Рональд Х. Бэлсон - Исчезнувшие близнецы Страница 5

Евреям и не евреям раздали продовольственные карточки. Конечно, это не означало, что на них можно купить еду. С того момента, как в городке обосновались немцы, продовольствия стало отчаянно не хватать – они сметали все, что лежало на полках магазинов и булочных. Немцы реквизировали бóльшую часть продуктов на близлежащих фермах. У мясной лавки, у булочной, у бакалеи с самого утра выстраивались очереди. После томительного ожидания у мясной лавки можно было, если повезет, купить граммов двести говядины, а то и уйти с пустыми руками.

Поснимали все вывески на польском и развесили на немецком. Поменяли названия улиц – теперь они носили имена героев Германии или их названия были переделаны на немецкий манер. В 1941 наш городок переименовали с Хшанува на Кренау.

Таковы были написанные правила. Неписаные мы познавали на собственной шкуре. Когда приближается немец – сойди с тротуара, уступи дорогу: лучше не попадаться ему на пути, даже если при этом придется ступить в лужу. Если кто-то шел в кипе, немец обязательно ее стягивал и заставлял несчастного чистить ему сапоги. Не следовало смотреть немцам в глаза – это расценивалось как провокация. Мы, девочки, знали, что ходить можно только группками, а лучше вообще никуда не ходить. Даже в жару девушкам следовало кутаться с ног до головы.

Городок был красно-черным от нацистских флагов. Их развесили на всех городских зданиях. Повсюду чернела свастика. Такими же черными были и немцы. На каждом углу, на каждой улице… Бен, наверное, вам рассказывал об ужасах жизни во время оккупации.

Кэтрин кивнула:

– Да, боюсь, что рассказывал.

– Немцы ввели для евреев налог, который необходимо было платить немецкой администрации городка. По всей видимости, их целью было разорение евреев. И горе той семье, которая не заплатит!

В течение нескольких месяцев Германия аннексировала Хшанув и польские города на западе страны – Хелмек, Тшебиню, Либёнж. Мы еще не входили в состав Германии, но уже и не были частью республики Польша. И конечно же, нас нельзя было назвать гражданами Германии. Мы были евреями. Кренау стал немецким городком. Поляки, которые смогли доказать свое немецкое происхождение или были этническими немцами, фольксдойче, смогли германизироваться, а следовательно, иметь привилегии.

К сожалению, многие фольксдойче оказались как рыба в воде. Они сразу же почувствовали собственное превосходство и с энтузиазмом вскидывали руки вверх: «Sieg heil!»[4] – когда приветствовали немецких солдат. Фольксдойче изо всех сил старались проникнуть в ряды немцев. Они выдавали евреев гестапо и с готовностью докладывали о любом нарушении правил. Я помню пани Чехович, скромную, молчаливую вдову, которая настолько германизировалась, что даже подбежала к немецкому солдату, чтобы донести, что маленький Томаш Реский гулял в парке.

Кэтрин недоуменно нахмурилась.

– Томаш был еврейским мальчиком, а евреям запрещено гулять в парках. Пани Чехович увидела, как он бежал по парку домой, и донесла на него немцам. Томашу было всего двенадцать лет, но нацистов это не остановило, и они избили мальчишку. А пани Чехович стояла и смотрела.

Была запрещена национальная валюта – польский злотый, им было запрещено расплачиваться в магазинах. Новой валютой стала немецкая марка. Нам разрешили обменять злотые на марки – два злотых за одну марку. Впрочем, обмен приводил к обратному результату: тем самым люди показывали, что у них есть деньги, и тогда немцы приходили и отбирали их.

В 1939 году мне исполнилось пятнадцать. Мы с друзьями воспринимали оккупацию как подростки – как она сказалась на нашем существовании. Как я уже упоминала, в первую очередь все случившееся отразилось на образовании: гимназию закрыли. Даже если бы она не закрылась, ничего бы для меня не изменилось – не могло быть и речи о том, чтобы ездить в Краков: без паспорта садиться в поезд запрещалось.

Отец записал меня в государственную школу в Хшануве. Сказать по правде, в тот момент я даже обрадовалась. Я опять была с Каролиной и своими друзьями. Наша группа вновь объединилась. К сожалению, все это продлилось до тридцатого октября 1939 года. Именно в этот день закрыли все старшие школы в Польше. Здание нашей старшей школы забрали немцы – устроили там армейский склад. Все карты, оборудование, книги – вся библиотека, более шести тысяч томов! – были уничтожены.

