Ричард Форд - День независимости Страница 5

Это одному только Богу известно, ведь так? Известно ли?

Для меня, проводящего большую часть времени без сына, самое худшее состоит в моей уверенности: в нынешнем его возрасте человек не способен даже вообразить, что с ним когда-нибудь может случиться нечто дурное. Впрочем, онто как раз и способен. Временами, гуляя с Полом по берегу океана или стоя по колено в воде неподалеку от «Клуба краснокожего», когда солнце гаснет, а вода делается черной и бездонной, я заглядывал в его милое, бледное, изменчивое мальчишеское лицо и понимал, что он всматривается, прищурясь, в не внушающее ему доверия будущее, всматривается с командной высоты, которая, это он уже понял, ему не по сердцу, но которую он удерживает, потому что считает себя обязанным, а еще потому, что, сознавая в глубине души наше с ним несходство, Пол жаждет добиться сходства, ибо оно придало бы ему уверенности в себе.

Вполне естественно, объяснить ему я почти ничего не могу. Отцовство само по себе не осеняет нас мудростью, которой стоило бы делиться. Впрочем, готовясь к поездке, я послал ему по экземпляру «Доверия к себе» и «Декларации», предложив полистать их. Согласен, это не обычное отцовское подношение, и все же верю, инстинкты у него правильные, он поможет себе сам, если сумеет, а чего ему, по сути дела, не хватает, так это независимости – от всего, что держит его в плену: от памяти, истории, горестных событий, управлять которыми он не способен, но считает, что должен.

Представления отца о том, что в его ребенке правильно, а что нет, вероятно, менее точны, чем представления их соседа по улице, который с удобством наблюдает жизнь этого ребенка сквозь щель между занавесками. Я, конечно, хотел бы объяснить Полу, как следует жить и как сотнями привлекательных способов добиваться от жизни большего, – точно так же, как объясняю себе: ничто и никогда не «подгоняется» одно к другому тютелька в тютельку, следует совершать ошибки и забывать о плохом. Однако при наших коротких встречах я оказываюсь способным произнести лишь нечто поверхностное, робкое, а потом сразу иду на попятную, лишь бы не ошибиться, не посмеяться над ним, не поспорить, не обратиться из отца в психиатра. И оттого я, по всем вероятиям, никогда не сумею предложить ему хорошее снадобье от его недуга, никогда не смогу правильно определить, в чем этот недуг состоит, но смогу лишь страдать вместе с ним какое-то время, а после расстаться.

И стало быть, судьба моя в том, чтобы быть худшим из возможных родителей, а именно взрослым. Не ведающим правильного языка, не питающим тех же страхов, не попадающим в те же непредвиденные обстоятельства и не упускающим те же возможности. Судьба человека, многое знающего, но вынужденного стоять, как фонарный столб с зажженной лампой, в надежде, что мой ребенок увидит ее и подойдет поближе к теплу и свету, которые я немо предлагаю.

За окном спокойное тихое утро, я слышу хлопок автомобильной дверцы, затем приглушенный (ради раннего часа) голос Скипа Мак-Ферсона, моего соседа из дома напротив. Он возвращается с тренировки летней хоккейной лиги в Ист-Брансуике (ледовое поле свободно там лишь до рассвета). Не раз я видел, как Скип сидит утром с друзьями, такими же дипломированными бухгалтерами, как он, на ступеньках его крыльца, неторопливо попивая пивко, – все еще в щитках и фуфайках, коньки их и клюшки грудой лежат на тротуаре. Команда Скипа унаследовала эмблему чикагских «Черных Соколов» 70-х, краснокожего воина (Скип родом из Ороры), а сам он выбрал для себя – в честь своего кумира Стэна Микиты[7] – 21-й номер. Временами, если я рано встаю и выхожу, чтобы забрать с крыльца трентонскую «Таймс», мы беседуем, оставаясь на своем бордюрном камне каждый, о спорте. Нередко у него либо под глазом кусочек пластыря, либо губа распухшая, либо колено стянуто замысловатым бандажом, не дающим ноге сгибаться, однако настроение у Скипа неизменно приподнятое и ведет он себя, как лучший сосед в мире, хотя обо мне знает лишь, что я риелтор и что лет мне побольше, чем ему. Типичный молодой профессионал из тех, что в середине восьмидесятых покупали, и за немалые деньги, дома в нашем «президентском» районе, а теперь терпеливо ждут, ремонтируя их по мелочи, сидя на своем мертвом капитале, когда раскочегарится рынок недвижимости.

В сочиненной мною для «Покупателя и продавца» редакционной статье я отмечаю, что, хоть люди и не запляшут от счастья, кто бы на нынешних выборах ни победил, 54 % из них все-таки рассчитывают получать через год доходы несколько посолиднее. (Я не стал упоминать о другом статистическом показателе, который почерпнул из «Нью-Йорк таймс», – лишь 24 % из них считают, что к тому времени возрастут доходы населения нашей страны. Поди-ка пойми, почему эти цифры не совпадают.)

