Давид Гроссман - Кто-то,с кем можно бежать Страница 5

Что я здесь делаю, спросил он себя и нажал на ручку. Дверь отворилась. Он стоял в коридоре, который изгибался, очевидно, опоясывая церковь вокруг. Я не должен здесь находиться, подумал он и побежал за собакой, которая бросилась вперёд, миновал три закрытые двери, как ветер пронёсся между толстых беленых стен, пока не достиг большой каменной лестницы. Если что-то со мной тут случится, подумал – и мысленно увидел, как капитан хмуро выходит из пилотской кабины, подходит к его родителям и шепчет им что-то на ухо – никому не придёт в голову искать меня здесь.

В конце лестницы, вверху, была ещё одна дверь, маленькая и синяя. Собака лаяла и выла, почти говорила, и принюхивалась, и скреблась под порогом, и за дверью раздались возгласы радости, которые немного напомнили ему кудахтанье, и кто-то внутри возвестил на странном иврите с древним произношением:

– Вот оно, вожделение сердца моего, уже отворяются врата, уже, уже!

Ключ повернулся в замке, и едва только дверь приоткрылась, собака пулей ринулась внутрь и набросилась на того, кто внутри. Асаф остался снаружи, за дверью, которая закрылась. Всё как всегда, с горечью подумал он, всегда он остаётся за закрытой дверью. И именно поэтому решился, слегка толкнул дверь и заглянул. Увидел согнутую спину, длинную косу, спускающуюся из-под чёрного шерстяного берета, подумал, что это ребёнок с косой, в смысле девочка, кто-то маленький и худенький в сером балахоне, потом разглядел, что это маленькая старая женщина, которая, смеясь, зарывалась лицом в собачью шею и обнимала её тонкими руками, и говорила с ней на незнакомом языке. Асаф ждал, не хотел мешать, пока женщина, смеясь, не оттолкнула от себя собаку, говоря:

– Ну хватит, хватит тебе, скандальяриса такая, дай же, наконец, поздороваться с Тамар! – обернулась, и широкая улыбка застыла на её лице.

– Кто, – отступила она, – кто ты? – охнула и ухватилась за воротник своего балахона, лицо её исказила смесь разочарования и страха. – И что ты здесь ищешь?

Асаф подумал минутку.

– Я не знаю, – сказал он.

Монашка отступила ещё раз и упёрлась спиной в стенку с книжными полками. Собака стояла между ней и Асафом и смотрела на них по очереди, движения её языка выглядели жалкими и растерянными. Асафу казалось, что собака тоже разочарована; что не этой встречи она ожидала, когда привела его сюда.

– Извините, э... я правда не знаю, что я здесь делаю, – повторил Асаф, и понял, что вместо того, чтоб объяснить, он только запутывает, как всегда, когда должен был описать что-то словами, и не знал, что сделать, чтобы успокоить монашку, чтобы она не дышала так часто, и чтобы на её лбу не было таких сердитых морщин.

– Это пицца, – сказал он, деликатно указывая глазами на коробку в его руках, надеясь, что хоть это успокоит её, потому что пицца – это просто, это однозначно. Но она ещё сильнее прижалась к книгам, и Асаф ощутил, что все движения его угрожающе выросшего и увеличившегося тела неправильны, а монашка была трогательна, стоя возле книг, как маленькая испуганная птичка, распушившая перья, чтобы напугать хищника.

Тут он заметил, что стол накрыт: две тарелки и две чашки. Большие железные вилки. Монашка ждала гостя. Но он не мог объяснить такого её страха и разочарования, такой глубокой скорби.

– Так я пойду, – осторожно сказал он. Был ещё вопрос, касающийся бланка и штрафа. Он понятия не имел, как об этом сказать. Как попросить кого-то уплатить тебе штраф.

– Как пойдёшь? – вскрикнула женщина. – А где Тамар? Почему не пришла?

– Кто?

– Тамар, Тамар! Моя Тамар, её Тамар! – она в нетерпении три раза указала на собаку, которая распахнутыми глазами следила за диалогом, переводя взгляд туда и сюда, как зритель на игре в пинг-понг.

– Я её не знаю, – пролепетал Асаф, боясь оказаться виноватым, – я её просто не знаю. Правда.

Наступило долгое молчание. Асаф и монашка смотрели друг на друга, как двое чужих, которым необходим переводчик. Собака вдруг залаяла, и оба моргнули, как бы очнувшись от наведённого на них колдовства. Замедленная мысль проползла в мозгу Асафа: Тамар – это, наверно, та "молодая особа", о которой говорил продавец пиццы, та, с велосипедом. Может она делает доставку для церкви. Теперь всё ясно, подумал он, зная, что ничего не ясно, но это уже действительно не важно.

– Смотрите, я только принёс, – он положил белую картонную коробку на стол и мгновенно отступил, чтоб не подумала, что он собирается здесь есть, – только пиццу.

