Дафна дю Морье - Прощай, молодость Страница 5

Тогда мать взывала о помощи к моему отцу, сидевшему на своем конце стола, бросив на меня укоризненный взгляд, ведь по моей вине приходилось отрывать его от великих мыслей. И, когда она обращалась к нему, голос ее как-то по-особенному менялся.

«Мой дорогой, мы думаем, что Ричарду нужно съездить на велосипеде в Лессингтон».

Отец устремлял свой взор на меня — мне кажется, именно так ученый смотрит на ничтожную букашку, название которой он даже не потрудился запомнить, — выдерживал паузу, дабы не торопясь рассмотреть этот вопрос, ибо манеры его были безупречны, а затем торжественно кивал, словно обдумал это дело.

«Да, — соглашался он, — Ричарду нужно съездить на велосипеде в Лессингтон».

Таким образом, эта тема считалась закрытой, и днем я вытаскивал свой велосипед из пустой конюшни и усердно крутил педали, выезжая из тишины подъездной аллеи на шоссе, по обе стороны которого стояли уродливые телеграфные столбы.

По вечерам отец, как обычно, работал в библиотеке, а мы сидели в гостиной, и учитель, у которого очки съезжали на нос, читал вслух моей матери, которая спала с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла и уронив работу на колени.

Я убегал наверх, в пустую классную комнату, сгорая желанием написать стихотворение, но как только я брался за карандаш, мысли разбегались, словно насмехаясь надо мной и не желая претворяться в слова. Я делал последнюю отчаянную попытку и, не желая сдаваться, царапал что-то на бумаге, но, взглянув на строчки, трогательные своей незрелостью, я в отчаянии рвал листы бумаги, признавая свое поражение. В доме царила тишина, из сада не доносилось ни звука. Даже листва на деревьях не шелестела.

«Ты говорил мне о молодости, — обратился я к Джейку, — сегодня вечером на мосту ты говорил об утрате того, что я не сумею понять. Теперь ты понимаешь, как много значило для меня все это? Я был мальчишкой, лишенным мальчишеской жизни. Молодость означает для меня дом, подобный склепу, пропахший пылью и тленом, в котором люди, которых я никогда не любил, жили отдельно от меня в своем собственном мире, где нет времени; молодость означает для меня гнетущее присутствие моего отца, сокрушавшего дух своего сына, она означает муку смятения, пытку томления, которые некому объяснить, и убежденность в том, что я — неудачник, неспособный писать, неспособный жить. Неужели ты не понимаешь, неужели не понимаешь?»

По большому счету, наверное, было не так важно, следит ли Джейк за ходом моих мыслей, — я говорил все это, скорее пытаясь убедить себя самого.

Я опять говорил о том, как рос в тени отца, как уехал учитель, когда я подрос и мое образование сочли завершенным, хотя мать все еще смотрела на меня как на десятилетнего ребенка, а отец вообще не смотрел — разве что изредка любезно осведомлялся, закончил ли я свою пьесу.

Я же начал писать драму белым стихом, первую сцену которой закончил и переписал набело. Под этим предлогом я на весь день запирался у себя в комнате, делая вид, что работаю, а на самом деле жевал кончик ручки и смотрел в окно на деревья парка и холмы за ними.

Белый стих я ненавидел, да и греческую форму начатой мной драмы, которая оказалась лишь жалким, рабским подражанием моему отцу. Отложив в сторону высокопарную декламацию моего героя, я предавался мечтам, и так проходили долгие часы.

Мне очень хотелось стать мужчиной среди других мужчин, хотелось научиться увлеченно болтать о всевозможных тривиальных вещах в компании, где презирали бы поэзию; попасть туда, где нет ни деревьев, ни безмятежных оленей, а есть лишь горячая городская пыль и шум движения, где жизнь — это шутка и смех, брань и слезы, где люди ненавидят и любят, где красота не пустое слово в холодном, бесстрастном стихотворении, а то, что олицетворяет собой женское тело. И вот так часами я грезил и грезил, сжимая в пальцах ручку, и моя бедная потаенная жизнь рвалась наружу, на свободу.

Так я втолковывал все это Джейку, и, казалось, застарелая ненависть к моему дому сильна во мне, как прежде, и я еще внутренне с ним связан, хотя и попытался порвать, хотя и с удовлетворением сознаю: я сейчас в грязноватом ресторане, где жарко, мои руки лежат на замызганной скатерти, и в затененном углу передо мной — спокойное лицо Джейка. А мой отец по-прежнему пишет свои книги в библиотеке, безразличный ко всему, и что бы я ни сделал, это ничего не изменит, поскольку он всегда считал, что я его жалкое, неудачное создание и мысли обо мне следует выбросить из головы, дабы я не нарушал их кристальной ясности.

