Василий Аксенов - Право на остров Страница 5

Огюст Болинари ехал посередине улицы в открытой двухместной машине — явно не нищий парень — и показывал какую-то газету. Это вам, месье Бар! Это вам! По пятам за Баром вышагивал негр, кулаки перекатывались в карманах, желваки на щеках.

— Вы думаете, у вас у одного биологические проблемы?! — иногда выкрикивал он вслед. — Вы думаете, у вас у одного зубы выпадают, волосы, прочее? Откуда у вас такое высокомерие, Бар? Вы думаете, вы один такой высокомерный?

Л. Б. бросился бежать и вскоре исчез из виду. Пропав, он пожалел об оставленных, о несостоявшемся уютном ужине в морском ресторанчике с коллегами по перу, с этими чудными ребятами, с дивной собачонкой Дарвином, которая сидела бы у него на коленях и выпрашивала бы хвостики креветок. Трещал бы камин… Теперь еще одна пустая улица с повисшими в мокром оцепенении ветвями большущих пальм и с красной, чуть подвывающей в ночи бордельной вывеской «Дом Додо». Вот где тебе место, если уж не способен на простые человеческие связи. Иди и плати за привет.

Додо оказался очень нервным карликовым пинчером. Удивительная прыгучесть! Прямо с пола он взлетел на столик и уставился на Лео Бара круглыми пуговками глаз. Все в нем дрожало от непонятных, но очень сильных чувств.

— Мартини, Додо!

Лео Бар был один среди двух десятков столиков и восьми десятков стульев. То ли бордель этот знал хорошие времена, то ли готовился к лучшим. Сейчас он был пуст. Лишь за стойкой маячила седая голова бандита-бартендера, да по пустому танцевальному пространству разгуливал молодой человек непонятного назначения. Для официанта слишком вольный вид: болтающаяся вязаная кофта, расстегнутая до пупа рубаха, браслеты на запястьях, цепь на шее, брелоки на ковбойском поясе. Официант в таком борделе с плюшевыми креслицами носил бы униформу. С другой стороны, посетитель борделя, клиент вроде Бара, не ходил бы взад-вперед, пружиня ноги, поднимая плечи, выпячивая грудь, угрожающе кривя рот, что-то бормоча себе под нос, то и дело приближаясь к стойке, хватая телефонную трубку, обмениваясь с кем-то короткими нервными репликами, как это делал данный молодой человек, внешность которого была Л. Б. почему-то знакома.

Мартини, пожалуйста! — повторил он свой заказ. Никто, кажется, его не слышал, кроме собачки. Додо! Додо! Пинчер повизгивал в пустом, подозрительно пахнущем зале, носился, желая принять обязательное участие в действии, но действия не было никакого.

Резко распахнулась дверь с улицы. В «Дом Додо» вошел Огюст Болинари, с поднятым подбородком, замкнутый, оскорбленный, приблизился, положил на столик газету и, не сказав ни единого слова, удалился. Перед Л. Баром лежал сегодняшний выпуск «Le Monde». Какая-то статейка была там отмечена красным фломастером. Мысль Лео Бара, преступно оформленная в гладкую фразу: «Огюст Болинари, чистая душа, любитель литературы, прости меня, вся жизнь таких выродков, как я, держится на таких чистых душах, как ты, но что же делать, если ты мне не интересен».

Бартендер, припадая на бандитскую искалеченную ногу, принес бокал мартини с гнусным ободком сахара. Подозрительная штучка лежала на дне.

— Додо стар? — спросил Лео Бар.

Мне уже за шестьдесят, парню тридцать, песику десять, то есть он самый старый, — бартендер ухмылялся и какой-то щеточкой с резким запахом дезинфекции тер шаткий столик, так что мартини качался и едва не выплескивался. — Жизнь идет, сэр. Неумолимая штука. Время — это…

— Я спрашивал только о Додо, — прервал его Л Б. Не хватало только добавить к собственной ерунде философию притоносодержателя.

— Мы все Додо, сэр, — пояснил тот. — Все трое.

В его улыбках и поклонах, в слове «сэр» не чувствовалось никакой приязни, но только лишь профессиональная вежливость, немного старомодная в социалистические времена. Едва он отошел, как приблизился тридцатилетний Додо и продемонстрировал другой стиль.

— Программу брать будете? — рука резко уходит за спину, к заднице, — что вытащит оттуда, пистолет, нож? — оказывается, блокнот. — Вот выбор!

Из блокнота падают на стол цветные снимки трех основных рас континента: негритянка, китаянка и немка.

— Всех трех, — сказал Лео Бар.

— Так, значит? — молодой приблизил к Бару угрожающее лицо. Сходство определилось: Наполеон Бонапарт с искалеченным в боксерском прошлом носиком.

— А почему бы нет? — промямлил Бар. — Давайте всех трех.

Додо поднял глаза к потолку, зашевелил губами, подсчитывая, и потом оторвал от блокнота листок с точной цифрой — 1875 франков, деньги вперед.

— Пожалуйста, пожалуйста, — Лео Бар вытащил из кармана все, что наменял с утра, и разбросал все это комочками по столу. Получилось нечто, похожее на корабельное кладбище.

