Айи Арма - Избранные произведения писателей Тропической Африки Страница 5

Третий, в побуревшей, изодранной майке, с видневшимся сквозь дыры огромным брюхом, держал обеими руками вилы без среднего, сломанного у основания зубца, и в его глазах поблескивало нетерпеливое желание как можно скорее проткнуть собаку. Остальные ничем друг от друга не отличались — ни внешними признаками, ни той лютой храбростью, с которой они хотели прикончить жертву.

Кроме одного. Он был низкорослым, но не просто низкорослым, а бесформенно сплющенным, и при взгляде на него хотелось отыскать какое-то объяснение этому уродству, что-нибудь вроде горба. Но сначала никакого уродства не обнаруживалось, и лишь потом, посмотрев вниз, человек вздрагивал от удивленного омерзения, увидев чудовищно распухшую мошонку, выпиравшую из пропотевших рваных штанов, — она походила на третью ягодицу, которая в ожесточенной борьбе за жизнь выросла гораздо больше настоящих, а потом победоносно оттеснила их в сторону.

Кольцо мужчин не только сжималось, но еще и непрерывно смещалось по окружности, а Сплющенный, подошедший позже других, продвигаясь по кругу, все протискивался к центру, и, когда он повернулся лицом к Хуане, она увидела в его глазах такое кровожадно-маниакальное пламя, что взгляды остальных вдруг словно бы потускнели, и у нее не осталось никаких сомнений, почему Сплющенный так стремился вперед: жажда убивать жгла его изнутри, а подобная жажда всегда мучительней, чем погоня за славой наилучшего охотника.

Расстояние между охотниками и жертвой сокращалось. Теперь только страх сдерживал людей и спасал собаку от неожиданного удара. Но Сплющенный уже пробрался вперед и неподвижно застыл над ее головой. Охотник с вилами вдруг заорал, и его крик приостановил других — ведь человек, укушенный взбесившейся собакой, которая, того и гляди, околеет, неминуемо умрет, да с такими муками, что лучше о них даже и не думать. В то время как крик разнесся над дорогой, Сплющенный поднял свое оружие — это была стальная мотыга с деревянной, утолщенной у конца ручкой, на которой явственно виднелись ложбинки от пальцев многих поколений работников.

Боязливо-настороженная ярость толпы была разбита одним ударом, хотя и ожидавшимся, но таким стремительным, так люто и верно поразившим цель, что люди не сразу осознали увиденное. Острие мотыги пробило череп почти точно в середине между ушами. В первые секунды после удара ничего не случилось, лишь трясучая судорога — радости или страха, было непонятно, — дергала окостеневшее тело Сплющенного. Да чуть слышно всколыхнулся протяжный вздох — в нем звучала не горечь, а покорная обреченность, — это всхлипнул мальчик, хозяин собаки.

Потом вокруг острия мотыги вспузырилась уходящая собачья жизнь. Вспенилась, сочась, светло-серая масса — мозги, затем потемнела, разжижилась и вскоре превратилась в струйку крови. Светлое месиво на черном асфальте порозовело, смешиваясь с багровой жидкостью, и тотчас же кровь хлынула потоком, так что вокруг пробитой собачьей головы растеклась большая темная лужа.

Дрожь перестала сотрясать Сплющенного. Он издал короткий пронзительный вопль, ловко повернул острие мотыги, как бы подсекая пробитую голову, и победно поднял свою жертву вверх. Все расступились, подались назад. Теперь напряжение окончательно схлынуло, люди спокойно смотрели на Сплющенного, их тела расслабились, и пот подсох, оставив на спинах лишь соляные подтеки. В полном молчании круг распался, и мужчины, которые стояли впереди, безвольно потянулись за этим, последним, но, как оказалось, первым убийцей — сначала все провожали его взглядами, а потом покорно поплелись за ним следом.

Торжествующий убийца, неся свой трофей, двигался с обычной скоростью пешехода, но перебирал ногами, словно бегун. Жизнь по капле сочилась из собаки, стекая на землю с поднятой мотыги. Но вдруг что-то потекло и со Сплющенного — по его правой ноге зазмеилась жижа, похожая на желтую застоявшуюся мочу, смешанную со сгустками свернувшейся крови. Сплющенный тревожно нахмурился, потом посмотрел вниз, и страх стер с его лица торжество. Тем временем поднялся упавший мальчишка. Заметив унизительное состояние убийцы, он, не вытирая слез, заорал:

— Жирные яйца, худые яйца! Ага!

И хотя он все еще продолжал всхлипывать, теперь его тяжкое немое горе выхлестнулось в истерической издевке над врагом. Но испуг убийцы уже прошел, уступив место радостному облегчению. Что-то, закупоренное в его мошонке и убивавшее его мужские достоинства, наконец прорвалось наружу, и вот, несмотря на унижение и позор, Сплющенного охватила безудержная радость, превратившая его горделивую походку в припрыгивающую, гротескную поступь марионетки.

