Мари-Од Мюрай - Oh, Boy! Страница 5

— Смотря для чего, — обиделся Бартельми. — А что это за фишка такая, опека?

Г-жа судья, не в восторге от «фишки», ответила довольно раздраженно, цитируя Гражданский кодекс:

— Опекун, г-н Морлеван, отвечает за воспитание и образование вверенных ему детей. Он представляет их интересы в гражданской жизни и заботится об их благополучии, как хороший отец.

— Да это же нелепо, в конце-то концов! — взорвалась Жозиана, которую вся эта сцена раздражала донельзя. — Как хороший отец! Вы же сами видите, что Барт — го…

— Горячее сердце! — чуть ли не рявкнула судья, чтобы не дать ей договорить.

— Даже три сердца, — ввернула Венеция.

— Не правда ли, г-н Морлеван? — окликнула его Лоранс.

— Ну да, только я не понял. Что это за фишка-то, опека?

— Oh, boy! — тихо передразнил его Симеон, возведя глаза к потолку.

Глава третья,

в которой говорится, как трудно быть Любимой

Симеон не выносил жизни в коллективе. В хорошие дни он шутил про себя, что если после смерти попадет в ад, то особой разницы не заметит. Другие мальчишки сразу взяли его на заметку, потому что он вел себя не как все. Он не интересовался ни настольным футболом, ни сортирным юмором, а забивался в комнатушку сестер и сидел там на полу, подпирая стенку. «Б’таник» — так определило его общественное мнение. Кролик стал при нем придворным мучителем. Имя Симеон он переделал в Симону, и мальчик шагу не мог ступить, чтобы ему не заорали в ухо: «Симона, карета подана!»[2]

Вдобавок Тони обшарил-таки чемодан Симеона и открыл невероятную, возмутительную истину: в четырнадцать лет — в выпускном классе! Нет, да что ж это такое, что он из себя строит, этот ботаник? Кролик наклеил в учебнике философии фотографии голых красоток. Потом стянул тетради с домашними заданиями, где все оценки были 18—20 баллов, оценки переправил на нули, а поля исписал всякой похабщиной.

Бывали вечера, когда Симеон с 21:15 до 21:30 стоял в туалете, вцепившись обеими руками в края раковины. Он думал о матери, о «Сортирном Кроте», и рыдания сотрясали все его тело. Нет, этого он никогда не сделает. Однако он стоял вот так над раковиной, словно над бездной, и у подступающих слез был привкус крови.

— Я нарисовала Бартельми еще одну картинку, — почти каждое утро объявляла Венеция.

Малышка боготворила своего взрослого брата — мимолетное видение в кабинете судьи. Но Симеона встреча скорее разочаровала.

— Смотри, сколько сердец я нарисовала для Бартельми!

Венеция растравляла ему душу. Почему Бартельми заслужил у нее три сердца, а сам он только два? Симеон ловил себя на мелочности. В это утро сердец было целых пять, розовых, как кукла Барби, и все для Бартельми. Симеон язвительно усмехнулся. Ткнул пальцем в первое сердце:

— Люблю.

И принялся отсчитывать дальше:

— Немножко, очень, безумно, нисколечко.

— Я просто не так посчитала! — закричала Венеция, закрывая последнее сердце ладошкой.

— Все, уже поздно, — издевался Симеон.

Венеция убежала и через несколько минут вернулась с новым рисунком.

— На, это тебе. Иди к черту в пекло!

Симеон грустно улыбнулся, рассматривая смешного рогатого человечка с вилами. Потом соленые слезы обожгли ему глаза. В эту ночь Симеон спал с чертиком под подушкой.

27 декабря Бенедикт принесла в приют Фоли-Мерикур две хорошие новости. Она собрала детей Морлеван в кабинете директора и объявила им:

— Бартельми приготовил вам рождественский подарок. Он согласился быть вашим опекуном.

Она умолчала о том, сколько пришлось судье донимать, упрашивать, улещивать, стращать Барта, чтобы добиться такого результата.

— А вторая хорошая новость, — продолжала Бенедикт, радуясь их улыбкам, — в воскресенье вы идете к Бартельми!

— Пойду собирать вещи, — загорелась Венеция.

Социальной сотруднице пришлось охладить ее пыл. Они приглашены просто в гости.

— Почему так? — удивилась девочка.

Бенедикт слишком долго подыскивала нужные слова, и Симеон ответил за нее.

— Опекун, это не значит, что мы у него будем жить. Чтобы жить вместе, надо посмотреть, подойдем ли мы друг другу. В воскресенье и проверим.

Он вопросительно глянул на Бенедикт, ища подтверждения.

— Ну да, в общем, примерно так, — промямлила она.