И потому мой рассказ был лишь попыткой показать Джейку, каков мой отец и какая атмосфера создалась вокруг него, чтобы Джейк мысленно представил картину, которую я для него нарисовал: открытые окна гостиной, я стою на лужайке, и в ушах у меня все еще звучат слова отца: «Из него никогда ничего не получится».

И предыдущая фраза, всего несколько слов, — «Ты поговорила с Ричардом?» — еще раз доказывала его презрение к сыну: он не счел нужным побеседовать со мной, а предоставил это моей матери. Зачем ему беспокоиться, к чему затруднять себя?

Услышав это, ослепленный яростью, я бросился по лестнице в бедную, заброшенную классную комнату и перевернул пыльное содержимое стола. Здесь лежали жалкие наброски, начало моей греческой пьесы, я тут же ее разорвал, а клочки швырнул на пол. Под рукописью лежали стихи собственного сочинения, спрятанные в толстом черном учебнике, я достал их, бережно складывая страницу за страницей. Я не решался перечитывать их, это были строки, наполненные ненавистью и протестом, горечью и отчаянием. Мои мечты о женщинах были пронизаны похотью, эти непристойные образы, порожденные отвращением к простоте и чистоте поэзии моего отца. Пронизанные презрением и отвращением, эти жалкие наброски бросили вызов красоте его творений. Схватив их, я спустился в библиотеку, распахнул дверь и, глядя на отца, сидевшего за письменным столом, на его массивное смуглое лицо, опущенное на руки, быстро подошел и швырнул перед ним на стол мои стихи. Запинаясь, я сказал: «Прочти, прочти их, я ведь написал их из-за тебя», — и тут же бросил в окно матери, склонившейся над своими цветами: «И ты тоже приходи послушать мои стихи». И когда она с улыбкой вошла через стеклянную дверь и наклонилась через плечо отца, медленно доставшего свои очки и вертевшего в руках мои листки, меня охватил ужас.

Он начал читать вслух своим звучным голосом порнографические излияния сына, поначалу не понимая их смысла. Ситуация, срежиссированная мной, вдруг показалась мне такой отвратительной, что я содрогнулся от дьявольской жестокости собственного поступка. Со стыдом и отчаянием я увидел, как листы бумаги выпали из рук отца и он поднял на меня свои большие глаза. Мать, еще меньше, чем он, понимавшая суть происходящего, будто хотела спросить о чем-то — я заметил, как она озадаченно нахмурилась, и расслышал начало фразы: «Но почему, Ричард… почему, Ричард?..» Отец даже не шевельнулся, он лишь не сводил с меня глаз. Я чертыхнулся, спотыкаясь, вышел из комнаты и бросился по подъездной аллее, не в силах забыть его взгляд, — мимо оленей в парке, мимо крикливых грачей, паривших над лесом, и в последний раз — через железные ворота, ни разу не оглянувшись. С тех пор прошло три дня и три ночи, словно во сне, я впал в забытье, и осталось лишь ощущение отчаяния. В Лондоне у меня не было друзей, и было холодно, хотелось есть, я очень утомился и все думал и думал — и так оказался на мосту, над рекой.

Почувствовав усталость, я облокотился на стол и опустил голову на руки, ожидая, что Джейк заговорит со мной.

— Ты, конечно, осуждаешь меня, — сказал я. — Мне все равно.

Его молчание я воспринял как знак согласия.

— Ты и теперь не понимаешь, через что я прошел, — продолжал я. — Откуда тебе знать, чем были для меня эти годы. Потерянные и растраченные впустую. Постоянные мучения и отказ от всего, что ценно в жизни. А ты рассуждаешь о радостях молодости.

Голос Джейка в темноте прозвучал так мягко:

— Я верю тебе, ты правдиво рассказал о том, что тебе пришлось вытерпеть. Я могу понять это и даже больше. Но, несмотря ни на что, было же нечто, что ты любил.

— О чем ты? Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Был сад, — ответил он, — и лес, и грачи, и аромат цветов, и человеческие голоса.

«Наверное, он сумасшедший», — подумал я. Я смотрел на него в изумлении.

— Сад? Зачем он был нужен? Я же говорю, что был там заживо погребен. Ты понятия не имеешь о страдании, если говоришь такое.

Он опять замолчал.

— Хорошо тебе говорить, — заметил я. — А все эти годы, которые прошли впустую?! Ты, наверное, любил и жил полноценной жизнью, не задумываясь ни о чем. Ты безумец, если говоришь о лесе и о цветах в саду. Ты ничего не понял? Вот ты — где ты был эти последние пять лет?

Я ощущал свое превосходство: ведь я познал страдание. Он даже не представляет себе, что такое душевная рана.