Эдмунд Уайт - История одного мальчика Страница 5

Оба Корка „делали карьеру“, он — на работе, она — в светском обществе; мне они казались обворожительными мошенниками. Особенно меня восхищало то, как мать Кевина, типичная представительница богемы, алкоголичка и склочница, настолько укротила свой пылкий нрав, что добилась приглашения на несколько торжественных „приемов“, устраиваемых Женским клубом и даже клубом „Стейнвей“ (члены „Стейнвея“ выдавали себя за скромное собрание дам, которым нравится играть в четыре руки обработки симфоний „мистера Гайдна“, хотя на самом деле там собирались сливки высшего общества). Стремясь покорить все эти высоты, к концу недели миссис Корк в разговорах с нами превратила свои „черт подери!“ в „ах, Боже мой!“. Я не мог не восторгаться тем, как миссис Корк делает вид, будто ее шокируют невинные нарушения приличий, которые так возбуждали мачеху. Я был почти уверен, что миссис Корк якшалась с настоящими сумасбродами, даже с незамужними парами — это мне просто подсказывала интуиция. Когда я как-то раз взял ее с собой покататься на лодке, мы с ней с удовольствием поговорили об опере. Мы заглушили мотор и дрейфовали по течению. Я отбросил церемонии и сделался до женоподобия оживленным, она отбросила церемонии и сделалась грубой: „Ах, мальчик мой, — пообещала она, говоря с ирландским акцентом, — если хочешь услышать прекрасное пение, я поставлю тебе пластинки Джона Маккормака[1], ты так, черт подери, изрыдаешься, что выплачешь все свои треклятые глазенки. А от „Lucevan le stelle“ у тебя и вовсе яйца окоченеют“. Я орал от восторга — мы были заговорщиками, оказавшимися вдвоем в этом мире бестрепетных душ. Я мечтал убежать из дома и стать великим певцом; гуляя в саду, я исполнял вокализы.

К той ночи полного взаимопонимания мы еще не достигли, но я ее уже раскусил. Судьбе было угодно, чтобы она оказалась не на сцене Ла Скала, а в этом американском коттедже, замужем за приветливым тучным дельцом. Теперь ее задача заключалась в том, чтобы снискать расположение людей, которые могли бы способствовать карьере мужа (юрисконсульта в одной из отраслей промышленности); ирландский акцент и темперамент она сохраняла ровно настолько, чтобы оставаться „своеобразной личностью“. Как несомненно успела заметить миссис Корк, в нашем кругу своеобразные личности — светские женщины с некоторыми странностями — преуспевали. Однако она не заметила, что эти своеобразные личности были богатыми старыми аристократками. Вновь прибывшие, в особенности те, кто не обладал большим состоянием, образовывали обычно притягательную, но бесцветную хоровую группу за спинами немногих наших бесшабашных примадонн.

— Пора спать, мой юный друг, — сказал наконец папа.

Внизу, в разноцветном свете стеклоблочного бара, я разделся и, оставив на себе лишь спортивные трусы и футболку, поспешил в темную спальню и юркнул в свою койку. Ночи на озере холодные, даже в июле; я укрылся двумя толстыми одеялами, которые сушились в тот день во дворе и теперь пахли сосновыми иглами. До меня доносились голоса взрослых. Металлические отдушины проводили звук куда лучше, чем тепло. Разговор, который в моем присутствии казался мне оживленным и откровенным, уже сделался чопорным и натужным. То и дело звучал натянутый смех. Паузы становились длиннее. Наконец все пожелали друг другу доброй ночи и направились наверх. Еще пять минут стонущих труб, журчащей воды в туалетах и глухого звука шагов. Потом долгие приглушенные совещания обеих пар в постели. Потом — тишина.

— Ты не спишь? — окликнул меня со своей койки Кевин.

— Нет, — сказал я. В темноте мне его не было видно, но я определил, что его раскладушка стоит в другом конце комнаты; слышно было, как между нами спит на своей раскладушке Питер.

— Сколько тебе лет? — спросил Кевин.

— Пятнадцать. А тебе?

— Двенадцать. Ты с девчонками спал?

— Конечно, — сказал я. Я знал, что всегда смогу рассказать ему о чернокожей проститутке, к которой как-то ходил. — А ты?

— Не-а. Нет еще. — Пауза. — Говорят, их надо разогревать.

— Совершенно верно.

— А как ты это делаешь?

Я читал руководство по супружеской жизни.

— Ну, убавляешь, там, свет и первым делом долго целуешься.

— В одежде?

— Конечно. Потом снимаешь с нее блузку и играешь ее грудями. Но очень нежно. Слишком грубо нельзя — они этого не любят.

— А она твой конец в руки берет?

— Не всегда. Если женщина поопытней и постарше, то может.