Грянула музыка — тридцатые годы, «Гольфстрим»! Открылась плюшевая дверь в плюшевой стеганой стене, и в танцевальном пространстве стали появляться одна за другой три жуткие девы в прозрачных бурнусах. Их вел главный Додо — карликовый пинчер. Это был его звездный час, он выступал, словно цирковая лошадка, подбрасывая старенькие ножки в такт «Гольфстриму», подняв к потолку остренький носик, горделиво-победно поглядывая на аудиторию, то есть на Леопольда Бара. Девы, лениво сделав несколько кругов, взялись, не прекращая танца, отстегивать друг у дружки пуговки, кнопочки, развязывать бантики и тесемочки. Немка запуталась в кружевных панталонах и упала на одно колено, после чего вскочила и затанцевала с неожиданной ловкостью и усердием. Лео Бар углубился в чтение газеты, а именно статьи, отчеркнутой красным фломастером Болинари.

«Новая книга Леопольда Бара „Двуликий, но честный“ открывает перед нами огромные пустоты его незаурядной души, похожей на сталактитовую пещеру… — читал он. — Не будет преувеличением сказать, что Лео Бар, быть может, крупнейший из ныне живущих европейских эссеистов…»

— Вам что, неинтересно? — спросил, присев к его столу, молодой Додо. Столик качался под его локтем. Бицепс прыгал под вязаной кофтой.

— Кто это вам сказал, что мне неинтересно? — спросил Лео Бар.

— Это я сам себе сказал! — глаза Додо жгли слабую кожу Бара, прощупывая каждую складку внимательнейшей, но слепой разведкой ненависти. — Может, вам еще чего-нибудь подать, мистер?

— Пожалуй, — сказал Лео Бар, откладывая газету. — Нет ли у вас еще одной девки? Сдается мне, что звездой в вашем… театре, да, театре, должна быть некая мадам Флоранс…

Какая сила заключена в пальцах Додо! Одним движением он с треском порвал воротник рубашки Лео Бара.

— Гниль человеческая, да ты знаешь, кто такая мадам Флоранс?! Это правнучка капитана Буззони! А ну, пошли!

— Куда? — поинтересовался Бар, вставая. Странная смелость, престраннейшая дерзость.

— Куда? К морю! — Додо улыбался и весь трепетал от предвкушения расправы.

Они вышли на улицу. Здесь, под обвисшими мокрыми пальмами, хватая ртом потный свалявшийся воздух, Бар вспомнил, что приглашение к морю по-корсикански означает страшное ругательство. Островитяне всегда недолюбливали то, что делало их островитянами, — бескрайнее пространство, претендующее, как им казалось, на их скарб, строения и жизни.

— Вы напрасно думаете, что я вам сдамся без боя, — сказал Л. Бар Додо. — Я двуликий, но честный, слабый, но храбрый. Огромные пустоты моей незаурядной души похожи на сталактитовую пещеру.

— Сейчас проверим, — прорычал Додо, размахивая кулаками, проводя в двух шагах от эссеиста серию коротких и несколько длинных правой.

— Я вижу, вы боксер, — засмеялся Бар. Мысль о сопротивлении быстро сменилась идеей капитуляции. «Чем мягче я буду, тем меньше мне достанется. Может быть, его кулаки застрянут в моем тесте?»

— Почему ты говоришь со мной по-английски? Почему, сволочь ты эдакая, я должен говорить с тобой по-английски? — Додо подпрыгивал и боксировал сразу с пятью своими тенями, что расходились сейчас от него по белой стене.

— Хотите по-французски? Вы были чемпионом метрополии?

— Ввах, — Додо вдруг скорчился, словно пропустил удар по печени. — Я побил Ларока, Лекрема, Шарона, а в финале смотрю — появляется Бербан. Позвольте, говорю, какая же это Франция — черный, как сапог. А они мне говорят: вы тоже островитянин. Я жертва демагогии, безумных издевательств над трудящимися! С того дня я возненавидел таких, как ты!

Пританцовывая, выставляя вперед локти и пряча лицо в воображаемые перчатки, он стал загонять эссеиста в угол между двумя светящимися витринами, в которых было не менее сотни разнокалиберных лиц Наполеона Бонапарта. Восхищенный экзистенциональной ситуацией, Бар хлестко стукнул Додо по скуле и сразу вывихнул все пальцы.

Через минуту Леопольд Бар, держась за стенку, медленно сползал к пляжу. Гостеприимный Додо обработал Бара на славу: распухшее лицо, ноющие ребра и, наконец, самое неприятное — несостоявшийся чемпион сломал ему два дорогостоящих фарфоровых зуба. Рот эссеиста теперь, подобно его душе, напоминал сталактитовую пещеру. Убегающий Додо рыдал от мощного стыда, сползающий Л. Б. плакал от слабенькой гордости. Ведь не сдался же все-таки и в тесто не обратился же, махал же руками до конца… Все-таки был же бой, не избиение же, подобие боя… Ночь проверяет мужские качества своих тварей. Проверка состоялась. Ночная тварь плачет распухшим лицом в песок, но ее уже никто не видит: благо!