Мария Галина - Малая Глуша Страница 5

В этот раз заказ был беднее, чем в прошлый. Интересно, к празднику какой будет?

В раковине валялась грязная кастрюля. Петрищенко пустила воду и подвинула кастрюлю под струю. Села, подперла рукой щеку и стала смотреть, как вода, ударяя в эмалированное дно, разбивается мелким гейзером.

– Мама, ты чего?

Петрищенко вздрогнула.

– Сидишь в темноте.

– Задумалась, – виновато сказала Петрищенко, спохватываясь, что до сих пор не переоделась в домашнее. Даже туфли не сняла. Туфли лаковые, черные, тяжелые. Ноги у нее последнее время к вечеру опухают, вот что.

– Ты меня напугала. Включаю свет и вижу…

– Ну, я нечаянно… Ты почему посуду не помыла, Лялька?

– Времени не было, – надменно сказала дочь, – у нас языковая практика. Как бабушка?

– Бабушка покакала. И имей в виду, я вышла замуж за китайца.

– Как? – неприязненно удивилась дочь. – Когда?

– Да никак. Бабушке так показалось.

– Все шутишь?

– Я заказ принесла, – виновато сказала Петрищенко, поскольку Лялька уже начала раздражаться. Она всегда раздражалась, даже когда ничего не происходило.

– Я худею, – сухо сказала дочка.

– И правда, не помешает, – согласилась Петрищенко.

Лялька мрачно посмотрела на нее и вышла из кухни, хлопнув дверью.

Господи, уныло думала Петрищенко, до чего ж нехороша. Вся в меня. Да еще характер этот ужасный. Ну, как можно с такой внешностью иметь еще и такой ужасный характер? Неудивительно, что этот Вова больше не звонит… Ох, да что же это я, хуже мамы, честное слово!

Она выглянула из кухни. Дочка стояла перед молчащим телефоном.

– Лялька, – сказала Петрищенко неестественно веселым голосом, – а давай… устроим тоже праздник, что ли? Напечем пирожков, откроем шпроты. Или ту банку икры, которую мы к праздникам зажухали? Позовем кого-нибудь.

Дочка, обернувшись, неподвижно смотрела перед собой.

– Кого позовем, мама? – сказала она высоким тонким голосом. – Кого позовем?

Знаменитый коктейль с сырым желтком проскользнул внутрь, не оставив следа, а черный кофе был безвкусным. Лев Семенович возвращался пешком просто потому, что ему надо было пройтись… привести в порядок мысли… вообще, отдышаться. Он брел по лужам, неподвижно глядя перед собой и шевеля губами. Как Герега, вальяжно переваливаясь, потребовал у кока провести их на камбуз, чтобы посмотреть, насколько соблюдаются правила гигиены и санитарии! Как прошли они в столовую сначала для комсостава, потом для пассажиров, и как Герега придирчиво разглядывал белейшие льняные скатерти и накрахмаленные салфетки! Как в буфете, отослав под каким-то предлогом сопровождающего, смел в свой обширный портфель из-за барной стойки несколько бутылок коньяку и банки красной икры, при этом лицо его, закрытое черными очками, оставалось деловито-непроницаемым…

Боже мой, если кто узнает!

Успокойся, сказал он сам себе, «Аджария» завтра с утра уходит, на ней делегация от профсоюзов и артисты, там все по первому разряду, а когда бармен недосчитается коньяку, он не станет поднимать шум, потому что первым делом, естественно, подумают на него же, коньяк вообще имеет свойство испаряться, ну, разбавит низкосортным, после очередной рюмки никто уже и не замечает вкуса выпивки… ничего, ничего страшного, бармены ведь всегда крадут, зачем иначе бы они ходили на внутренних-то линиях.

Лев Семенович с тоской смотрел в темноту. Море за парком, за черными деревьями его почти не различишь, но ощущаешь, как оно дышит, ворочается там, в ночи, все эти воздушные массы, холодные рваные облака, вытягивающиеся вдоль воздушных течений, рассыпчатые нитки перелетных птиц, как они только не боятся вот так, над черной водой! Наверное, все-таки есть утиный бог, который отвечает за то, чтобы их перелеты проходили без особых потерь. А есть еще и совсем маленькие птицы, крохотные, ныряющие в воздухе комочки, сердце, одетое взъерошенными перьями. Даже бабочки, и все они летят над морем, и страхи их просты и достойны – не намочить крылья, не ослабнуть, не упасть, долететь…

Бог маленьких животных, перепуганных слабых существ, быть может, он обратит свое благосклонное внимание и на него, на Льва Семеновича, который в мировом опасном масштабе тоже маленький и слабый. Он отчетливо почему-то вспомнил, как был ребенком и болел ангиной, и неизвестно почему встал ночью с кровати и подошел к окну, и в фонаре падал снег, и снег этот падал с огромного неба, на огромную землю, до самого горизонта все белое и пустое, до самого дальнего Северного моря, до льдов Северного полюса, и он, Лева, стоит в самом центре этого хрустального шара, а мир вокруг сжимается, пульсирует, точно огромное сердце, и давит, давит со всех сторон…

На миг собственные его проблемы показались ему незначительными. Ничего, думал Лев Семенович, ничего, я позвоню завтра Ледке, вот так – возьму и позвоню, это, в конце концов, не смертельно, и вообще, ничего особенного, сильные думают, что судьба на их стороне, но на самом деле есть особый бог, он покровительствует слабым, потому что слабые – основа жизни, ее сила.