— Ты встречался с женщиной старше тебя?

— Один раз.

— Говорят, они становятся дряблыми.

— Моя подружка была красивая, — сказал я, обидевшись за воображаемую даму.

— А правда, что у них внутри мокро и скользко? Один малый говорил мне, что это похоже на мокрую печенку в молочной бутылке.

— Только если их до этого достаточно долго ласкать.

— Сколько?

— Часок…

Тишина была насыщена глубоким раздумьем — казалось, слышно, как бьется о наволочку ресница.

— А еще ребята у нас дома. Соседские мальчишки.

— Ну и что? — спросил я.

— Мы все потягиваем друг друга в очко. Ты этим когда-нибудь занимаешься?

— Конечно.

— Что?

— Я говорю, конечно.

— По-моему, ты уже вышел из этого возраста.

— Так-то оно так, но раз поблизости нету девчонок… — Я чувствовал себя ученым, знающим, что от предстоящего эксперимента зависит его карьера: с виду спокойный, я в душе ликовал и в то же время был готов к разочарованию. — Можем попробовать. — Пауза. — Если хочешь.

Как только эти слова сорвались у меня с языка, я почувствовал, что он ко мне в постель не придет, он обнаружил во мне какой-то изъян, решил, что я „девчонка“ — вместо „совершенно верно“ мне следовало сказать „именно“.

— А есть что-нибудь? — спросил он.

— Что?

— Сам знаешь. Вазелин, например?

— Зачем он нам? Слюна тоже… — я сказал было „подойдет“, но мужчины говорят „сгодится“… — сгодится.

Мой пенис напрягся, но ему было мучительно тесно в трусах; я высвободил его и подсунул головку под тугую резинку.

— Нет, нужен вазелин. — Быть может, я разбирался в нормальном сексе, зато Кевин, по-видимому, был специалистом во всем, что касалось долбежки в очко.

— Давай попробуем слюной.

— Даже не знаю. Ну ладно, — голос был тихий и звучал так, точно у Кевина пересохло во рту.

Я смотрел, как он направляется ко мне. На нем тоже были спортивные трусы, и казалось, будто они светятся. Хотя футболки на нем уже не было, весь бейсбольный сезон он ее носил, отчего кожа туловища и плеч оставалась бледной. Его призрачная майка возбуждала меня, ведь она напоминала мне о том, что он был капитаном своей команды.

Мы сняли трусы. Я раскрыл Кевину свои объятия и закрыл глаза. Он сказал: „Холодища, как промеж сисек у ведьмы“. Я лег набок, и он юркнул под одеяло рядом со мной. К его дыханию примешивался запах молока. Руки и ноги у него были холодные. Я лежал, придавив одну свою руку, а другой робко поглаживал его по спине. Спина, грудь и ноги были у него шелковистые на ощупь и безволосые, хотя, когда он поднял руку, чтобы погладить меня по спине в ответ, я разглядел у него под мышкой редкий пушок. Под кожей у него еще сохранился тонкий, мягкий слой детского жирка. Под жирком я нащупал крепкие, округлые мышцы. Сунув руку под одеяло, он коснулся моего пениса, а я коснулся его.

— Пробовал когда-нибудь взять их одной рукой?

— Нет, — сказал я. — Покажи.

— Сначала плюешь на ладонь, чтобы она хорошенько намокла. Видишь? Потом… пододвинься поближе, чуть-чуть приподнимись… сводишь их вместе, вот так. Чувствуешь, как приятно?

— Да, — сказал я. Приятно.

Зная, что поцеловать себя он не даст, я неслышно приник губами к его шее. Шея у него была гладкая, длинная и тонкая, слишком тонкая для его головы; в этом он тоже все еще походил на ребенка. В лихорадке наших разгоряченных тел я уловил слабое дуновение его запаха, не резкого, как у взрослого, а лишь слегка едкого, запаха зеленого луга под дождем.

— Кто первый? — спросил он.

— Вставляет в очко?

— Думаю, нужна какая-то мазь. Без мази ничего не выйдет.

— Я первый начну, — сказал я. Хотя я извел на нас обоих много слюны, ему, по его словам, все равно было больно. Кода я засадил ему примерно на полдюйма, он крикнул:

— Вынимай! Быстрей!

Он лежал на боку спиной ко мне, но я сумел поднять голову и увидеть, как он морщится от боли.

— Господи, — сказал он, — как будто меня насквозь ножом пропороли.

Боль утихла, и тоном храброго бойскаута он сказал:

— Ну ладно. Попробуй еще разок. Только не спеши и обещай, что вынешь, когда я скажу.

На сей раз я засовывал осторожно, миллиметр за миллиметром, пережидая после каждого толчка. Я чувствовал, как расслабляются его мышцы.

— Засунул? — спросил он.

— Ага.