На самом деле Бартельми не выразил никакого желания взять детей к себе. Опекать — ладно. Но на расстоянии. Так что Бенедикт продолжала искать детям Морлеван приемную семью.

В воскресенье, второго января, с утра начались великие сборы. Венеция собрала все тридцать два рисунка, которые приготовила для Бартельми.

— Пау-вау, — объявил Симеон.

Дети уселись на пол.

— Кто хочет жить в приюте Фоли-Мерикур? — спросил Симеон. — Поднимите руки.

— Ноль, — сосчитала Моргана.

— Кто хочет жить у Бартельми?

Поднялись три руки.

— Единогласно, — подвел итог Симеон. — Но до этого еще далеко. Слушайте, девочки: Бартельми вовсе не хочет, чтобы мы у него жили.

Младшая сестренка открыла было рот, чтобы возразить.

— Нет, Венеция, нет, — остановил ее Симеон, правильно истолковавший замешательство социальной сотрудницы. — Мы должны сделать так, чтобы Бартельми захотел взять нас к себе.

Венеция завозилась, выпутываясь из одеяла.

— Пойду нарисую ему еще картинку.

Старшие с улыбкой переглянулись. Их восхищала наивность сестренки.

— Еще целовать можно, — подсказала Венеция, снова усаживаясь.

— Это для тебя подходит, а для нас нет, — ответил Симеон.

— Почему? — спросила Венеция.

— Потому что ты маленькая и хорошенькая.

— А вы…

— Большие и некрасивые, — беспристрастно оценил Симеон.

Он уже понял там, у судьи, что Венеция всегда найдет желающих приютить ее и полюбить. Это даже представляло некоторую опасность.

— Дадим еще одну клятву, — решил он.

— Что нас не разлучат? — спросила Венеция.

— Что мы не захотим, чтобы нас разлучали.

Симеон выставил кулак и сказал:

— Морлеван или смерть.

Открылась дверь.

— Дети, вы готовы? — окликнула их Бенедикт с несколько наигранной веселостью.

Пирамида распалась.

— Идем, — прошептал Симеон с таким выражением, словно скомандовал: «На приступ!».

Бартельми в это воскресное утро и впрямь ощущал себя осажденной крепостью. Трое детей. Oh, boy! Что ж с ними делать? Социальная сотрудница составила для него программу действий. Видя его растерянность, она даже записала все на бумаге. Барт перечитал шпаргалку: «10 часов. Показать квартиру».

— Показать квартиру, — повторил Барт, стоя посреди гостиной и поворачиваясь на сто восемьдесят градусов.

На столике валялся журнал сомнительного содержания, он убрал его с глаз долой. Потом снова заглянул в шпаргалку: «10:30, угостить оранжадом. Побеседовать, познакомиться. 11:30, сходить в ближайший „Макдональдс“. Прогулка по окрестностям». Во второй половине дня Бенедикт предлагала сводить детей в кино на «Мой друг Джо». В 18:00 ее возвращение должно было положить конец мучениям Барта.

— Купите фломастеры, — подсказала она в числе прочего. — Малышка обожает рисовать.

Бартельми купил целых три набора. На нервной почве он всегда становился расточительным.

В девять часов зазвонил телефон, и Барт украдкой скрестил пальцы. Вдруг, на его счастье, кто-то из детей подцепил грипп?

— Барт? Че се’нь дел’шь?

Бартельми онемел.

— Але, Барт!

— Да-да, привет, Лео! А ты вроде собирался съездить поздравить родителей с Новым годом?

— Че я там н’в’дел. Ну т’к?

— Ну, я… ну… — растерялся Барт, безуспешно ища вдохновение в шпаргалке Бенедикт.

— Ждешь к’го? — в голосе Лео уже звучало подозрение.

— Нет-нет, — успокоил его Бартельми.

Плюс ко всему его угораздило связаться с ревнивцем. Этого социальная сотрудница, дура такая, в программе не предусмотрела.

— Т’к я п’двалю? — настаивал Лео, в голосе которого появились угрожающие нотки.

— Да, конечно. После обе…

Барт совсем растерялся. Придется как-то вклинить Лео между «Макдональдсом» и Уолтом Диснеем. А ребят куда же тогда?

— Мрак, — сказал он своему телефону, вешая трубку. — Полный мрак.

Как человеку легковозбудимому, Барту не много было надо, чтобы сбросить напряжение. Он решил, что небольшая пробежка поможет. Часок попотеть — показалось ему наилучшим выходом. Когда он вернулся, весь взмокший, несмотря на январь, они уже стояли у дверей с этой заразой, социальной сотрудницей. Все трое, полный комплект: блондиночка, которая сейчас полезет целоваться, несмеяна с этими своими ушами, которых уже достаточно, чтобы осрамить его на весь квартал, и заморыш со взглядом как рентген. Вот радость-то.