Елена Стяжкина - Фактор Николь Страница 5

– Ему все-таки семнадцать, а не пять…

– Да, он взрослый. Сильный. У вас там слушают эту слепую певицу?..

– Стиви Уандера?

– Он – мужчина!

– Так вы все-таки переспали?

– Со Стиви? Ты совсем уже? Чем ты там занимаешься? Где я и где Уандер? – рассердилась она.

– Сплю…

– В три часа ночи? Ну ты даешь! А я не сплю уже третьи сутки. Я слушаю его. Он сказал: «Вот облака, вот дерево, вот сабвей… Здесь мы. Во всем этом мы. Ты и я».

– А что с певицей? – спросила я, чтобы удержать нить разговора.

– «Ты знаешь, мама, он какой? Он не такой, как все, он не такой… Другой… А я навек наговорилась с тишиной», – дурным голосом (а ночью все голоса кажутся мне дурными) запела она.

– А что с сабвеем? Вы попали под машину?

– Чтобы быть частью мира, не обязательно поливать его своей кровью.

– Я постараюсь запомнить.

– Я напишу тебе еще очень много мудрых мыслей. Это будет пособие для начинающих. Николизмы. Классное название?

– Да.

– Я люблю его, Олька, – тихо сказала она. – И я понимаю, как по´шло это звучит в словах. Я понимаю, как дико это выглядит. Я знаю, что этого не может быть. Но я украла у него худи…

– Худи?

– Мягкая кофта с капюшоном. И когда его нет рядом, я вдыхаю мир через худи.

– Похоже на кокаиновые дорожки…

– Хуже, намного хуже… – сказала она и стала улыбаться. Так нахально, широко и честно, что ее улыбка пролетела над океаном, дернула шторы на моем окне и прилепилась прямо к лицу. Моему лицу.

– Пока, – сказала Николь. – Подробности письмом. Увидимся в Риме.

Мы увиделись.

И это было действительно хуже, намного хуже, чем всё и кокаиновые дорожки вместе взятые.

Студент Мухин уныло смотрел в окно. Он был похудевший и чистокожий троечник. Скучный и все-таки затравленный ребенок. Ему с Платоном не по пути. Да и сам Платон… Разве он думал, что когда-нибудь его упрекнут в развитии теории коллективного воспитания?

Кузя! Платон не виноват.

Кстати, что лучше – дурдом в окрестностях Сиэтла за большие деньги и с общественным интересом или длительная командировка на родину без денег и по семейным обстоятельствам?

У нас жить весело, но некогда.

После лекции я послала эсэмэску: «Отпусти ее, Алекс. Отпусти ее сюда. Целую. Оля».

«Будь последовательным, – не написала я. – Будь последовательным. Ты и твой дурацкий Соломон сами говорили мне: «Если тебе кто-то очень нужен, то отпусти его. И если он не вернется, значит…»

Будь последовательным и честным, дорогой брат…

В родах матушка Ксения грешила. В нарастающей схватке сквернословила как грузчик, между схватками – стыдилась и каялась.

«Во многой мудрости много печали. Я ж с детства в матюгах. Мой грех… Или не мой…» – говорила она и закрывала глаза. Потом начинала часто и глубоко (правильно, yмница!) дышать и на выдохе матерно крыть свою жизнь и ближайшие перспективы.

Никита Сергеевич любил ее слушать. Грех матушки Ксении был системным и повторяющимся. Поминание всуе половых органов означало полное раскрытие шейки матки.

Всхлип «Ах, сучий потрох!» давал отмашку для выхода головки младенца.

«Простите, – говорила матушка Ксения. – Простите… Крик и боль – последний предел социальности. В крике человека нет. У нас там кто? Мальчик? А я знала, что мальчик». Она улыбалась.

Мальчиков у матушки Ксении было пять.

В этот раз ждали девочку.

По профессии матушка Ксения была культурологом.

«Надо признать, что теория цивилизационных взрывов пригодилась мне в жизни меньше, чем едрена вошь», – говорила матушка Ксения, записывая данные для обменной карты.

Ждали девочку.

Никита Сергеевич очень хотел. И отец Андрей – тоже. Он считал, что с девочки меньше спрос. А значит, можно баловать.

Отец Андрей собирался баловать девочку. А готовясь к этому, он баловал свою паству. И Никиту Сергеевича – тоже.

– Еще минут сорок, час, – сказала Ирина Константиновна. – Давайте посмотрим других больных?

– Да, – согласился Никита Сергеевич. – Посмотрим. Только больных у нас нет.

Это была его принципиальная позиция. Она же – методика. Беременность – не болезнь. Но и бесплодие – не болезнь тоже. И дело не в трубах, яичниках, гормонах и хронических воспалениях. Надо, чтобы отливало от головы.

Ребенок не приходит на истеричный зов графиков базальных температур. Ребенок – дар. Случай. Неожиданность.

Ребенок – не рыба, не дичь и не лотерейный билет.

