Диана Виньковецкая - Америка, Россия и Я Страница 5

Наши коммунистические первостроители кое-что почерпнули из древних первоисточников тоже, строя свой храм грядущего царства всеобщего благоденствия, лепя его из песка и глины, а наитвердейший элемент — брильянт — перетирали обратно в сажу.

Помимо запасливости, мне ещё одно понравилось у хасидов, вычитанное у Бубера: «Ученье хасидов говорит, что веселящее в мире, если мы освещаем его своим существованием, ведёт к веселению в Боге».

Какие весёлые ребята!

В Центральном Парке не могу не описать нескольких встреч — с собаками, со стариками и старухами, с замком и со скульптурой.

Собаки по Центральному Парку прохаживаются «невиданной красы» — всевозможных мастей, размеров и цветов: тёмно–оранжевые в длинных штанах; серо–пегие, коротко стриженные, без штанов; чёрно–муругие терьеры с красно–бурыми подпалинами под глазами; абсолютно белые, как заоблачные снега, кудрявые собачонки с бантиками. С ушами до самой земли и без ушей, коротконогие с хвостиками задранными и без хвостов. Гордо выступают русские борзые — графини! Величавый королевский пудель — лорд! А собачья жемчужина — Чао–Чао — собака китайских императоров. Это — не собака. Это — Юлий Цезарь! Как благородно держит голову! С каким достоинством смотрит! И сколько ума… А визжащие, меньше котёнка, мексиканские собачонки — чихоуахвы — мимо такой собачонки нельзя спокойно пройти — обгавкает! А чёрные молчаливые собаки — полицейские…

Вспомнила своих любимых собак. В Казахстане они заводились в каждом геологическом лагере, сбегаясь со всей округи на запах еды… Казахстанские тазы — это грациозные маркизы, правда, немного проголодавшиеся и поистаскавшиеся в поисках хозяина. А волкодавы с мордами львов и взглядами королей мне ещё не попадались в Центральном Парке. Не попадались и собаки, лающие шёпотом, как водившиеся у нас две маленькие собачонки, которые всегда лаяли шёпотом на стадо коров, приближавшихся к кухне.

Я хочу роман написать о наших «геологических» собаках. Какая у них бывает любовь! И какие характеры! Нежные воспоминания об одном маленьком чёрненьком «кабыздохе» Аркашке я привезла с собой в Америку. Целыми зимами он меня ждал, бегал встречать на станцию, зимуя у нашего шофёра. Встречая, подпрыгивал выше американских небоскрёбов, по крайней мере, — выше меня. Во всех маршрутах он меня сопровождал. Несколько раз я приносила его в рюкзаке к машине, вместо образцов пород, потому как он совершенно не мог идти по раскалённым чёрным диабазам, скулил, жаловался, но каждое утро, как угорелый, опять гнался за машиной, чтобы его взяли в экспедицию. И тогда один наш рабочий сшил ему тапки на все четыре лапы из своих портянок, и он уже спокойно ходил по горячим камням.

Американские собаки тоже любимы своими владельцами — в ожерельях с жемчугами, в попонах из бархата, на сафьяновых поводках ходят… Собаки не равнодушны к встречам друг с другом, они приласкиваются, обнюхиваются, нежничают. Глаз не могла от них оторвать! И от стариков и старух, бродящих по парку и носящих с собой всё барахло, какое у них есть, в мешочках, маленьких колясках — бутылки, банки, тряпки, газеты. Всякий хлам и ветошь они печально складывают к себе, вслух бормоча сами с собой: или не нашли лучших собеседников, или не ожидают ни от кого ничего услышать интересного, или, желая быть обязанными только самим себе, сошли с ума?

Ни с того ни с сего, посредине парка стоит гигантский итальянский замок, вывезенный каким‑то богачом как призрак померкнувшего величия итальянской архитектуры или как укор нью–йоркским строениям с неприглядной наружностью? Так и не поняла.

Недалеко от замка — групповая скульптура героев книги про Алису в Стране Чудес в бронзовом исполнении, вместе с Автором, Зайцем, Алисой, Улыбкой от кота и Зазеркальем. Дети могут лазить по героям, фотографироваться с Кроликом, с Алисой, с Улыбкой, с Грибами и с Зазеркальем. Не оторвать от Зазеркалья. Один даже описался.

Двадцать четыре часа в сутки — бесчисленные представления на Бродвее, двадцать четыре часа работают магазины, и вы можете купить всё — от селёдки до конституции. Двадцать четыре часа ошеломляющего Нью–Йорка.

И вдруг… взглянул на нас просяще и величественно готический храм, с кружевным шпилем, со сводами, тянущимися в вышину, зажатый между домом с рекламой башмаков и подмёток фирмы «Good Year» и другим домом без реклам с небольшим садиком на крыше.

