Дина Рубина - Синдикат Страница 5

Климат! – вот что служило оправданием многим, свернувшим с пути. Да, в Иерусалиме климат всегда был пожарче германского, спорить с этим просто глупо. Не считая, конечно, тех нескольких, всем известных, лет, когда в Германии так хорошо топили...

Словом, подразумевалось, что человеку нелегко решиться на столь крутое Восхождение в Святую землю. Синдикат предлагал рискующему множество подпорок, подъемников, ступеней и страховочных ремней. Размахивая молотками, мы сами вбивали в скалы крюки под неуверенные ноги восходящих. Мы страховали их своими спинами и плечами, подсаживали, надсаживались, обливались потом и тяжело матерились.

Эта вредная работа в полевых условиях не каждому была по плечу.

В утробе московского отделения Синдиката действовали несколько департаментов.

Одним из главных, коренных, важнейших был, конечно же, департамент Восхождения;

Департамент Юной стражи Сиона, со штатом молодых разбитных сотрудников, работающих по договору подряда, – самым многочисленным;

Недавно созданный департамент Загрузки ментальности должен был исследовать самосознание наших подопечных и тренировать его, как тренируют альпинистов перед восхождением – постепенно увеличивая нагрузки.

Самым косным, громоздким, привязанным к изучению языка, был департамент Языковедения.

Главы департаментов, эмиссары, звались синдиками.

На московское представительство было нас восемь Высоких Персон Послания... – и восемь синдиков прекрасных...

Вот, собственно, и все...

Ах, да! Про себя и забыла.

Я занимала должность главы департамента Фенечек-Тусовок.

Из “Базы данных обращений в Синдикат”

Департамент Фенечек-Тусовок

Обращение номер 345:

Мужчина, уверенным басом:

– Не подскажете ли, каков статус эстонского языка в Израиле?

Все эти звучные названия “департаментов” означали – несколько комнатушек в здании бывшего детского сада, давно не ремонтируемого, но хорошо укрепленного на случай “в случае чего”. Колючая проволока поверх высокого забора, специальная будка, из которой по четырем телевизорам охранники в разных ракурсах наблюдали посетителя, посмевшего приблизиться к железным воротам садика.

И наконец, проходная, где наши опричники разбирались с посетителями по-настоящему.

Пропускной системе на входе в офис Синдиката могли позавидовать любой банк, любое посольство, любой секретный военный объект.

Однажды я купила новую шляпу, и меня не пускали битых полчаса.

Я бесновалась, кричала в переговорное устройство:

– Шая, ты что, не видишь, что это я?!

– Повернись, – отвечал он, сверяя мой профиль в новой шляпе с моей служебной фотографией.

А уж постороннего, желающего проникнуть в детский садик, разоблачали до положения риз, до ничтожной запятой в биографии, до последней жилочки души, до кальсон, до несвежих носков, до геморроя.

После проверки в деревянной избушке посетители мужского пола выходили во двор с ремнями в руках – металлические пряжки звенели в подкове магнита, – и если б не растерянное выражение лица, можно было бы подумать, что они сейчас выпорют любого, кто под руку подвернется.

Наши бдительные стражи прощупывали швы на белье, невзирая на лица в самом буквальном смысле этого слова.

На лица вообще не взирали, взирали в заполненный секретарем департамента бланк заявки на пропуск посетителя... Там значился ряд умопомрачительных пунктов:

“Имя, фамилия, профессия посетителя”.

“Кто инициатор встречи?”

“Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились?”

“Причины, заставившие вас назначить встречу данному господину (же)”.

“Прошу освободить от проверки” (это означало просто вытрясти из несчастного душу).

“Не прошу освободить от проверки” (означало провернуть его на фарш).

Я всегда и всех просила освободить от проверки. Даже старых перечников, которых видела в первый и – при известных усилиях – последний раз в жизни.

Но этого обычно бывало недостаточно.

Сначала звонил Шая.

– Дина, – спрашивал он после сердечных приветствий. – Ко мне поступила от тебя заявка на некоего Шапиро, на двенадцать тридцать. Кто он?

– Старый еврей, – не моргнув глазом, отвечала я.

– Ты знакома с ним?

– Конечно, – легко говорила я. – Много лет.

– Зачем он приходит?

– Потолковать о политике. – (Самое интересное, что этим обычно и завершался любой визит кого бы то ни было.)

– Ладно, – отвечал Шая приветливо, и вешал трубку.