Его нельзя приманить на «у всех есть, а у меня нет», «семья без ребенка – это не семья». Он – не улучшатель и осмыслитель пустой жизни. Он – жизнь. Явленное чудо.

Надо, чтобы отливало от головы. И есть только два способа отлива: верить и любить.

Кроме отца Андрея, клиника Потапова дружила с раввином Ицхаком, муллой Рефатом и совсем чуть-чуть, исключительно из непроясненности вопросов веры, с цыганским бароном.

«Верить» в потаповской методике означало «работать». То есть сознательно фиксировать свои чревоугодия, нелюбовь к ближнему, воровство (особенно на государственных предприятиях). Верить – означало не врать себе и не жрать, если волос женщины еще виден при свете вечерней зари. Верить – означало научиться восходить к Богу через мужа, потому что восходить просто так, через синагогу, некоторые женщины не могли, что казалось Потапову некоторым недосмотром.

Поскольку верить по методике Потапова могли не все, то атеисткам и их мужьям он предлагал любить. Усыновлять, удочерять (можно по нескольку раз) и любить. Неонатальное отделение клиники Потапова отвечало за районный дом малютки. С ведущего неонатолога Нины Ивановны Потапов драл три шкуры.

– Сами родили, сами отвечайте! – кричал он на пятиминутках, если кто-то из врачей пытался избежать почетной обязанности дежурить, консультировать, кормить и подмывать.

– За что отвечайте? Зашить нам этих шалав надо было, назад им детей повталкивать? – тоже кричала Нина Ивановна, чтобы сохранить начальственное лицо.

– Сами родили! Сами отвечайте!

– У нас врачи! Квалифицированные! Из Шотландии! – не унималась Нина Ивановна. – Как же их заставлять жопы-то мыть?

– Они что, сами с грязными ходят? – взрывался Никита Сергеевич. – Себе ж моют, надеюсь? Вот пусть и детям моют! Иначе волчий билет в зубы и на шотландские танцы.

«Шотландские танцы» считались самым страшным и позорным наказанием. Никто из сотрудников даже не решался узнать, существуют ли они на самом деле.

Из-за дома малютки, шотландцев, французов и прочих американцев на Потапова завели два уголовных дела.

Торговля людьми.

Позвонили вечером на мобильный. Из прокуратуры.

Инфаркт был микроскопический. Сильно помутнело в глазах. Губы стали синими, почти черными. Пришлось переночевать у Ирины и дополнительно волноваться, что она подумает, будто он к ней – навсегда, чтобы немного пожить и умереть. Умереть не удалось. В этом смысле Потапова пронесло.

Утром он был в прокуратуре и давал показания. Грешил как матушка Ксения. После слов «Сучий потрох!» следователь сам перегрыз себе пуповину и сказал: «Вы же взрослый человек. На территории вашей клиники просто хотят взять землю под стройку. Дом хотят построить… Многоквартирный. Триста процентов прибыли… Извините… Вот…»

Днем Потапов грешил в городской администрации, обещая кастрировать всех сотрудников, чтобы их женам нечего было нести в библейском смысле этого слова.

«Детская поликлиника! Там будет детская поликлиника! И баста…»

Вроде отбился.

Два французских интерна, Изабель и Грегуар, удочерили близнецов. Уехали к себе в Прованс. Родили еще одних. То есть двоих… В общем, родили мальчиков. Звонили раз в неделю.

Американский профессор (Люди! Профессор в тридцать лет, а!) увез у Потапова прекрасного детского кардиолога. Прекрасную детскую кардиологшу. И ее личного ребенка.

Было еще несколько случаев аналогичной торговли людьми. Потапов был по уши в этом замешан…

– Вихри враждебные веют над нами! – завопила матушка Ксения.

– Сорок минут, говоришь? А по-моему, уже, – сказал Никита Сергеевич, возвращаясь в родзал.

– Чего-то сегодня без… лексики, – удивилась Ирина Константиновна.

– Так девочка ж у нас, да, Ксения? – улыбнулся Потапов и, чтобы не вмешиваться в процесс – с одной стороны, не тужиться, с другой, не толкать локтями коллег, – зажмурил глаза.

– Вышел заяц на крыльцо почесать себе яйцо, – заливалась матушка Ксения. – Сунул руку, нет яйца, так… И… Вихри враждебные веют над нами…

– Молодец, – похвалил Потапов. – «Вихри враждебные» – вполне церковная песня. Ее и держись.

Через пять минут Девочку Андреевну уже взвешивали, мерили и укладывали маме на грудь. Ксения скромно (хотя хотела бы гордо, но гордо – грех, так зачем?) улыбалась.

Через полчаса отец Андрей жал Потапову руку и говорил: «Спасибо тебе, друг, спасибо…» А Потапов говорил: «Я ни при чем…» А отец Андрей, бывший рокер, отвечал: «Я те дам – ни при чем!» – и фамильярно хватал Потапова на руки и таскал по кабинету.