Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 3 Страница 5

Сгустившуюся напряжённость разрядил заяц. Серо-бурый смельчак, наверное, от переизбытка чувств, сытой осени или на пари с друзьями, подначиваемый к тому же какой-нибудь зайчихой, выскочил перед машиной и поскакал по дороге, поддразнивая гремящее железное чудовище, высоко подняв длинные слуховые антенны и смешно встряхивая белым хвостиком. Зря столько говорят о заячьей трусости - этому, во всяком случае, она была неведома.

- Догоним! – закричала Травиата Адамовна, забыв о сплине и подавшись вперёд, словно помогая машине сделать рывок.

Увлечённый её азартом, Владимир добавил студебеккеру топлива, пока стрелка на спидометре не ушла за 70, а машина не загремела и не запрыгала на выбоинах дороги, нисколько не смутив длинноухого дразнилу, который продолжал, почти не прибавляя темпа, скакать впереди, пока ему не надоела бесполезная погоня, и он, резко и неожиданно развернувшись, сиганул в придорожные кусты, оставив технику и самонадеянных людей с носом.

- Вот, стервец! – восхищённо похвалила женщина с душой заядлого охотника, повернула к Владимиру прежнее улыбчивое лицо с лучащимися приятельством глазами и виновато попросила: - Ты не придавай значения моим словам и слезам: бабьи обидные слова не со зла, а от тоски, и слёзы – короткие.

«Стала бы ты мириться, если б знала, кто я», - подумал Владимир. – «Я-то знаю, но мириться надо, хотя бы внешне: нельзя же кукситься всю длинную дорогу туда и обратно».

- Всё образуется, - снова неопределённо ответил он как всё испытавший старик, нисколько не веря своим словам и надеясь на бога, упёрся взглядом в дорогу и больше не добавил ни слова.

По просевшему бревенчатому мосту с раздавленным и расщеплённым дощатым покрытием переехали какую-то речушку в крутых берегах, почти сплошь заросших орешником, вётлами, бузиной, шиповником и ещё какими-то невысокими кустами, наперегонки сбегающими к воде. Стали попадаться встречные машины: русские ЗИСы-лесовозы с плохо ошкуренными сосновыми стволами на длинных расхлябанных прицепах, студебеккер с открытым кузовом, в котором на боковых скамьях сидели, нахохлившись в дорожной дрёме, солдаты в телогрейках и плащ-палатках, а следом – русский виллис, заляпанный грязью, в боковых прорезях брезентовой кабины которого тоже виднелись солдаты с автоматами – очевидно, дорожный патруль.

- Скоро – Ошмяны, - сообщила Травиата Адамовна. – Ты – как? Устал?

- Не очень, - ответил Владимир, несколько раз распрямляя спину и поводя уставшими плечами.

- Тогда – до Вильнюса?

- Хорошо.

- Не люблю ошмянских, - сухо произнесла экспедиторша, выдав главную причину нежелания останавливаться в селе. – Куркули!

- Приходилось сталкиваться?

- Ещё как! – она снова поправила надоевшую прядь, небрежно затолкав под берет. – У немцев тут был опорный пункт по охране дороги и для борьбы с партизанами. Поставили блокпост с егерями, нагнали народных милиционеров и собрали полицаев из местных. А те и рады – валом повалили: платят, добро не трогают, и поживиться можно за счёт соседей. Глядишь, и до полной победы фашистов припеваючи досидеть можно. Шкурники, одним словом! Не стали мы ждать, когда вся эта разношёрстная мразь нас прижмёт, и сами напали. Сопротивлялись они отчаянно, за каждый дом цеплялись. Местным, естественно, тоже перепало: сгорело несколько домов, кое-какие крепко порушили, были убитые ненароком и раненые. Когда же остатки немцев с милиционерами драпанули по дороге на Вильнюс, а мы вошли в село, то встретили нас не как освободителей, а как разорителей. Погорельцы с родственниками погибших с кулаками кидались на командира с комиссаром, которые пытались объяснить им, что идёт война не на жизнь, а на смерть, ради изгнания оккупантов приходится жертвовать всем и нельзя отсиживаться в стороне от освободительной борьбы. Где там! Ничего не хотели понимать. Жадность глаза застила. Плевались и расходились по домам, ругаясь и заперев двери, так что пришлось нам силой добывать необходимое продовольствие. Чтобы не думали, что грабим, комиссар сам раздавал расписки, а они в злости рвали наши документы и топтали ногами, совсем забыв про советскую власть. Сергей Иванович пытался ещё собрать митинг…

- Сергей Иванович?

- …комиссар наш, Лемехов, - она запнулась на мгновенье, прерванная его удивлением при упоминании имени-отчества комиссара, - …пытался собрать, чтобы разъяснить, что зря они верят немцам, скоро вернутся наши и с каждого спросится, каждому придётся ответить, что он сделал для общей победы. Пришли, но немногие, те, кого согнали партизаны. Стоят бирюками, в глазах – насторожённость, а то и вражда: быстро переделались в немецких прихвостней, не задетые войной всерьёз. Я закурю, ладно?

- Курите.

