Максим Чертанов - Правда Страница 5

Ленин великодушно согласился, что да, элегантнее. После этого обоюдная симпатия между ним и Кржижановским еще возросла. А за окнами уже темнело; утомительное заседание, кажется, подходило к концу...

Когда последний из выступавших завершил свою речь и вернулся на место, Ленин с облегчением подумал, что можно наконец спросить пива, но ошибся: полагалось еще спеть хором. Все встали... «Это, конечно, железный шляхтич придумал. Музычка была довольно бойкая, однако слова... Но мы поднимем гордо и смело знамя борьбы за рабочее дело... Какое рабочее дело? Не видел тут ни одного рабочего... Да и знамени тоже... Чушь, архичушь! За лучший мир, за святую свободу... Ну вот, опять „святую“! Надеюсь, хотя на колени вставать не заставят — пол в этой пивной ужасно грязный...»

— Вам нравятся слова? — шепнул Кржижановский.

— Сроду не слыхивал такой архичу...

— Это я написал.

— ...десной, грандиозной поэзии, — не моргнув глазом отозвался Ленин.

Отзвучали последние слова гимна, и участники съезда начали расходиться, но возможность поговорить с Железным Феликсом представилась далеко не сразу: то один, то другой делегат, подскочив или подкравшись сбоку, с выражением подобострастным и робким задавал ему какие-то вопросы, а некоторые, как заметил наблюдательный Ленин, даже пытались поцеловать магистру руку, каковые попытки тот, надо отдать ему должное, пресекал категорически. Ленину отчаянно хотелось пива, и он уговорил Кржижановского выпить по кружечке. Но пиво, как часто бывает в Англии, оказалось теплое, некрепкое и только усилило жажду. Они вышли из паба; была пыльная жара... Революционеры кучками стояли и беседовали о том о сем. Щуплый рябой грузин все так же торчал у дверей, переминаясь с ноги на ногу, и держал свой лоток. На лице его было тупое страдание. («Бедняга еще и слаб рассудком, — шепнул Кржижановский Ленину, — мы все принимаем в его судьбе живейшее участие».) Из жалости Кржижановский и Ленин взяли у него по мандарину. Мандарины были зеленые и тоже противные, но утоляли жажду все-таки лучше, чем пиво. Глухонемой, бурно жестикулируя, замычал что-то; Кржижановский потрепал его по голове.

— Хороший Коба, хороший... — проговорил он рассеянно. — О, наконец-то! Товарищ Ильич, скорей, скорей — он, кажется, освободился и уходит...

И Глеб Максимилианович, ухватив нового товарища под руку, стремительно повлек его представляться вождю. В своей пылкой речи он отозвался о Ленине как о вдумчивом, энергичном человеке, специалисте в области электричества и синематографии, крупном промышленнике и предпринимателе — Владимир Ильич, чей основной и оборотный капиталы вместе взятые никогда еще не превышали пяти тысяч рублей, был весьма польщен, — а также блестящем остроумце, с ходу придумавшем прекрасный термин «большевизм».

Однако Феликсу Эдмундовичу новый термин не понравился, о чем он заявил с присущим ему убийственным высокомерием, притом обращаясь исключительно к Глебу Максимилиановичу, а Ленина как будто и не замечая вовсе, словно тот был не более чем назойливой мухою. Ему с первого взгляда — а взгляд у него был острей орлиного — сделался неприятен этот вульгарный субъект.

— Это bon mot; не пройдет и суток, как его будут повторять все, — ничуть не смущаясь, парировал Ленин, сразу ответивший Феликсу Эдмундовичу полной взаимностью: он не терпел попугайской напыщенности и шляхетского высокомерия. — Хотите, побьемся об заклад?

— Я никогда не заключаю пари, — с легкостью солгал Феликс Эдмундович: он отлично понимал, что новое словечко привьется. «Впрочем, не стоит отказываться от услуг этого простака, — подумал он, — деньги всегда нужны. Достаточно того, что я поставил его на место». И он, обратив на Владимира Ильича свои удивительные зеленые глаза, мгновенно сменил тон и проговорил дружелюбно: — Мы всегда рады новым людям. — Речь его — когда он этого хотел — звучала обволакивающе, как журчание ручейка, с мягкостью почти женской, и даже акцент полностью исчезал. — Уверен, вам не придется пожалеть о том применении, которое мы найдем вашим талантам...

— И моим капиталам? — усмехнулся Ленин. «Болван сам лезет в сети», — подумал Феликс Эдмундович и сказал:

— Если такова будет ваша воля... Мы не уповаем на пожертвования. Но и не видим нужды отказываться от них — разумеется, в том лишь случае, когда предложение исходит от чистого сердца...

