Валерия Перуанская - Прохладное небо осени Страница 5

– Да, все там же.

– Она ведь замужем? – стал припоминать отец. – Ты и представить не можешь, Юзенька, какая эта Лиля Давидович – в школе с Инессой училась – была некрасивая, невзрачная девочка!.. И вот, пожалуйста, и муж и дети.

Ничего удивительного для Инессы, что у некрасивой ее подруги Лильки есть муж и дети, не было. Надо было знать Лильку, как знала ее Инесса, чтобы понять, что воистину не в красоте счастье.

Но и отец удивлялся не потому, что для него это было так уж удивительно; тем более что о Лилькином муже и детях он узнал не вчера и не позавчера. Просто ему доставляло удовольствие поговорить о Лильке, которую он и помнил-то смутно: приходила какая-то темненькая длинноносая девочка к Инессе, не робела ни перед мраморными ступенями парадной лестницы, ни перед просторами трехкомнатных апартаментов, а сама жила впятером в одной комнате в громадной коммунальной квартире, и отец у нее был скромный ремесленник, мастер-краснодеревщик. Инесса Лильку жалела, рассказывала, как им тесно и бедно живется, но Михаил Степанович знал, что так, как Лилька, живет большинство людей, и, хотя конкретной Лильке сочувствовал, не принимал рассказы дочки близко к сердцу.

Теперь Лиля Давидович обрела для Михаила Степановича новые свойства. Лиля была из той его жизни, о которой ему нынче сладостно вспоминать, которая внезапно кончилась, чтобы никогда не вернуться, а в ней и теперь оставался значительный для него смысл. Говорит о Лиле Давидович – а видит совсем другое, перед глазами облицованный по цоколю гранитом дом на улице Дзержинского, бывшей Гороховой; и окна квартиры, и жена Катя, ее смуглое, черноокое жизнерадостное лицо, выглядывающее из-за шторы столовой на улицу, чтобы помахать на прощанье, пока он, Михаил Степанович, усаживается в черный лакированный лимузин; и ложа на премьерах в театре Кирова и в Малом оперном; и вечеринки после премьер – кто только не бывал у них в доме, каких только театральных знаменитостей не знавал он в те годы!.. И еще – многое-многое, чего не выразишь быстро словами, но что так и мелькает в сознании и перед глазами.

Инессе казалось тогда, что все ей дано навечно. Она просто не помнила и не знала себя в другой жизни и другой для себя жизни вообразить не могла, такая именно жизнь была для нее естественна, как естественно было, что она, Инесса, вообще живет, ходит по земле. У отца тоже не было причин тревожиться и задумываться о будущем: и в прошлом и в настоящем все у него обстояло как нельзя более благополучно. А что до матери, то она была по натуре трогательно беспечным существом, даже по мелочам терпеть не могла заглядывать в завтрашний день. За спиной мужа ей жилось покойно и удобно, а она старалась, чтобы ему дома, вне его трудной и ответственной работы, тоже было покойно, удобно, комфортабельней вполне этого достигала.

Теперь все это казалось как сон. Отцу, в общем-то, повезло: от чахотки не умер, разыскал дочь, встретил тетю Юзю. Поглядишь на него – живет так, будто того ничего и не было.

С тетей Юзей иначе. Печет свои пироги, крахмалит скатерти, возится с Кузькой, слушает знакомые до каждой нотки оперные арии, – но все равно она как усыхающее без соков дерево. Возможно, Михаилу Степановичу она и заменила на склоне лет Инессину мать, но он, наверно, не смог один заменить ей и мужа и сына Артема. Артем умер на Урале, в эвакуации. Они с Инессой были однолетки, в Сестрорецке жили на соседних дачах, играли в теннис в одной детской группе на стадионе «Динамо». Они казались себе тогда бессмертными. Сказал бы кто, что всего через пять или шесть лет его не станет, – не поверили бы. Не сумели бы поверить.

...По радио передавали второй акт «Аиды».

Кузька, наевшись колбасы, уселся посреди комнаты и принялся умываться.

Отец сбегал к себе, принес «Театральный Ленинград» за двадцать седьмой или девятый год: они с тетей Юзей забыли имя актрисы, которая в те годы или несколько позже пела в Мариинке партию Амнерис. Она, эта актриса, казалась отцу чем-то схожей с Архиповой, тетя Юзя решительно сходство отвергала, находила голос Архиповой богаче и манеру исполнения благородней и стала сердиться на мужа, что он стоит на своем, он же – дилетант, любитель, с ней ли ему спорить?

И отец, который не прочь был поспорить, но до тех лишь пор, пока спор не грозил перейти в ссору, поспешил отвлечь жену.

– Она на улице Чайковского жила, – радостно сообщил он, вспомнив наконец фамилию актрисы и отыскав ее в своем справочнике. – С тобой в одном доме.

