Галина Щербакова - Яшкины дети. Чеховские герои в XXI веке (сборник) Страница 5

– Вообще-то он «Колумб». Но, знаете, у кораблей бывают женские характеры. Проводите меня до набережной, я вам расскажу про крейсеры с женскими повадками.

Она обрадовалась, что еще не конец, пнула ногой крутящуюся у ног Джемму, и они пошли бегом вниз к набережной.

– Все предметы в природе или женские, или мужские, – сказал он.

– Я знаю. У всех есть род.

– Нет, не в этом дело. Вот у вас дома кресло мягкое, женское, а в сущности мужское – норовит вытолкнуть. А вот прихожая у вас женская. Так бы в ней и жил.

На набережной он взял ее за плечи, тряхнул, как-то неловко поцеловал в губы и побежал быстро, не оглядываясь.

Она подымалась вверх по улице с трудом, думая об этом нелепом поцелуе – сначала листка календаря, а потом ее, от которого в ней ничегошеньки не вздрогнуло. «Зря извела ликер, – подумала она. – Зря. Теперь явись кто, бежать в магазин надо». Конечно, можно последить за «Коломбиной», крейсером с женским характером. Это каким же? Мысли были какие-то вялые и не стыкующиеся. Странно он прижимался спиной к вешалке. «Так бы тут и жил». Ну и жил бы, черт тебя возьми! Почему так не бывает, как людям хочется? Почему все через середу на пятницу?

Опять всплыли эти слова из «Дамы с собачкой». Вот ведь была везуха бабе. Может, потому, что у нее был шпиц, а не эта коротконогая, низкая, как приступок, такса. Ну, ничего, ничего! Все-таки он ее поцеловал, хотя и очень торопился. И назвал крейсер. Правда, не назвал фамилию. Но она узнает маршруты крейсера, заведет себе шпица и выйдет на причал. И он, большой и красивый, обязательно выйдет к ней на берег, и она прошепчет ему в ухо: «Идемте, у меня есть хорошая беленькая на бруньках».

Она так размечталась, что удивилась лаю за собственной дверью. Это Джемма билась в одиночестве. «Интересно, сколько времени, я что-то потеряла счет». Но часы в кухне встали и нагло показывали вчерашнее время. «Совсем у меня ум за разум зашел. Не завела вовремя. Теперь у часов начнутся „коники“. Они будут ходить, как им нравится».

Она пошла к серванту, там в хрустальной пепельнице лежали ее точнейшие золотые часы. Но часов там не было. Она подумала, что кладет их всегда автоматически и могла положить мимо. Но верх серванта был пуст. Не было не только часов, но и крошечной красавицы-ладьи из уральских самоцветов. Первый ее порыв был бежать к «Коломбине», но она уже знала, что ни ее, ни «Колумба» не существует в природе, как уже не существует часов и ладьи.

Она пошла убирать чашки. Ну, конечно, серебряных ложек для особых случаев тоже не было. Уже косолапя и держась за стены, она пошла к вешалке. Под ее плащом вечно висела затрапезная драная куртка, куртка-обманка. В ее кармане Лина Павловна хранила в старой варежке наличность. Варежки не было. Он ведь так прижимался к вешалке, хотел тут жить.

Она сползла по стене и плакала практически в половик, и Джемма брезгливо облизывала ее, бездарная сука, неспособная приметить вора. «Господи, – думала Лина Павловна, – а сегодня еще только четверг. Хорошо, что у меня на завтра есть запас корма. А для меня есть рожки… Да ножки», – додумывалась мысль. И куда теперь девать эту чертову дорогущую по сегодняшним обстоятельствам шляпу с вуалью?

Нет, все же если в рассказе шпиц, то нужен шпиц. И не воображай, если ведешь дуру-таксу, что это он. И она ревела и ревела, не слыша, что такса ей тихонько подвывает.

Душечка

Есть такое выражение – человек с отрицательным обаянием. Я так это понимаю: прелесть, что за обаяние, а человек – сволочь. Ну, это, конечно, грубо, не так, как на самом деле. На самом деле все тоньше, но одновременно и грубее.

…У нее с детства была такая улыбка, что прохожие останавливались и сами расплывались лицом. Сейчас молодежь рисует смайлики, чтоб сказать: смешно. Вот уголки ее рта всегда были приподняты к двум чудным ямочкам на щеках, а большие синие глаза хлопали ресницами в виде прицепленных к векам смайликов. И всю ее жизнь это не менялось – смайлики, ямочки, зубки и чуть приподнятый носик. Надо ли говорить, что у нее было три мужа, несчитово любовников, что она всегда была при деньгах и достатке? Но я не про деньги и ее очарование. Я про то, что внутри она была совсем другой. Она была профессиональной стукачкой на оплате, и это было делом всей ее жизни.

Один старый мудрый диссидент, когда я рассказала ему про нее, абсолютно не поверил этому.

– Этот тип людей – без лица. Они серые, стертые. Им же нельзя выделяться по определению. А ты говоришь – обаяние. Чепуха.