«Блеф сработал, — с облегчением подумал Ленин, — однако с этим типом придется нелегко: интриган и сволочь прожженная». Внезапно у него возникло неприятное ощущение, будто кто-то, стоящий за спиной, прислушивается к их разговору; он обернулся. Но позади никого не было, кроме глухонемого с мандаринами. «Показалось», — решил он.

Далее Феликс Эдмундович, сославшись на занятость, в крайне учтивых выражениях попросил разрешения откланяться и предложил новому партийцу встретиться «как-нибудь», дабы в спокойной обстановке обсудить детали предполагаемого сотрудничества. (Он не назначил даты для аудиенции, ибо намеревался предварительно кое с кем проконсультироваться.)

Они попрощались за руку. Ленин придавал рукопожатиям большое значение, можно сказать, коллекционировал их: он был убежден, что по ним можно понять характер человека. Но такой руки, как у Железного Феликса, никогда еще ему не встречалось. Она была расслаблена и мягка, но причиняла боль; она была холодна как лед, но от нее оставалось ощущение ожога.

Кржижановский тронул Ленина за плечо:

— Милости прошу послезавтра вечерком ко мне в гостиницу, товарищ Ильич. Соберутся некоторые товарищи...

— Чтобы еще раз спеть хором?

— Ну, почему же непременно хором? Вино, закуска... В картишки по маленькой...

— А! Буду непременно.

— Я стою в «Бедфорде».

— До завтра, Максимильяныч!

Ночь. Он стоит на мосту, смотрит в черную маслянистую воду. На нем мягкая шляпа и длинное пальто. Он знает: за ним — филер. Он привык к опасности, она его возбуждает; но ему ненавистен этот чужой, желтый, липкий город с его холодной пышностью. Он идет, стуча каблуками по деревянным мостовым, ныряя в подворотни и переулки, кружа и петляя, чтобы замести следы. В одной из подворотен ему слышится странный тонкий звук; он уже избавился от слежки и никуда не торопится, но этот звук заставляет его вздрогнуть всем телом. Он оборачивается и видит у стены темный ком тряпья. Именно оттуда доносится жалобный звук. Это плачет ребенок — не младенец, а ребенок лет десяти, судя по голосу.

Он возвращается, подходит ближе — теперь сквозь тряпье ясно видны очертания детской фигурки, — нагибается, сдергивает платок, которым закрыто лицо ребенка. Это девочка. Она бледна и худа. Глаза у нее черные, как смородина. Он поднимает ее на руки — она совсем ничего не весит. Тряпки плохо пахнут, он разматывает их, бросает на землю, снимает с себя пальто, закутывает девочку и несет. Она уже перестала плакать.

В гостиничном номере тепло, топится печь. Он ощупывает босые ноги девочки, они холодны как лед. Он говорит ей, чтобы она не боялась. Но это лишнее: она совсем не боится, не плачет и спокойно позволяет себя раздеть и уложить в постель. Они в русском городе, но говорят не по-русски, и его ничуть не удивляет, что девочка понимает его родной язык. Она говорит ему, что мать заставляет ее заниматься проституцией, а он говорит, что ей больше никогда не нужно будет возвращаться к матери, и рассказывает, как она будет жить в большом светлом доме и играть с другими детьми. Потом, закутанная в одеяло, она спит; он осторожно ложится рядом и обнимает ее одной рукой. Он счастлив; он думает о том, как завтра поведет ее в кухмистерскую, накормит, купит ей пирожных, платьев, живого котенка. Его обволакивает дрема. Он засыпает.

Просыпается он резко, словно от толчка, и острое отчаяние охватывает его: опять ее украли! Как всегда! В темноте он шарит рукой по постели: постель пуста. Ломая спички, он зажигает свечу, смотрит вокруг себя: в номере он один. От гостьи осталась лишь влага на простынях; понятно, это вода, ведь он вынул из реки утопленницу. Кашляя, он встает, берет полотенце и начинает промокать им влажные пятна. Полотенце все сильней разбухает, становится скользким и уже ничего не впитывает, а кровь безостановочно расползается по простыням. Руки его стали липкими; он подносит их к лицу, не веря своим глазам, смотрит — ладони испачканы кровью, откуда столько крови, он же ей ничего не... В ужасе он хватает подушку, хватает пальто, скатывает трубкой ковер — а стулья падают, больно ушибая его, шкафы хлопают рассохшимися дверцами, и в номере стоит невообразимый грохот, который вот-вот услышат другие постояльцы и вызовут консьержа, — бросает всю эту кучу тряпок на постель и наваливается всем телом сверху, чтобы унять кровотечение, но упругие тряпки выскальзывают из рук. И вот уже дверь трещит и выгибается под ударами, а в щель под нею просачивается струйка темной маслянистой жидкости и дразнит его, словно высунутый язык, и он с криком падает на пол...