— Мама, давай зайдём и скажем Богу спасибо, что я родился! — сказал Даничка.

С усилием я открыла тяжёлую дверь с узорами, и мы оказались внутри громадного храма, полутёмного оттого, что свет, проникающий внутрь, преломлялся через витражи — стеклянные картины, вставленные в огромные окна с христианскими и библейскими сюжетами. Икон в храме не было, на месте иконостаса висел крест и стояла кафедра. На всём пространстве храма были ряды стульев с лежащими на них молитвенниками. Мы постояли в молчании. Подняв глаза кверху, увидела как теряются в высоте стрельчатые своды. Никого в храме не было — кроме нас и тишины. Мы поблагодарили кого надо за посланного Даничку, за то… за то, за то, за то, что приняла нас Америка… и опять пошли ходить — и по улицам, и под улицами.

Под землёй города Нью–Йорка всё пространство разрыто подземными ходами-туннелями, дышащими через дырки–отверстия, так поразившие меня при приезде, с выходящими из них белыми струями, как из ноздрей Дантова Люцифера, сидящего в ледяном ядре центра Земли. По этим подземным ходам носятся поезда, ошеломляющие своими звуками, громыхающие, грохочущие, скребышащие. Они перевозят людей с места на место. Мрамором и яшмой эти ходы не украшены, скульптурами не уставлены, колоннами не увешаны: неприкрытая чёрная земля с ржавыми конструкциями является их главным украшением. Нет великолепных пышных подземных дворцов наших двух столиц.

Будущие археологи, сравнивая цивилизации, придут к убеждению, что под Нью–Йорком жили пещерные варвары безо всяких художественных инстинктов, а под русскими развалинами обитали племена, с варварским великодушием и вкусом отделывающие свои ходы, — дикари–эстеты, зарывающие красивое в землю.

Вагоны и сверху, и внутри, и снизу, и с боков расписаны всякими надписями, наверно сквернословными, но я не поняла и залюбовалась их живописностью. Отдельные личности под землёй чувствуют себя вполне комфортабельно, присматриваются. Один разложил на помойном устройстве белую салфетку с бутербродами и яблоком, спокойно и величественно приступил к обеду, будто он в ресторане «Герб Британии». Другой лежит — отдыхает на скамейке, положив под голову куртку, а третий, выглядевший как наш научный работник, роется в мусорной бочке, — интересно: что он там ищет? Я несколько секунд наблюдаю: он отыскал кем‑то положенную туда газету, вынул и стал читать с непоменявшимся видом. Возможно, миллионер экономил?

Мы тоже не без удовольствия заглядывали на помойки, экономя то, чего у нас не было, и мой интерес к роющемуся в мусоре мужику был отчасти и профессиональный.

Слышали ли вы что‑нибудь о нью–йоркских помойках?! Я понятия не имела в России о столь занимательном и захватывающем занятии — находить что‑нибудь на помойке. Оказывается, в Америке мусор выносится из дому прямо на улицу, все ненужные вещи выставляются в определённый день на тротуар — на панель. Часть мусора — в чёрных мешках, закрытая, неинтересная, а часть — в коробках: газеты отдельно, а ненужный хлам — мебель, матрасы, диваны, ковры, холодильники — просто так ставятся рядом, — сокровища для вновь приехавших! Что можно найти там? В музее не отыщешь! Один столик до сих пор составляет гордость и украшение моего дома (попросите показать) — столик, инкрустированный лапис-лазурью на мраморе, с выгнутыми ножками — ампир Людовика XIV!

Один человек, приехавший с нами, реставратор из Третьяковской галереи, натаскал такого с улиц Нью–Йорка, подчистил, подрисовал, подбил, подправил, что сотрудники «Толстовского фонда», посетив его квартиру, немедленно решили, что он должен помогать бедным, и лишили его своей поддержки. — Золотые руки.

Дети меня стали стыдиться и оттаскивать от помоек, а мне до сих пор всегда любопытно: что ещё выбросили на помойку?

Но не только я такая любопытная; какие‑то журналисты рылись в мусорных отходах Киссинджера и ещё каких‑то знаменитостей, пытаясь по выброшенному выведать, что они и как. Вдруг какая‑нибудь записочка попадётся, или шкурка банана? Бананы все едят, а записочку можно где-нибудь показать… Сколько можно извлечь заманчивого: все захотят слизывать!

У нас в Союзе заинтересованные прямо ходят в дома; к нам приходили почитать наши письма, послушать наши плёнки, посмотреть, что мы кушаем, что читаем, с кем дружим. А тут нет такой свободы. Тут только через мусор можно удовлетворять своё любопытство и получать наслаждения.