кроссворда на рубрику рекламных объявлений, я увидел следующее:

ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ГАЛЕРЕЕ ТРЕБУЕТСЯ АССИСТЕНТ. Вежливый, общительный молодой человек (21–25 лет), частная галерея, Мэйфер. Опыт работы не обязателен. Контактный телефон 629-3095, спросить Одетту или Джейсона Стайлз. Заработная плата 1750 фунтов.

Ничего удивительного, что он так взбеленился. Почему они не платят ему лотошными фишками? Несколько минут я крутился в кресле. Конечно, подумал я, конечно. Потом набрал номер. Подошла какая-то женщина с грубым голосом. Я назначил встречу на завтра на время ланча. «Да, Телятко, — сказал я, — Стэнли Телятко». Пожалуй, надену новый черный вельветовый костюм, ту мою желтую рубашку и галстук. Надо будет почистить ногти и хорошенько причесаться. И быть точным.

— Доброе утро.

Мистер Телятко, не так ли? Доброе утро.

— Спасибо. Здравствуйте.

— Не пройти ли нам в офис? — спросила длинная кочкообразная женщина, явно страдающая менопаузами. — Мой муж уже там.

Я потащился за ней через всю галерею, ее ляжки с шуршанием терлись друг о друга, каблуки стучали по пробковому полу. Место напоминало кинодекорацию, слишком ярко освещенное и образцово-показательное, словно здесь собирались запечатлеть последнюю стадию нашего исторического прогресса.

— Ну вот и мы, — сказала женщина, когда мы вошли в глубоко затененный офис — Это… Стэнли Телятко. Знакомьтесь — мой муж, Джейсон Стайлз.

— Здравствуйте, — обратился я к пугающе бодрому мужчинке, стоявшему в выжидательной стойке возле серого ящика с каталогами.

— Пожалуйста, Стэнли, садитесь, — сказал он.

Пока я, разливаясь соловьем, воспроизводил свою curriculum vitae [18] — читал, мол, курс истории изящных искусств в Кенте, параллельно вел кое-какие дополнительные исследования в Курто, — я чувствовал растущее беспокойство своих слушателей: казалось, они полны желания вежливо выслушать меня до конца, но трепетно желали, чтобы эта формальная интерлюдия как можно скорее закончилась. Продолжая врать, я вместе с тем проникся своеобразной атмосферой этого места — угрюмо влажный диван, на котором я сидел, бескровный воздух, стесненное дыхание комнаты.

— Понятно, — сказал мистер Стайлз, бросая взгляд на жену. — Позвольте спросить… каковы ваши притязания? Соответствует ли им наша галерея?

— Ну, притязания мои сводятся к тому, чтобы внести свой, пусть небольшой, вклад в мир искусства в целом. Разумеется, я уже посещал эту галерею как случайный зритель. И каждый раз меня снова тянуло сюда. Мне нравятся работы, которые у вас выставляются, — это действительно достойные работы и мне бы хотелось принять участие в вашем деле.

Идеальный бред, подумал я, но Стайлзы вновь показались мне сбитыми с толку, извиняющимися, почти смущенными.

— М-м, понимаете, — сказал Стайлз, — дело в том, что, с вашей точки зрения, у нас тут не так уж и много работы. Дела в галерее более или менее идут сами собой. В самом деле, мы просто сидим и надеемся на лучшее. Беда с нашими предшествующими ассистентами всегда заключалась в том, — он коротко хохотнул, — что у них были слишком большие притязания, слишком много интересов. В самом деле, нам нужен человек вообще без интересов.

— В самом деле?

— Это тихая работа, — сказала миссис Стайлз. — Она подойдет тихому молодому человеку.

— Понятно, — тихо ответил я. — Так значит, вот почему… то есть поэтому место сейчас свободно?

— О нет, — сказал мистер Стайлз; оба расслабились. — Наш последний ассистент был не совсем таким. Он нам очень нравился, но это был чрезвычайно несчастный и неуравновешенный молодой человек. В каком-то смысле талантливый, но немного… того, вы понимаете. Неподходящий для…

— Потом в его жизни произошла трагедия…

— Все это оказалось для него слегка чересчур…

— Боюсь, нам пришлось его уволить.

— Понятно, — сказал я. Господи: его выставили отсюда? — Как печально.

— Конечно, платим мы немного, как вам известно, — настойчиво продолжал мистер Стайлз. — Честно говоря, мы не стали бы увольнять того молодого человека, если бы могли помочь ему, несмотря на то что дела идут туго. Но вдруг один из нас заболеет, а другому придется куда-нибудь отлучиться… — Между супругами произошел совещательный обмен взглядами. — Одним словом, если работа вас устраивает, она ваша. Не обязательно рассматривать это как нечто долгосрочное. Почему бы вам не подумать и не перезвонить нам?

И правда — почему бы мне не подумать об этом и не перезвонить вам? Почему бы мне не подумать об этом и не перезвонить вам?

Бедный Грегори. Жалкий ублюдок. Теперь все для него будет быстро меняться. Быстрее, чем он подозревает.

Кое-какие новости из Риверз-холла. У меня состоялся долгий и дорогой телефонный разговор с матерью Грега. Мать Грега больше не волнуется об Урсуле.

— Как можно волноваться о человеке, когда он умер? — спросила она меня.

Да, Урсула умерла, ушла, это правда, и точно так же в каком-то смысле умерло, ушло мое прошлое с ней, с ними, с ним. Мать Грега говорит, что теперь надо волноваться о другом. О другом. Она знала, что Грег опускается, знала еще до того, как не стало Урсулы. Поэтому она не хочет, чтобы он пока слышал «о другом». Она сказала мне. И попросила не рассказывать ему. Я просто должен привезти его туда, и она сама ему расскажет. Но я расскажу вам.

Отец Грега разорился. Разорение пугает ее; разорение пугает его. Разорение разбило его сердце. Его сердце вновь пошло на него приступом. И они думают, что на этот раз оно победит.

II

Мы едем домой пораньше — к Рождеству.

Вот так. Вот так. Где они, все те кусочки, которые я бы снова мог сложить в единую мозаику? Теперь уж их никогда не найти.

С работой я покончил. Раз и навсегда. Одетта с Джейсоном сидели у себя в офисе — я неторопливо вошел и с классической небрежностью произнес, что больше не намерен, благодарю покорно, впустую тратить свое время на…

Нет. Они меня выставили. Они меня выставили. Они позвали меня в офис и сказали, что я больше «не соответствую» своей работе. (Соответствую чему? Соответствую этому?!) После чего дали мне 80 фунтов наличными. Сказали, что им жаль. Что ж, возможно, им и жаль.

Быть может, вы думаете, они выставили меня, потому что я не хотел их трахать? Не думаю, чтобы это было так, ведь в определенном смысле я все-таки их трахнул. Помните тот день, когда Одета пролила кофе мне на брюки, а потом попыталась трахнуть меня? Так вот — это я пролил кофе, и это я пытался трахнуть ее, пытался изо всех сил, но без большого Успеха (она дала мне помять свои жуткие сиськи и так далее, но особых эмоций не проявила. Сказала, что никогда больше не хочет снова заниматься со мной подобным. Почему? Кто из нас изменился?). Джейсон отсосал мне. Однажды. Я тоже отсосал ему. Дважды. Я сделал это, боясь, что иначе они меня выставят. Я сделал это, но они меня все равно выставили. О боже. Я честно думаю, что не имею права их винить: что им от меня — вечного молчуна и психа?