— Ага, уродина, ага, ага! — снова громко завопил мальчишка.

Официантка из кафе «Калифонийская луна» презрительно посмотрела на Сплющенного, за которым тащились остальные мужчины, и, длинно сплюнув им вслед, сказала:

— Убийцы. — Она говорила негромко. — Убийцы. А и всего-то им надо — пожрать.

Мальчишку уже снова душили слезы, и он опять затянул свои плаксивые объяснения, которых так никто и не выслушал. Но сейчас это была не истерика, и он не тщился захохотать сквозь рыдания.

Сразу же, как только шоссе освободилось, сзади раздался нетерпеливый гудок, и его подхватили другие машины. Впереди бензовоз компании «Шелл» загородил почти всю ширину шоссе своей громоздкой и длинной цистерной. Объехать его казалось невозможным, но все же какой-то человек на «хонде» изловчился вывернуть из ряда машин и теперь уверенно пробирался вперед, ухмыляясь и прощально махая рукой всем водителям, которых обгонял. Уже проехав мимо Хуаны, он оглянулся и посмотрел на нее. Она тоже помахала ему, и, самодовольно улыбнувшись, он исчез впереди. Наконец бензовоз сдвинулся с места, за ним потянулся остальной транспорт, и Хуана, включив первую передачу, медленно поехала в длинной веренице машин по улице, ведущей к шоссе на Тему. Особенно спешившие и нетерпеливые водители — у большинства из них были светло-серые «пежо» и новенькие белые «мерседесы» — выезжали вправо и, прибавляя скорость, старались обогнать медлительный бензовоз. Хуана, пропуская их, жалась к тротуару и внимательно присматривалась к окружающей ее жизни. На выезде из городка, за последней бензоколонкой, виднелся закрытый винный завод — чьи-то несбывшиеся мечты.

Хуану обогнал еще один человек — на скорости, которая говорила о том, что он полностью уверен в своей машине. Он плавно обошел еще двух водителей, минуту висел на хвосте у бензовоза, потом, выбрав короткое мгновение, когда встречный поток транспорта прервался, скользнул мимо бензовоза и резко вильнул влево, чтобы не столкнуться со встречным автобусом. Две ехавшие за бензовозом машины тоже вскоре его обогнали, и Хуана не спеша поехала сзади. В районе Теши, за военным полигоном с его нумерованными мишенями на фоне голубеющего в отдалении моря, ярко освещенного послеполуденным солнцем, шоссе было широким, и машины шли быстро, но люди все же часто перебегали дорогу, и однажды жесткие молодые глаза полоснули сквозь стекло приближающуюся Хуану, но их враждебность туманилась не по возрасту ранним сознанием, что мгновенная смерть под колесами автомобиля в общем-то не слишком большая беда.

А потом, выезжая из-за крутого поворота, Хуана вдруг увидела маленький мячик, скачущий через шоссе перед самым бензовозом, а когда на дорогу выскочил ребенок, она, зажмурив глаза, инстинктивно нажала на тормоз. И сразу же услышала тяжкое содрогание тормозящего на полном ходу бензовоза. Когда она решилась посмотреть вперед, ребенок, скованный леденящим страхом, необычайно медленно подбегал к обочине и, попытавшись перепрыгнуть через дренажную канаву, шлепнулся на ее противоположный откос, поросший сухой колючей травой. Бензовоз стоял посредине шоссе, а злющий шофер, выпрыгнув из кабины, приближался к мальчишке — и явно не с добрыми намерениями. Но ребенок уже успел выкарабкаться из канавы, и к нему уже подбегала перепуганная женщина, только что, видимо, стоявшая у плиты: с ее рук капало красное пальмовое масло. Ребенок, всхлипывая, бросился к матери и спрятал лицо в ее накидке, а она обхватила его голову руками, на которых, так же как на обнаженной шее, вздулись, вероятно от пережитого ею ужаса, пульсирующие вены. Но шофер неумолимо приближался к ребенку, и тут женщина наконец-то его заметила.

— Господин, — сказала она по-акански, и Хуана стала напряженно вслушиваться, чтобы понять, о чем говорит женщина, — прости его. Ведь он ребенок. У тебя тоже, наверно, есть дети. Прости его, господин, он просто несмышленыш.

Лицо матери еще сковывал страх, но она заставила себя улыбнуться, чтобы хоть немного задобрить разозленного шофера. А тот, казалось, уже забыл о ребенке, и злость в его лице сменилась презрением.

— Тоже мне, — сказал он нарочито медленно, стараясь побольнее обидеть женщину, — мать! Ну скажи, какая из тебя мать? Какая ты мать, если твой ребенок играет со смертью, а тебе хоть бы что? Ну какая из тебя мать?