Средняя школа работала, но после того, как всех евреев в ней переписали, учащимся-евреям запретили посещать занятия. Евреям в Хшануве, чтобы как-то выделять их, надели белые повязки с голубыми звездами, которые они обязаны были носить на левой руке. Как немцы могли узнать, кто еврей? Как я уже упоминала, были поляки, которые, пытаясь угодить немцам, водили их по городу и тыкали пальцем с воплем: «Еврей!»

Немцы издали новые предписания для польского образования. Рейхсфюрер Генрих Гиммлер, который, как вы помните, был дирижером холокоста, ввел новые правила. Поскольку полякам и евреям было уготовано судьбой стать рабочей силой для немцев в Генерал-губернаторстве, не стоило тратить время и деньги на их образование. Гиммлер заявил, что им следует выучить только простую арифметику, счет до пятисот, и научиться писать собственное имя: «Я считаю, что уметь читать не обязательно».

Помню, как однажды зимним утром закрыли среднюю школу для еврейских детей. Я повезла Милоша в школу, но когда мы приехали, то увидели немецких солдат, которые, наставив автоматы на детей, стояли в дверях. У них были списки учеников. Один из солдат обратился к нам:

– Как фамилия?

– Милош Шейнман, – ответила я.

Солдат сверился со списком:

– Забирай его домой. Он еврей. Его исключили из школы. И не привози его больше, или твоих родителей арестуют.

В ответ на закрытие школы еврейская коммуна организовала занятия в синагоге, но это продлилось недолго. Немцы стали всячески ее притеснять, и занятия пришлось прекратить. Поэтому мы с Каролиной стали учиться дома. Мама оказалась строгим учителем. Она заставляла заниматься нас, как в школе, и выполнять домашние задания.

А еще мама ввела ограничение, которое казалось мне очень строгим, потому что отдаляло меня от друзей. Однако мама стояла на своем:

– Для немцев нет большей радости, чем арестовать и обидеть девушку. Не выходи на улицу без крайней необходимости. И никогда – после комендантского часа.

Но мы были подростками. А когда подростки слушались родителей?

Дни становились короче, и у нас было все меньше возможностей общаться: комендантский час начинался уже в половине пятого. Однажды, когда мне только-только исполнилось пятнадцать, я выскользнула из дома через черный ход, встретилась с Каролиной и мы отправились к Фриде. У нее дома, в подвале, мы устроили безумную вечеринку. Музыка из патефона, мальчишки и даже пиво. С моей стороны это было большой ошибкой. Когда я вернулась домой, мама была вне себя.

– Ты где была? С ума сошла? Забыла, что за нарушение комендантского часа расстреливают?

Пара бокалов пива придала мне смелости, я пожала плечами и улыбнулась, выказывая неповиновение. Это разозлило маму. Она с размаху ударила меня по лицу – единственный раз в жизни! – и на месяц посадила под домашний арест. Мне не разрешалось выходить из дому, а Каролине – навещать меня. Я должна была оставаться в своей комнате, спускаясь только к обеду и справить нужду. Разумеется, маме было жаль Каролину, но она целый месяц не позволяла нам видеться.

Весной 1940 года я спустилась вниз и услышала, что отец в гостиной с кем-то разговаривает. Оказалось, на юго-западе от нас строится большой лагерь для заключенных. Один из гостей рассказывал, что требуются рабочие, чтобы перестроить бывший польский армейский лагерь в Освенциме. Вернее, к тому времени название лагеря уже сменили на Аушвиц – немецкий вариант Освенцима.

Когда гости ушли, я принялась расспрашивать отца. Он несколько минут молчал, потом ответил:

– Ты уже достаточно взрослая, скоро сама все узнаешь. Идем со мной.

Он привел меня в кабинет и закрыл дверь.

– Лена, то, что я собираюсь рассказать, должно остаться между нами, ты никому об этом не скажешь, договорились?

Я молча кивнула, но поведение отца меня напугало.

– Ты знаешь людей, с которыми я встречался?

Я покачала головой:

– Только пана Остина, учителя математики.

– Вот и хорошо, – сказал отец. – Забудь о них. Никому не говори, что видела этих людей в нашем доме. Обещаешь?

Я кивнула:

– Обещаю.

С одной стороны, я испугалась, но с другой – гордилась, что папа мне доверился.

– Я слышала разговоры о лагере в Освенциме, – шепотом призналась я.

Отец что-то пробормотал себе под нос и пояснил:

– Лена, если ты еще не обратила на это внимания, то скоро заметишь, что немецкие солдаты хватают мужчин из нашего городка и увозят, как предполагается, на работы. Иногда их посылают на день, но бывает, что на несколько. Известно, что некоторых из них посылают в Освенцим, где немцы строят очень большой лагерь для военнопленных – чтобы в нем можно было разместить тысячи человек.