Януш Вишневский - Постель Страница 5

Ради очередной. Той, что помоложе.

Расскажешь мне о них? Обо всех них? Расскажешь?

Ладно. Про первую любовь… Неправда, что первая — значит, самая в жизни главная. Это придумали ревнивые и завистливые «первые». Для меня самая главная — последняя любовь. Впрочем, и первая имеет значение. Она самая невротическая и самая загадочная. Ее ни с чем нельзя сравнить. Моя была родом из Италии («Fiat-126p»). Такая миниатюрная, что порой казалось, я могу отвезти ее на лифте в ванную на десятый этаж и помыть. Мы все ее любили. Моя жена, моя дочка Иоася и я. Иоася (1983 года рождения), наверное, больше всех. Когда Иоася не могла заснуть, я клал ее в пеленках на заднее сиденье и делал несколько кругов по кварталу. Сразу засыпала. Хотелось бы верить, что от ритмических усыпляющих потряхиваний на выбоинах, а не от бензиновых испарений.

Потом я познакомился с чешкой («Коda-120L»). Сегодня я знаю, что из всего чешского только манекенщицы прекрасны. А тогда, в 1984 году, мне казалось, что чешские автомобили тоже ничего. Тем более в экспортном варианте, купленные в «Певексе»,[7] за доллары. Когда в те времена люди платили доллары в «Певексе» за машину, а не за кафель, обои или детское питание, то даже «Koda-120L» должна была казаться любовью. С ней у меня не было связано никаких особых переживаний. Во всяком случае, наши переживания никогда не совпадали. Она всегда опаздывала. Того же мнения и большинство мужчин…

Потом в Польше случилось нечто небывалое (вторая половина восьмидесятых прошлого века). Самой востребованной жидкостью у мужчин стал бензин. Карточки на водку меняли на карточки на бензин. А дома гнали самогон. Всех, у кого машина работала на дизтопливе, искренне ненавидели на автозаправках. Такой клиент не давал сверху и не приезжал в два часа ночи с отчаянной надеждой заправиться. Он мог, как тракторист, заливать сколько хотел. Мне противны взятки. Водка тоже. Я без памяти влюбился в «Daihatsu Charade». Впервые я прикоснулся к ней в Копенгагене. Она была прекрасна. Пахла малиновым шампунем. И была удивительно стройной. За привоз машины из-за границы надо было платить пошлину, которую тогда рассчитывали по весу (sic!) машины. Моя «DC» (Диси) была и худенькой и дизелем, и в день я мог залить в нее сколько хотел, как те трактористы. Но не только за это я любил ее. Мы проехали вместе более 140 тысяч километров. Масса воспоминаний. Наши поездки из Торуни в Варшаву — там я делал кандидатскую. Серые часы ожидания на еще более мрачных границах с ГДР. Мы с ней вместе вывезли почти все мое имущество из Польши во Франкфурт-на-Майне и с нескрываемым наслаждением вместе распрощались с ГДР на карте мира и на нашем пути. Мне ни разу не случилось купить для нее что-нибудь красивое. Хоть я и обожал тратить деньги на женщин, имеющих для меня значение. Даже не обул ее в зимнюю резину, но все равно знаю: она простила мне это.

Потом была «Toyota Сатгу», «Combi» (Тиси). Тоже из «Певекса». После моей малютки Диси огромная Тиси была подобна женщине с Марса, а не с Венеры. Сильная, мощная, как валькирия с огромной силиконовой грудью из какой-то японской компьютерной игры. Когда мне начинало казаться, что мы с ней совпали по частоте, она без предупреждения включала турбо. Когда ускорение появляется (по мнению мужчин) слишком поздно, у них возникает щекотливая проблема. Два раза ее хотели у меня угнать, и оба раза она им не далась. Хранила мне верность. Милиционеры из транспортного управления сказали мне, что такое счастье не может длиться вечно. Слишком привлекательная, чтобы проводить ночь в одиночестве. Я уступил ее другому. Все время в черном списке. Он обещал мне, что в темное время будет держать ее в гараже. Не знаю, сдержал ли слово. Мы расстались окончательно, но я никогда не забывал ее.