Вдруг выясняется, что уже половина восьмого. Мой телефон оживает. Звонит сын.

– Привет, – вяло произносит он.

– Привет, сынок, – говорю я, образцово жизнерадостный отец-в-изгнании. Где-то играет музыка, на миг мне кажется, что за окном – у ремонтников, может быть, или у Скипа, – но затем я узнаю тяжкое тунга-тунга-тунга-тунга электрогитары и понимаю, что Пол в наушниках, слушает Mammoth Deth или еще какую-то группу из тех, что ему нравятся, одновременно слушая и меня. – Как у вас там делишки, сынок? Все о’кей?

– Ага (тунга-тунга). Все о’кей.

– Мы как, в полной боевой готовности? Кантон, Огайо, завтра, «Зал славы женщин-ковбоев» в воскресенье?

Мы с ним составили список всех, какие есть, «залов славы», включая «Антрацитовый» в Скрантоне, «Клоунский» в Делаване, штат Висконсин, «Хлопковый» в Гринвуде, Миссисипи, и «Женщин-ковбоев» в Витоне, Техас. И дали обет посетить их все за два дня, хотя, конечно, не сможем, придется довольствоваться баскетбольным в Спрингфилде (неподалеку от дома Пола) и куперстаунским – этот, по моим расчетам, может стать прототипическим местом воссоединения отца и сына, поскольку олицетворяет духовно нейтрального наблюдателя – роль, которую спорт благодаря контексту, создаваемому им в идеализированной жизни мужчины, наполнил особым смыслом. (Я никогда там не был, однако брошюры уверяют, что я прав.)

– Ага. В полной. – Тунга-тунга-тунга-тунга. Пол прибавил громкость.

– Тебе по-прежнему не терпится отправиться в путь?

Два дня – все равно что нет ничего, мы оба сознаем это, но делаем вид, будто не сознаем.

– Ага, – безучастно отвечает Пол.

– Ты все еще в постели, сынок?

– Да. В ней. Все еще.

По-моему, ничего хорошего это не обещает, хотя, конечно, времени только половина восьмого.

В сущности, разговаривать нам, да еще и каждое утро, не о чем. В нормальной жизни мы миновали бы один другого, направляясь туда и сюда, переходя с места на место, обмениваясь шуточками, случайными битами искаженной или нелепой информации, ощущая единение или разлад, в обоих случаях безвредные. Но в условиях жизни не нормальной нам приходится прилагать дополнительные усилия, даже если они – пустая трата времени.

– Видел сегодня какие-нибудь интересные сны?

Я наклоняюсь в кресле вперед, вперяюсь взглядом в прохладную листву растущей за окном шелковицы. Это позволяет мне полностью сосредоточиться. Полу снятся временами совершенно дурацкие сны, возможно, впрочем, он их придумывает, чтобы было о чем поговорить.

– Ага, видел. – Похоже, он чем-то смущен, да и тунга-тунга-тунга-тунга звучит теперь немного тише. (Как видно, нынешняя ночь была богата снами.)

– Может, расскажешь?

– Я был младенцем, так?

– Так.

Он возится с чем-то железным. Я слышу металлический щелчок.

– Но очень некрасивым, да? Совсем. А родителями были не ты и мама, и они все время бросали меня дома и уходили на вечеринки. Ужасно крутые.

– Где это происходило?

– Здесь. Не знаю. Где-то.

– На Самом Дне?

«На Самом Дне»[8] – так наш начитанный умник именует Дип-Ривер, с превеликой точностью рассчитав, что это внушит Чарли О’Деллу мысль о полном его ничтожестве. Сдается мне, Пол считает Чарли еще большей никчемностью, чем я.

– Ну да. В глубокой воде. Такие дела.

Интонацию Уолтера Кронкайта[9] он воспроизводит в совершенстве. Уверен, психиатр усмотрел бы в снах Пола признаки страха и ужаса и был бы прав. Страха одиночества, кастрации, смерти – всех солидных страхов, какими развлекаюсь и я. Но Пол, по крайней мере, вроде бы норовит обратить их в шутку.

– Ладно, а что у вас новенького?

– Мама с Чарли здорово поругались вчера вечером.

– Прискорбно слышать. Из-за чего?

– Из-за какой-то ерунды, по-моему. Не знаю.

Я слышу, как синоптик из «С добрым утром, Америка» сообщает новости на уик-энд, хорошие. Пол включил телевизор, говорить о семейных скандалах матери он не желает, просто сообщил об одном из них, чтобы нам было о чем поговорить в дороге. Я уже не первый день чувствую (с необычной для бывшего мужа остротой), что у Энн не все в порядке. Ранняя менопауза, быть может, или запоздалые сожаления. Всякое бывает. А может, Чарли обзавелся зазнобой, какой-нибудь маленькой грудастой и курносой официанткой из портовой забегаловки Олд-Сейбрука. Впрочем, их союз длится уже четыре года, что совсем немало в таких обстоятельствах. Дело в том, что Чарли – пустое место, и ни одна пребывающая в здравом уме женщина в мужья его не взяла бы.