– Значит, она исключение.

– Я знаю этот мир лучше тебя, поверь, ты ошибаешься. Какое исключение, когда полстраны стучали на другую половину. Скрытно, серо, по-крысиному. Стукачи для неопознанки принимали вид земли или там воды. В этом ведь и была сила «органов», управляющих нами по сю пору. Какие там смайлики? Они же очень серьезные люди, до противности, до отвращения. Улыбающийся человек не мог там быть.

Она была. Эта моя чертова профессия журналиста – вечно рыться носом там, откуда ушли бульдозеры и атомные пушки, а я сижу в яме и ковыряюсь, ковыряюсь до самого говна земли.

Когда немного открыли архивы КГБ, я ухитрилась посмотреть дело моего двоюродного брата-студента, которого замели в пору Чернобыля. Он как бы что-то там узнал и пошел кричать про систему, страну, партию. Так вот, его кричалки на какой-то пьянке слышала Вера Говорухина, ее докладка была в его деле. Вполне официальная: и что, и где, и когда. С ней я училась.

Брат как-то странно умер – острая пищевая инфекция в изоляторе. А у меня пошла раскручиваться память. Вот мы, школьницы-девятиклассницы (конец семидесятых), пишем письмо на радио и просим исполнить песни «АВВА». На следующий день – письмо еще не успело быть вынутым из ящика – нас вызывает директор и устраивает нам выволочку. Шестидесятилетие Великого Октября, на пороге – коммунизм, встань на цыпочки и увидишь его свет, а вам какая-то «абаба» нужна? В общем, из этой ерунды сделали «персоналку», потому что вместо того, чтобы склонить головы в виноватости, мы взвизгнули и сказали, что музыку можно слушать ту, которая нравится, и в этом нет ничего плохого для сверкающего на горизонте коммунизма.

Уходя от директора, я, остановившись в дверях, спросила:

– А кто это вам сказал?

– Тот, кому не безразлична твоя комсомольская совесть! – прокричала мне в спину директор.

В классе нас окружили, стали сочувствовать. Смайлики Веры Говорухиной были особенно прекрасны. И я возьми и ляпни:

– Перестань улыбаться, если коммунизм еще не построили.

– Вот уж когда посмеемся, – сказал Петька Остров и получил на другой день по истории, которую преподавала директор, не пару, а кол, такой демонстративный, длинный кол, уже не отметка, а приговор.

На выходе из школы я получила неважную характеристику, мама просто обрыдалась, поминая всех посаженных и расстрелянных в семье.

– Куда тебя несет, бестолочь? – кричала она. – Ты завяжешь свой язык узлом или тебе его завяжут там, где умеют?

Потом мы все разъехались, окончили институты. Это было время, когда поступление в вуз еще было делом престижным. Виделись в школе на принятых тогда встречах выпускников в каникулы. Порог коммунизма был уже перейден, и мы, так сказать, все как один пребывали в его светлых апартаментах, независимо от того, где и как жили на самом деле.

Потом с Верой я встретилась, уже попав в Москву, в большую газету. Она была в полном шоколаде, у нее было двое прехорошеньких детей. Она работала в каком-то НИИ. Как сказала, могла бы и не работать, но дома ей скучно. «Нет, нет, не думай, все замечательно, но я люблю коллектив».

– Вот уж что не люблю, – сказала я, – так это коллектив. Особливо столичный. Болтуны и бездельники. Если бы не работа, не командировки – это мое! – я бы сбежала. Знаешь, какие склочники газетчики?

Через какое-то время редактор газеты вызвал меня к себе и сказал, что, если я буду клеветать на коллектив, со мной придется расстаться.

– Что клеветать? – возмутилась я. – Это вы на меня сейчас льете грязь!

– Ладно, ладно, успокойся. Я тебя просто предупреждаю. Всюду уши, и почту носят регулярно.

Я вышла оторопелая. Я сроду ни с кем никаких разговоров не вела. Веду себя тихо, сижу и чиню свой примус.

О разговоре с Верой я забыла напрочь.

Прошло время. Мы вышли из коммунизма в открытые двери жизни. Все перепуталось. Все важное стало неважным, все умное глупым. А потом я подняла дело брата и обнаружила в нем Верины смайлики.

Я тогда сразу размечталась описать внутренний мир стукачки, ею самой рассказанный. И я таки нашла ее. Совсем уже другая квартира, дети взрослые, парень и девушка. Только с нее как с гуся вода. Все такая же очаровашка. Как будто ей не под полтинник, а всего какой-нибудь тридцатник.

– У меня к тебе большой разговор, – сказала я. – Давай сядем так, чтобы нам не мешали.

Готовясь к встрече с ней, я вспомнила школьную историю с письмом на радио. Разговор с редактором о моем как бы длинном языке. Больше у меня не было ничего из недоказуемого, а вот история с братом была задокументирована. Мне хотелось ее исповеди, ее покаяния, истории ее первого шага на этом пути, и шага второго. И кто ее заманил, и кто укоренил. Почему-то я думала, что ей должно стать легче от разговора.