Но минут через десять ко мне поднимался его подчиненный Эдмон, юный израильский маугли, мерзнущий в этом ужасном климате... Начинался второй тур переговоров.

– Дина, вот этот Шапиро, – неторопливо заводил Эдмон. – Сколько лет ты его знаешь?

– Пятьдесят, – говорила я.

– А чем он занимается?

– Не помню. Шьет наволочки! – как всегда, я заводилась с пол-оборота. – Вот он явится, и ты разберешься. У тебя будет возможность заглянуть в его несвежие кальсоны.

Являлся Шапиро, который оказывался второкурсником исторического факультета РГГУ. И стоя босыми ногами на резиновом коврике, поддерживая брюки, он закладывал меня с первой же минуты: испуганно и подобострастно сообщал, что не видел меня ни разу в жизни, что сам просил о встрече, что ему от меня нужны деньги на проект возрождения письменности хазар, или еще какой-нибудь глупости в этом роде. В результате подлый щенок нарывался на настоящий обыск со сдергиванием шкуры, а меня ждала суровая проработка Шаи.

Все заседания Высоких Персон Послания Московского отделения Синдиката назывались перекличкой синдиков. Происходили они в большой комнате на втором этаже, за огромным круглым столом, кустарно выкрашенным черной краской. Когда-то, в эпоху здесь детского садика, приватизированного в начале 90-х одним удачливым корсаром, который уже второй десяток лет сдавал Синдикату помещение за безумные деньги, – в этой комнате проходили музыкальные занятия: стояло пианино, дети в костюмах зайчиков и мишек скакали в затылочек друг другу...

Сейчас взрослые дяди и тети, собравшиеся вкруг стола, тоже играли в какую-то игру, правил которой я еще не научилась понимать.

На первой же перекличке синдиков Клавдий, только вступивший в должность, произнес знаменательную и глубоко тронувшую меня речь:

– ...Только не стройте из себя важных шишек, ребята... – сказал он. – Всем известно, кто нанимается к нам на работу... Не хочу сказать, что все вы – шушера, шваль и мусор... но факт, что устроенные и удачливые люди вряд ли согласятся вылезти из своей теплой постели в Израиле, покинуть свой дом и, задрав хвост, переться в бандитскую страну черт знает зачем... Оставим в покое идеологическую патетику наших боссов. Мы и сами в свое время совершили то, что называется Восхождением, неважно почему: по зову сердца, по глупости, или хрен еще знает – как. Важно, что у всех, сидящих здесь, появились причины вернуться и заново пережить то, что каждому из нас хочется забыть... Все мы тут не от хорошей жизни, все неудачники – вот я, например, подписал контракт с Синдикатом после провала попытки завертеть ресторанный бизнес. Жизнь наша здесь тяжелая, крутиться приходится в тесном кругу людей, которых не выбираешь и с которыми при других обстоятельствах на поле рядом не сел бы... – он остановился, обвел нас медленным взглядом, погладил лысину и продолжал: – Работа сложная, ненормированная, тошнотворная, никакие деньги не окупят вашу заброшенность и чуждость здесь всему и всем... И это сейчас. А будет – смело могу предсказать – все хуже и хуже. Ситуация там, дома, с каждым днем все хреновее, война будет обязательно, значит, пойдет свистеть экономика, начнут закрываться предприятия, подскочит безработица, профсоюзы, как всегда, примутся шантажировать правительство своими блядскими забастовками... – короче, не представляю себе идиотов, которые снимутся с мест искать удачи в наших краях... Уже сейчас потоки восходящих мелеют с каждым днем... – верный знак, что грядет сокращение штатов, – а также, что начальство будет приезжать сюда с проверками каждый месяц и трахать нас до звона в ушах. Замбура!

Я внимательно слушала Клавдия – в то время я еще вслушивалась в каждое слово, веря, что оно что-нибудь да значит. Справа от меня сидел Яша Сокол, глава департамента Восхождения. Опустив голову, он рисовал что-то в мелких квадратиках на листках блокнота. Я скосила глаза и увидела, что это комикс, причем очень талантливый и профессиональный: двумя-тремя штрихами Яша набрасывал очень точный карикатурный портрет и придумывал коротенькие фразы, которые персонаж то ли выплевывал в пузырь у рта, то ли втягивал в себя... На первой же картинке я увидела Клавдия со спущенными штанами и фразой, вылезающей изо рта: “Я готов к приему комиссии!”...