Он вздрогнул, вспомнив, как Герега смотрел на него – смотрел черными стеклами очков, которые он не снял даже в полутемном баре.

– А теперь, Левушка, – весело сказал Герега, раскрывая все тот же пухлый портфель и доставая из него кожаную, с клапаном-застежкой папку, – займемся твоей диссертацией.

– Тебе сессун сделать или гарсон?

Розка пошевелила укутанными простыней плечами.

– Боб.

Розке хотелось маленькую круглую голову. В «Работнице» недавно была заметка «Химия или маленькая головка?». Химию Розка уже пробовала. Что она только не пробовала, даже перья! И ни разу облик в зеркале не совпал с ее внутренним представлением о себе. Вернее, о том, какой она, Розка, хотела бы себя видеть.

– Боб нам еще не давали, – созналась Скиба, – а гарсон мы уже проходили. Давай, я тебе лучше гарсон сделаю. Хотя вообще-то тоже сложная стрижка.

– А гарсон ты точно умеешь? – засомневалась Розка.

– Не боись. – Скиба взмахнула ножницами прямо у Розкиного глаза. Розка еле успела отпрянуть.

– Да не дергайся ты… Ты как, поступила?

– Не-а, – Розка покрутила головой, поскольку Скибины ножницы лязгнули возле уха. – Балл недобрала. Всего балл, представляешь?

– Обидно, – равнодушно согласилась Скиба.

– Ничего, – сказала Розка не менее равнодушно, – год отработаю, и на вечерний. Работа не бей лежачего. В Пароходстве, представляешь? Там иностранные специалисты приезжают по обмену, потом моряки, командный состав… а я переводчиком…

– Да ну! – Скиба снова лязгнула ножницами, и Розка благоразумно замолчала. Но долго молчать у нее не получалось.

– А Кисель в медучилище поступила, знаешь? Говорит, если с отличием закончить, то в мед без экзаменов принимают…

– Да ну?

– Какая-то ты, Скиба, равнодушная…

– А мне чего, – Скиба в зеркале пожала плечами над Розкиной головой, – у меня профессия на руках… Еще полгода, и ко мне запись будет, а твоя Кисель так и будет мочу палочкой мешать. А ты, Белкина, все врешь, кстати. Я знаю, ты в СЭС работаешь. Тоже мочу палочкой мешаешь.

– А ты откуда знаешь? – Розка насторожилась. Скиба, похоже, уже переместилась в тайное общество взрослых, где все всё знают, и про нее, Розку, в том числе. А она ни про кого ничего…

– Твоя Петрищенко со своей Лялькой с нами на одной площадке живут. Слушай, чего говорят, если она хочет новую тряпку, а мама говорит, что, мол, денег сейчас нет, она становится на подоконник и угрожает, что вниз бросится.

– Кто? Петрищенко? – Розка не выдержала и удивилась.

– Да Лялька же. Она и говорит, взяли тут одну… Тебя то есть.

– Лялька?

– Нет, Петрищенко. У тебя фамилия такая, Белкина, издалека видно. Так что нашла кому голову дурить. Командный состав, командный состав… И чего было из кожи вон лезть, спрашивается? Высовывалась, руку тянула…

– Я не мочу, – защищалась Розка.

– Так еще что похуже. Умнее всех быть захотела, да?

Розке стало совсем горько и обидно. Захотелось встать, содрать проклятую простыню и уйти, но тогда сразу будет понятно, что Скиба ее достала, а такого удовольствия доставлять не хотелось. Она стала раздумывать, как бы ответно уесть Скибу, но Скиба была здоровая и наглая, Розка ее побаивалась. Тогда она жалостно подумала, что вот, она, Розка, сейчас уйдет, а Скиба останется. Будет дышать лаком и обрезками волос и заработает себе астму, изо всех сил сочувствовала Розка, а на ногах начнут проступать вены. Бедная, бедная Скиба!

Пахло липким лаком для волос и еще чем-то неопределенным, но неприятным. Рядом с креслом тетка в синем халате сметала шваброй в совок состриженные волосы.

Отобрать бы эти волосы у тетки и сжечь. Нехорошо, когда часть тебя болтается где-то в мусорном ящике.

Но тетка, наверное, удивится. Скиба тоже удивится и утвердится в мысли, что у Розки не все дома.