– Ее муж как-то начал было ухаживать за мной, – сказала тетя Юзя. – Тенор, тоже из Мариинки. – Она могла припомнить много подобных историй (хотя и редко вспоминала) – очень уж была хороша собой, и на сцене эффектна, и одеждой выделялась – в те годы женщины плохо одевались, и нередко красота проходила мало кем замеченной, скрытая неуклюжими длиннополыми платьями, грубыми ботинками, дешевенькими, вязанными крючком беретами на без всякого лукавства стриженных и причесанных головах.

Вот так они и коротают вечера: слушают музыку, спорят, вспоминают. Андрей называет их образ жизни мещанским. Возможно, он и прав. Но Инессе всегда в этом доме тепло: умеют все-таки старики хранить в быту какой-то притягательный уют.

Тетя Юзя пальцами отбивает такт – рояль когда еще ушел в комиссионный, у нее был кабинетный «Стейнвей», после всех человеческих потерь эта для нее – самая тяжелая.

Отец погрузился в справочник, в нем есть и тети Юзина фамилия – Станкевич Юзефа Ивановна, и где поет, и с какого года, и где живет – забавные когда-то издавали справочники.

– А Ольгу Григорьевну помнишь? – Отец увлечен, оживлен, ему это все так интересно – пожелтевшие тонкие страницы, хранящие давно ушедшее, почти всеми забытое прошлое.

После ужина послушали вместе третий акт «Аиды», Инесса поднялась:

– Пора.

– Посидела бы еще, Инночка?

– Нет, нет, поздно, когда еще до дома доберусь.

Поручений в Ленинград здесь ни у кого нет. Никого и ничего не осталось у них в городе, где когда-то было все. Разве только – Лиля Давидович.

– Лиле не забудь от меня привет передать. Тетя Юзя спохватывается:

– Погоди, я пирожок Кате заверну. Отказываться бесполезно. Инесса ждет – и дожидается, пока из комнаты не выплывает Мария Макаровна. Идет, выставив живот и локти как-то не по-человечески расставив, – показывает, как невыносимо тесно в передней, невозможно даже в уборную пройти. Михаил Степанович слегка сторонится – так сторонятся надвигающегося асфальтового катка, не глядя, продолжая разговор:

– Надолго едешь?

– На три дня. Если управлюсь.

– Вот, Инночка, положи в сумку. Завтра разогреешь в масле. – На прощание тетя Юзя целует Инессу, прикоснувшись мягкой, нежно и приятно пахнущей щекой к Инессиной щеке.

3

К себе на Ленинский Инесса добралась около одиннадцати. Из-под дверей обеих комнат выбивались полоски света. Инесса первым делом заглянула к дочке, радуясь, что та не спит. Никак не привыкнешь, что Катька выросла, живет сама по себе – и в этих стенах меньше всего. Интересы – не здесь, интересы далеко отсюда. Эти стены – всего лишь крыша над головой, холодильник, в котором всегда есть бесплатная еда. Родители как часть всего этого. Когда дети вырастают, родители становятся в их жизни прилагательными, а не существительными. Кажется, Ире Бородиной, сослуживице Андрея и их приятельнице, принадлежит эта жестокая, но справедливая формулировочка. А Инессе день не в день, если вечером не повидает дочку.

– Как дела, мышка?

– В порядке. – Катя лишь на секунду отрывает глаза от книги.

– Завтра я еду в Ленинград.

– Да, папа говорил, – и переворачивает страницу.

– Дедушка и тетя Юзя шлют тебе привет.

– Спасибо.

– Ну, тогда спокойной ночи.

Что ж, от интересной книжки и Инессу, бывало, не оторвешь. Она прикрывает Катину дверь. И невольный вздох привычно подавляет.

В квартире тихо, чисто, темно. Самый страшный Инессин сон до сих пор – а переехали они сюда почти семь лет назад, – что к ним приходит и навсегда поселяется пьяный Жора с его глупой и вздорной женой – соседи по коммунальному аду, где в тесноте одиннадцатиметровой комнаты Инесса с Андреем прожили лучшие молодые годы. Поселившись, Жора первым делом прибивает к входной двери свой личный почтовый ящик. Отчего это во сне такое простое и невинное действие воспринимается чуть ли не как атомная война?.. Инесса в поту после этого сна просыпается.

В ванной на веревках развешаны выстиранные рубашечки, лифчики, трусики – Варвара была. И на кухне следы ее добрых рук: полная кастрюля свежего борща, сияющий пластик пола, особой белизной отливающие мойка и плита. В руках у Варвары есть какое-то волшебство, так у них все превосходно получается.

Инесса убирает остывший борщ в холодильник, и тут является Катя. В розовой пижаме и в коротком, тоже розовом стеганом халатике – на этот импортный халатик пошли две ее стипендии, это был, конечно, предмет роскоши, но так хотелось Кате иметь его к своему девятнадцатилетию, что Инесса не устояла, разрешила.