– Пиццу, пиццу, – взорвалась монашка, – хватит про пиццу! Я про Тамар спрашиваю, а он мне рассказывает про пиццы! Где ты её встретил? Говори уже!

Он стоял, слегка сжавшись, в то время как её страх перед ним быстро таял, и её вопросы выплёскивались на него один за другим, как будто она била его своими маленькими руками:

– Как это ты говоришь "не знаю её"? Ты ей не друг, не приятель, не родственник? Посмотри же мне в глаза! – Он поднял глаза и почему-то почувствовал себя немного лжецом под её сверлящим взглядом. – И она не прислала тебя немного меня порадовать? Чтоб я не так за неё волновалась? Минутку! Письмо! Глупая я, конечно, письмо! – бросилась к картонной коробке, открыла, и начала в ней рыться, поднимая пиццу и заглядывая под неё, прочитала со странным томлением рекламное объявление пиццерии, как будто искала намёк между строчками, и её маленькое лицо покраснело.

– Даже маленького письма нет? – прошептала она и нервно заправила за ухо серебряные волосы, выбившиеся из-под чёрного шерстяного берета. – Может сообщение на словах? Что-нибудь, что просила тебя запомнить? Попробуй, я прошу, мне очень важно: она, конечно, велела тебе что-то мне передать, верно? – Её глаза замерли на его лице, как будто она пыталась силой своего желания достать из его губ долгожданные слова. – Может быть, она просила только передать, что там всё встало на свои места? Правильно? Что опасность миновала? Она так тебе сказала? Нет?

Асаф знал: когда он так стоит, у него такой вид, о котором его сестра Рели однажды сказала: "Твоё счастье, Асафи, что с такой физиономией от тебя всегда можно ожидать только приятных сюрпризов".

– Подожди! – глаза монашки сощурились. – Может ты вообще один из них, Боже упаси, из этих мерзавцев? Говори же, ты из них? Так знай, что я не боюсь, господин хороший! – Она топнула на него своей маленькой ногой, и Асаф отступил. – Что, язык проглотил? Вы с ней что-то сделали? Вот этими руками разорву тебя, если только дотронулся до девочки!

Тут собака вдруг завыла, и Асаф, совершенно потрясённый, опустился перед ней на колени и погладил двумя руками. Но она продолжала горько плакать, её тело дрожало от рыданий, она была похожа на ребёнка, который случайно оказался между ссорящимися родителями и больше не в силах это выносить. Асаф прямо улёгся рядом с ней, мгновенно улёгся, и гладил, и обнимал, и говорил ей на ухо, будто совсем забыл, где он, забыл и это место, и монашку, и только изливал всю свою нежность на испуганную и подавленную собаку. А монашка – она замолчала и смотрела удивлённо на рослого парня, на детском лице которого вдруг проступила серьёзность, с чёрными волосами, падающими на лоб, с юношескими прыщами, рассыпанными на щеках; она была поражена, когда ощутила то, что без преград струилось от его тела к собаке.

Только сейчас до Асафа дошли слова, сказанные раньше, он поднял голову и спросил:

– Она девочка?

– Что? Кто? Да, девочка, нет, девушка. Как ты, примерно... – она искала свой пропавший голос, освежала лицо лёгкими прикосновениями пальцев и смотрела, как он утешал и успокаивал собаку, нежно и терпеливо разглаживая волны её плача, пока совсем не утихомирил её, и искра света не вернулась в её коричневые глаза.

– Ну хватит, видишь, всё в порядке, – сказал Асаф собаке, поднялся, и взгляд его снова ушёл в себя, когда он увидел, где он и вспомнил, в какую передрягу он попал.

– Но объясни, по крайней мере, – вздохнула монашка, и это был уже совершенно другой вздох, не только горе и разочарование были в нём, – если ты с ней не знаком, как ты узнал, что нужно принести сюда воскресную пиццу? И почему собака так тебе доверилась, что дала повести себя на верёвке? Ведь нет никого на свете, кроме Тамар, конечно, кому она позволит себя привязать! Или может ты маленький царь Соломон, и понимаешь язык зверей?

Она вздёрнула перед ним маленький и острый подбородок, лицо её требовало ответа, и Асаф с сомнением сказал, что нет, это не язык зверей, это, как бы объяснить... по правде говоря, не всё, что она сказала, он понял. Она говорила очень быстро на странном иврите, сильно выделяя "аин" и "хет"[2], как говорят иерусалимские старожилы, делая усиление в звуках, о которых Асаф даже не знал, что у них есть усиление[3], почти не ожидала его ответов и только засыпала его вопросами ещё и ещё.

– Может, ты откроешь, наконец, свой рот, – выдохнула она нетерпеливо, – панагия му[4]! Сколько ты можешь молчать?