Потом была Германия. Там много искушения и мало чувства. Там субботы начинаются отнюдь не вожделенной негой в постели. В Германии субботы начинаются с мытья машины. Не моют только студенты, психически больные и коммунисты. Не принадлежа ни к одной из этих групп, я чувствовал себя изгоем. Хотя что касается психически больных, не поручусь. Как знать…

Внимательно просматриваю записную книжку. Зеленая «BMW-525i», серебристая «BMW-525i Combi». Потом первая измена с эротичным «мерседесом» «ML-230, SUV» (Хельга). Огромная и тяжелая, как рубенсовские женщины, и медлительная, как галапагосские черепахи. Мы нравились друг другу, но о чем-то большем и речи быть не могло. Наверное, Хельга ездит сейчас где-то по дорогам Африки. В Африке время течет значительно медленнее, даже я это понимаю.

«Mercedes С Klasse Kombi» (Цецилия) была ошибкой. Она была очень красивой. Факт. Но чем дольше я живу на свете, тем меньшее значение имеет для меня красота. Самое главное в союзе двух — диалог. Нам нечего было сказать друг другу, кроме моих претензий, что она меня постоянно подводит. Я постепенно проникался пониманием, что в колком анекдоте о водителях «мерседесов» много правды: «Почему водители «мерседесов» не приветствуют друг друга по дороге на работу? — Нет необходимости. Они уже виделись утром в мастерской…» Такие анекдоты (на тему «мерседеса») распространяет патологически завистливая — всегда — «BMW». Может, и так. Но в случае Цецилии все здесь — чистая правда.

Потом я провел солнечный весенний уик-энд в Стокгольме. По возвращении все шведское казалось мне супер. У мужчин весной такое случается. Они опьянены и безбожно путают гормоны с Гомером. Даже те, кто никогда не слышал о Гомере. Но в ту весну я был прав. «Volvo-V50» (Виктория) была супер.

Достойная, чувственная, интеллигентная, рассудительная, впечатлительная и скромная. С ней я убедился в том, что это женщина выбирает мужчину, который ее выбирает. С ней я чувствовал себя уверенным и удовлетворенным. Я не желал никакой другой. Я разговаривал с ней по-английски. Она не любила немецкого и ненавидела немок. Меня лишил ее какой-то идиотский, закомплексованный, недомытый, побитый со всех сторон, не доведенный до ума немецкий «Opel Astra» на перекрестке под Франкфуртом. Якобы не заметил, что для нас с ней был зеленый свет. Она сделала все, чтобы отвести от меня беду. До сих пор вспоминаю мягкость ее подушек и до сих пор скучаю по ней.

А теперь я с закрытыми глазами рассказываю все это моей «МВ SLK Cabrio».

Нажимаю на кнопку, и она раздевается передо мной, скидывая с себя верх. Какой-то абсурдный немецкий блеф. Сколько себя помню, у них, у немок, этих кнопок всегда было сверх меры…

Рейтинг эмоций

Мой дорогой,

это мое первое из всех последних писем к тебе…

Я так рада, что у меня еще столько их впереди. Я буду уходить от тебя медленно, с каждым письмом все дальше. И вовсе не потому, что когда-то ты говорил мне о «неоспоримых преимуществах долгого, медленного расставания, которое в один прекрасный день вдруг как-то так, просто, незаметно переходит в скуку с обеих сторон». Нет! Все будет не так. Уж чего-чего, а скуки со мной тебе не придется изведать. А просто свои письма я вышлю все сразу, вместе. Перевяжу их черной бархатной ленточкой, уложу в картонную коробочку, закрою крышкой и расстанусь с ними. Как и с тобой. Навсегда.