Она достала из нашитого внутреннего кармана телогрейки целую пачку «Беломора», умело оторвала угол, так же привычно выбила папиросу, смяла мундштук как опытный курильщик и задымила, прищурив один глаз и добыв огонь из зажигалки, сделанной из блестящей гильзы, отполированной пальцами.

- Так и ушли мы, не отдохнув в тепле под крышей, расстреляв для урока начальника полиции и его зама, бывших работников сельсовета, а других сволочей не тронули. – С силой выдохнула дым, будто скопившуюся желчь. – Надо бы, да комиссар был против. Ты что? Знаешь его? – Оказывается, не упустила она удивление Владимира при упоминании Сергея Ивановича.

- Живу у него.

- А… Объяснял, что на обманутых людей надо действовать не силой, а убеждением, что слово всегда сильнее пули, - она скептически хмыкнула. – В этом он крупно заблуждался: наш народ признаёт только силу. Говорят, что добрым и миролюбивым в драке всегда больше всех достаётся. Вот и комиссару не повезло: перед самым приходом наших подорвался на мине-ловушке. Мы тогда были уже в составе партизанской бригады, имели медсанбат, туда его и увезли. Слышала, после войны стал руководителем общества бывших партизан. Вот это ему по силам. Как он теперь?

- Нормально. – Владимиру почему-то не захотелось рассказывать бывшей партизанской соратнице Сергея Ивановича про его инвалидность и бобыльство. – Партизаны построили ему прекрасный дом, сам вечно занят на работе, живёт.

Травиата Адамовна помолчала, соединяя память прошлого с настоящим и выискивая взаимосвязи и аналогии для своей несостоявшейся судьбы.

- Партизаны его любили, это верно.

- А вы?

- Я? – У неё была дурная привычка начинать ответ с краткого ненужного вопроса-восклицания, как будто она выгадывала время для размышления. – Он был против того, чтобы мне отдали снайперскую винтовку. Говорил, что женщина по природе своей не должна стрелять в людей, такая мать не сможет вырастить детей в любви и доброте к ним. А надо ли?

«Надо!» - мысленно поддержал Владимир Сергея Ивановича.

- Словно поп! После него у нас комиссарил бывший инструктор райкома. Деловой мужик. Решительный. У него все уговоры сводились к одному: не согласен – расстрел.

Остановиться в Ошмянах всё же пришлось.

Проехали мимо лесопилки и лесосклада с разбросанными повсюду брёвнами и выцветшим лозунгом вдоль всей погрузочно-разгрузочной эстакады: «Всё для фронта, всё для победы!», под которым стоял заржавевший трактор без гусениц и без кабины, а на эстакаде ворочали ломами всё те же женщины, загружая длиннющими хлыстами ЗИС под наблюдением мужика с блокнотом. Въехали в село. Куркули почти сплошь жили в бревенчатых домах с тесовыми крышами и даже имели дощатые тротуары вдоль палисадников. Показалась располосованная колеями поляна, примыкающая к дороге. На дальней стороне поляны, судя по поникшему розовому флагу на фронтоне, размещалась в новом бараке с крыльцом посередине местная власть. Это подтверждала и стоящая рядом с крыльцом двуколка. У самой дороги расположилась пятистенка, в одной половине которой был магазин, а в другой – чайная, но, судя по толпе возбуждённых мужиков, теснящихся у входа, продавали там не чай или – не только чай. Владимир сразу же вспомнил женщин на погрузке хлыстов и уже в который раз поразился распределению труда у русских: как правило, на самых тяжёлых и грязных работах вкалывали женщины, а руководили ими, вели учёт, а то и просто кучковались в пьяных и перекуривающих компаниях – мужики. Немец никогда не допустит, чтобы жена работала больше и, тем более, делала бы мужскую работу.

Шум машины отвлёк возбуждённую компанию от выяснения внутренних вечных проблем с помощью крика, хватания за грудки и размахивания кулаками. Некоторые, поспокойнее, бывшие в скверном состоянии подпития «чаем», повернули головы, а из-за толпы быстро выскользнул, выбежал на дорогу и встал перед надвигающейся машиной, широко растопырив ноги и раскинув в стороны руки, мужик страхолюдной даже для хорошего утра внешности. На нём были дырявые опорки на босу ногу с торчащими наружу чёрными пальцами, заношенные до дыр солдатские галифе, полотняная рубаха навыпуск с разорванным засаленным воротом и в цветной палитре еды, не попавшей в рот, а на голове – шапка, одно ухо которой  торчало вверх, а второе, как у беспородной шавки, обвисло вниз, зато поперёк склонившегося козырька алела новенькая полоска. Владимир посигналил, но это не сдвинуло чучела с места, и пришлось затормозить, тем более что уже все любители утреннего чая повернулись, заинтересованно выжидая развязки дорожного инцидента, готовые прийти на помощь своему нарушителю дорожных правил. Высунувшись в окно, Владимир услыхал, что живое препятствие ещё и издаёт громкие предупреждения: «Нельзя! Нельзя! Нельзя!». Пришлось приоткрыть дверь и обратиться за помощью: