Ирина Муравьева - Веселые ребята Страница 5

— Давай, тащи ее сюда, сучару! — беззлобно орали двое парней во глубину леса. — Ща мы ее, ведьмаху, подпалим!

Еще один парень — маленького роста, почти карлик, с огромной, непропорциональной туловищу бугристой головой, — стоял спиной к московским гостям и, вздрагивая ягодицами, мочился в огонь.

— Степа, не загаси! — хохотнула одна из девок и звонко шлепнула его между лопаток — А то святый Иван рассерчает!

Нина Львовна схватилась за левую грудь, словно собираясь подоить самую себя, а Галина Аркадьевна закричала неожиданным низким басом:

— Фей-ген-зон!

Тут наконец они и увидели Фейгензон. В одной короткой рубашке, с распущенными кудрявыми, почти достающими до земли волосами, Фейгензон, шатаясь, вышла на поляну из лиственных зарослей. Двое парней обнимали ее справа и слева, а третий поддерживал сзади, чтобы она не свалилась.

— Ща тебя будем бабой делать! — вне себя от восторга закричал карлик и торопливо подтянул спущенные штаны. — Чур, мужики, я первый!

— Ми-ли-ци-и-и-я, — застонала Галина Аркадьевна, — где ми-ли-ици-ия…

Увидев, что за ней пришли, и залившись смехом, будто ее щекочут, Фейгензон вырвалась и бросилась обратно в лес. Слышно было, как под ее тяжелыми босыми ногами затрещали сучья. Парни с ревом побежали за ней. Девки, видимо, нарочно не обращая никакого внимания на незваных гостей, сплели хоровод и, спотыкаясь, пошли вокруг огня:

— А мы просо сеяли, сеяли! — визгливыми голосами заорали девки.

Тогда Галина Аркадьевна твердо сказала простодушному Вартаняну:

— Иди.

Вартанян исподлобья посмотрел на нее пушистыми глазами, и все четверо мальчиков осторожно двинулись к лесу. Нина Львовна перегородила им дорогу.

— Куда вы их посылаете, Галина Аркадьевна? На верную смерть! Назад!

— Милиция! — крикнула Галина Аркадьевна, и на поляне, как ни странно, появилась милиция.

Похожий, если верить портретам, на поэта Лермонтова, широкоплечий и кривоногий, очень молодой лейтенант влетел на поляну, еле сдерживая шумный и взмыленный свой мотоцикл.

— Всем стоять! — проорал лейтенант и, ломая кусты, исчез в зарослях.

Хоровод приостановился.

— Ну че? — спросила одна из девок, большеротая, с красными косматыми бровями. — Че вам здесь надо-то было? Только бы вот нагадить!

Милиционер выволок из леса голую Фейгензон. Она махала обеими руками и заливалась хохотом. Нина Львовна проглотила рыданье:

— Товарищ участковый, вы разрешите нам забрать эту девушку обратно в лагерь? Завтра мы свяжемся с родителями, сообщим на работу отцу…

— Не положено. — Милиционер угрюмо поскреб кадык. — Не по правилу. Вам за эту девушку тоже отвечать придется. Я в том смысле, что она, может, и не девушка вовсе…

Галина Аркадьевна и Нина Львовна подпрыгнули, будто им подожгли подошвы.

— Товарищ участковый! Вы что, хотите отправить ее в милицию?

— В вытрезвитель ее, вот куда, — нахмурился милиционер. — А завтра разбираться…

— Но ей же четырнадцать лет! — промычала Нина Львовна. — Она несовершеннолетняя!

Несовершеннолетняя Фейгензон отвернулась, разинула пухлый рот, и ее начало тут же выворачивать наизнанку.

— А-кх-кх-х! — захлебывалась Фейгензон. Плющ перепачканных волос прилипал к груди. — Ак-х-х, ма-ма-а-а!

— Забирайте! — отрезал милиционер. — И завтра чтобы все были в отделении. Протокол будем составлять. И это… Медицинский осмотр в больнице. Тоже. А я тут покамест по именам всех перепишу.

— Че нас переписывать-то? — огрызнулась большеротая, с косматыми бровями. — Мы не убили никого. Иванов день сегодня.

— Кого день? — гаркнул милиционер. — Что за праздник такой? Где надыбали?

— Че надыбали? — загалдели девки. — Он отродясь был! Че нам, Парижскую коммуну, че ли, с вами праздновать?

— А эта как к вам попала? — раскалялся милиционер. — Школьница?

— Школьница? — захохотала косматая. — Эта школьница с нашим Подушкиным вторую неделю е…ся!

— Ложь! — взвыла Нина Львовна и вне себя замахнулась на краснобровую. — Лжешь ты, гадина!

— Отставить! — побагровел милиционер. — Вы мне тут еще своих порядков понаделайте! Мне в гробу видать, что вы с Москвы! Я вам по-русски говорю: забирайте ее и чтобы завтра к десяти утра все в отделении были! А я уж тут сам разберусь, не вашего ума, как говорится. Тут сообщать нужно куда следует. Чтоб по правилам.