Это будут по-старомодному, от руки написанные письма. На бумаге. В конвертах, края которых увлажнены моей слюной, с криво приклеенной маркой, за которой пришлось отстоять в очереди на почте, с нормальным адресом, в котором есть улица и номер дома, а не с идиотским названием какого-то сервера. Это будут настоящие письма, к которым в порыве нежности можно прикоснуться губами, а в приступе злобы порвать их в клочки, в страшном секрете поспешно спрятать ото всех в запираемом на ключик металлическом ящике в подвале или носить с собой и обращаться к ним, когда одолевает грусть и ускользает надежда. Самые настоящие письма, которые в крайнем случае можно просто сжечь. А если не сжечь, то через много лет открыть их заново. Ведь у старых писем есть одно неоспоримое преимущество: на них не надо отвечать. Письма…

Ты ведь знаешь, что я люблю письма. Знаешь, но так и не написал мне ни одного. Помнишь первый подарок, который я сделала тебе? Я тогда вернулась из Австрии, с конференции, на которую ты меня послал. Формально отправил меня туда твой отец, но по твоей рекомендации или скорее просьбе, а ведь ты так не любишь кого-либо о чем-либо просить. «Аспирантка, в которую наверняка стоит инвестировать». Так было написано от руки в прошении, которое я тоже должна была подписать (тебе не кажется, что эта процедура унижает, особенно тех, кто таким образом может узнать, что в них не стоит инвестировать?). В сущности, была нужна только подпись твоего отца. Он — царь и бог, исключительный властитель судеб каждого в институте. Единолично распределяющий все без исключения. В том числе и евро из фонда. Там, в Вене, я должна была, как ты сказал, «основательно познакомиться с Фрейдом». Что ж, познакомилась. И сделала это сразу после одного воскресного посещения блошиного рынка под Веной. Там я углядела для тебя и купила серую книжечку, изданную в 1946 году. «Briefе an eine junge Frau»[8] Райнера Марии Рильке. Твой любимый поэт. В бытность свою в Швейцарии он написал много писем к одной молодой женщине, которую, похоже, любил. Одиннадцать из них опубликованы в этой серой книжечке. Чтобы купить ее, мне пришлось отчаянно поторговаться и отдать свои предпоследние деньги. Я начала читать ее в метро, на обратном пути в отель. Дочитывала уже на вокзальной скамейке. А на последние деньги я купила бутылку самого дешевого вина в маленьком итальянском магазинчике рядом с отелем. Вернулась в номер, выпила прямо из бутылки, специально для тебя разделась и сделала фото. Эту фотографию — доказательство, что в Вене я основательно познакомилась с Фрейдом, — я вложила в книгу между восьмой и девятой страницами. А самое близкое с ним знакомство происходило тогда, когда — все еще пьяная — я раздумывала, зачем я все это делаю. Может, я хотела, чтобы ты наконец преодолел границу интимности между нами? Провокация помогает преодолеть многие границы. А может, потому, что меня возбуждало представление о тебе, возбужденном не столько моим телом, сколько изощренностью способа передачи информации о желаниях? Твоя кандидатская была по «невербальной коммуникации желаний», вот мне и подумалось, что ты должен это прекрасно знать. А может, потому, что мне самой требовалось усиление и без того сильного физического возбуждения, которое, несомненно, вызывает акт эксгибиционизма, — перверсия, «регрессия к более ранней стадии либидо» (по Фрейду)? Во всяком случае, раздевание и фотографирование для тебя обнаженной очень меня возбудили. Я убедилась, что заперла комнату на ключ, и легла на кровать. Сначала я широко развела бедра, а потом оделась в твои пальцы и твои губы. Оттолкнулась от берега и очертя голову поплыла с тобой. Утром, когда я проснулась, мне все еще казалось, что я лежу на подушках твоих ладоней…