В полном молчании, ярко освещенные желтой, до отвращения похожей на бровастую девку луной, вернулись в лагерь: нетрезвая Фейгензон, которая начала вдруг громко икать, бледные, как покойницы, Нина Львовна с Галиной Аркадьевной и четверо мальчиков, от стыда словно бы одеревеневших. Фейгензон всю дорогу шла очень неровно, пошатывалась.

Этой ночью в лагере не заснул ни один человек. Марь Иванна, причитая и сплевывая, отвела Фейгензон на кухню, напоила чаем, уложила в своей палатке на раскладушке. Фейгензон провалилась в забытье, но все продолжала метаться и всхлипывать. Тогда Марь Иванна вызвала на разговор Чернецкую, прижала ее к костлявой груди, заглянула в убегающие от вопросов глаза:

— Ты-то смотри, — плаксиво и грозно сказала Марь Иванна, — ты-то у меня смотри, чтоб без глупостей! Это ведь какие дела? Один раз не уследишь, и всё! Кто ее, такую, теперь возьмет?

Маленькая Чернецкая вспыхнула в темноте.

— Понимаешь или нет, об чем разговор-то? — возвысила голос Марь Иванна. — От этого безобразия и дети бывают, и болезни разные! Чтоб тихо сидела у меня! Шляться чтоб не смела без спросу!

— Хорошо, — тоненько ответила Чернецкая и укусила кончик своей пушистой каштановой косы.

Утром, на рассвете, пошел чуть живой розоватый дождик, а небо стало таким низким, что край его зацепился за котел с дымящейся и слегка подгоревшей кашей, который двое дежурных по кухне выволокли и поставили прямо на земле — остудить. На линейке — в восемь, а не в шесть из-за дождя — Галина Аркадьевна и Нина Львовна, не вдаваясь в подробности (ночью ими было принято совместное решение не предавать дело огласке), сказали только, что в лагере случилось ЧП: безобразное поведение Юли Фейгензон (Фейгензон стояла посреди лужайки с опущенной головой) привело к тому, что ее заманили на праздник, который справляют отсталые деревенские ребята, там она первый раз пригубила спиртного, и вот что вышло. Ее товарищи должны решить, как повлиять на Фейгензон, которой наплевать, что в ее возрасте другие девушки и ребята проливали кровь за то, чтобы не было ни спиртного, ни отсталых деревенских праздников.

Втайне ото всех Галина Аркадьевна и Нина Львовна решили после линейки самостоятельно отправиться в милицию, пасть на колени перед вчерашним кривоногим, умолять его не сообщать ни в школу, ни в больницу, не делать никакого медицинского осмотра, потому что так или иначе, но Фейгензон все равно должна была потерять самое дорогое, что есть у любой советской девушки, потому что давно созрела физически, и кроме того, она собирается после восьмого класса идти в техникум, а там ученицы ведут себя как взрослые, и, наконец, если сделать случившееся предметом всеобщего достояния, это может стать ужасным примером для остальных комсомольцев, а Нина Львовна и Галина Аркадьевна останутся без работы. Притом что у Нины Львовны на руках старуха мать, а у Галины Аркадьевны и того хуже: мать и древнейшая тетка.

Целую ночь Галина Аркадьевна убеждала Нину Львовну, что рыжая бровастая девка просто сболтнула и никакой Подушкин ничего ТАКОГО не сделал, но Нина Львовна, с каплями пота на длинном носу, была уверена, что сделал, и все повторяла: «Вот увидите, вот вы последняя и увидите!»

Растерявшиеся комсомольцы только-только начали придумывать, какими словами осудить неправильное поведение Фейгензон, как на лужайку въехали сразу две машины: черная «Волга» и серый, заляпанный грязью «Москвич». Через минуту подкатила еще одна машина — милицейская. За рулем ее сидел вчерашний, обозленный и нахмуренный, лейтенант. У Нины Львовны и Галины Аркадьевны подкосились ноги. Из серого «Москвича» вылезла Людмила Евгеньевна, директор, с маленькими пухлыми руками, в круглых очках, которые делали ее похожей на лягушку, за ней завуч Зинаида Митрофановна, высокая, на прямой пробор, с морщинистым провалом рта, густо набитым золотыми и металлическими зубами, потом бешеный физкультурник Николай Иваныч (он-то и вел машину) и наконец — осторожно, бочком, хмурясь и посмеиваясь, придерживая подбородком наброшенный пиджак, вздрагивая изуродованной воробьиной лапкой вместо руки, выпрыгнул историк Роберт Яковлевич с таким выражением лица, будто его всю дорогу знобило. Черная «Волга» стояла как неживая, ничего не было видно за затемненными стеклами. Никто из нее не показывался.

— Все свободны, — розовым накрашенным ртом сказала Людмила Евгеньевна. — За территорию лагеря не выходить. А вы, — она дернула подбородком в сторону Нины Львовны и Галины Аркадьевны, — и ты, — блеснула выпученными стеклами в сторону Фейгензон, — пойдемте с нами.