Адам Торп - Правила перспективы Страница 5

Это случилось в 1938 году, с тех пор прошло почти семь лет. Нынешний штурмбаннфюрер, переведенный сюда из Труа, прибыл с ящиками отборного коньяка. Ящики стояли в кабинете штурмбаннфюрера у окна. Герр Хоффер представил себе, как разбитое стекло впивается в пышные бедра мадмуазель де Гийруа.

— Прошу вас, — сказал тогда свежеиспеченный штурмбаннфюрер, протягивая коньяк 1921 года, — пожалуйста, не считайте меня неблагодарным.

Герр Хоффер решил не брать коньяк в подвал.

Вместо коньяка он прихватил несколько пластинок, оставшихся от герра Штрейхера, и обшарпанный патефон (прежде всего чтобы порадовать Вернера). Патефон был складной и в сложенном виде напоминал небольшой чемоданчик.

Герр Хоффер свято верил, что Музей находится под защитой каких-то, возможно, сверхъестественных сил, поскольку до сих пор ни британцы, ни американцы не пытались разрушить его довольно заметную башню. За прошедший год Лоэнфельде всерьез бомбили раз пять или шесть, и Музей (как и он сам, разумеется) оставался целым и невредимым. Герр Хоффер не слишком-то верил в Бога, но из уважения к соседям ходил в церковь почти каждое воскресенье. Однако к вверенным его заботам предметам искусства относился почти с религиозным трепетом; в особенности герр Хоффер почитал деревянную резьбу, представленную в средневековой экспозиции. Всю ее, кроме одной восхитительной скульптуры, надежно спрятали в соляных шахтах. Оставшуюся в Музее "Марию Магдалину в печали" тринадцатого века они с герром Вольмером спустили в подвал.

Это решение он принял сам, не спрашивая у герра Штрейхера. Точно так же именно он и никто другой придумал устроить кладовую в Зале гравюр за двойными дверьми, которые вели в подвальные помещения. Тщательно замаскированный рычаг открывал потайную дверь внутри кладовой; они с герром Вольмером сами все соорудили. Единственный вход в подземелье был искусно замаскирован. Его не обнаружило даже гестапо, нагрянувшее однажды в поисках евреев.

Герр Хоффер надеялся, что после войны его официально назначат на пост директора и все и всегда будет решать он сам. А пока он чувствовал себя не слишком уютно за стеклянной столешницей с бронзовым пресс-папье, ощущая себя самозванцем. Но герр и. о. директора Штрейхер был стар, болен и душевно слаб — вряд ли после третьего срыва он когда-нибудь придет в себя настолько, чтобы снова взвалить на себя весь груз ответственности.

Рейх сломал его, но рейх не сломал герра Хоффера.

Они уже направлялись к спуску в подвал через пустые залы, а герр Хоффер все вспоминал герра и. о. директора. Вернер с пластинками под мышкой, как всегда, шел немного впереди. Под пустыми крюками, торчавшими из стен, виднелись выцветшие прямоугольные пятна — призраки снятых картин. Внезапно герру Хофферу захотелось очутиться в бомбоубежище вместе с Сабиной, Эрикой, Элизабет и тремя их чемоданами. Но об этом нечего было и думать — здесь он исполнял свой долг. К тому же в убежище всегда темно, воняет и кишмя кишат партийные деятели. И сосед с первого этажа, который то и дело чихает, заплевывая все кругом. И вечно орущий младенец Ульрика. Так что сидеть в убежище — настоящая пытка.

Далекие раскаты приблизились, казалось, толстые стены уже не в силах их сдерживать. Держа в одной руке керосиновую лампу, а в другой патефон, герр Хоффер попытался успокоиться. Прежде всего нужно прекратить думать, что бомбы и снаряды нацелены лично на тебя.

Когда они проходили через средневековые залы, фрау Шенкель приглушенно вскрикнула: "Боже мой!" — и в то же мгновение (хотя, видимо, это случилось чуть раньше) он увидел, как справа от них задрожало стекло в окне, и осколки полетели внутрь.

Мне так одиноко. Страх — мой самый верный спутник, но скверный товарищ. То и дело шутит надо мной. То возникает там, где прежде ничего не было. То играет в прятки — но мне никуда от него не спрятаться. Почему моя судьба — вечно искать его? Ведь я не огорчусь, если он никогда не вернется.

6

Капрал Нил Перри не знал, что делать со спасенной картиной.

Вернее, знал, что хотел бы сделать, но имелось целых два препятствия.

Во-первых, в армии за грабеж по головке не погладят (даже и думать нечего!).

Во-вторых, холст слишком большой, чтобы приладить его куда-нибудь под форму, к тому же в этом городке он намеревался поразвлечься и не хотел, чтобы ему что-нибудь мешало.

Из развалин эхом доносилась стрельба, время от времени вступала артиллерия, и по свисту снарядов было ясно, что это восемьдесят восьмые. Всегда найдется какой-нибудь придурок — любитель игры не по правилам. Как бы то ни было, через час его патруль вернется на базу и будет распущен развлекаться. Час — это очень долго. Три секунды — и то долго.

"Долго" может быть любым промежутком времени. Зависит от того, что творится в голове, не ломит ли спину, не свело ли мышцы, в порядке ли желудок.

В нескольких улицах отсюда отряд обнаружил бакалейную лавку с выбитыми стеклами, двориком, соломой и кроватями — там и устроили командный пункт; по его догадкам, если верить Моррисону, они простоят в этом городе еще пару дней, дожидаясь, пока не выровняется линия фронта. Их так гнали вперед, что Перри не особо удивился бы, проскочи они через немцев и окажись где-нибудь в Минске. Все должно утрястись, прийти хоть к какому-то порядку, вроде того, что царит в военных картах на столе генерала Омара Брэдли, где крошечные флажки движутся вперед размеренно, как какая-нибудь никудышная флотилия в Чесапике.

Они с Моррисоном собирались облазить музейные подвалы, надеясь найти пиво. В других городах им, бывало, везло, изредка попадались даже бочонки с коньяком. Остальные занимались тем же наверху, под предлогом поиска шизанутых нацистов, считающих, что они со своими маузерами могут переломить ход войны.

Подвал повернул и оказался гораздо больше, чем можно было предположить. Здесь ничего не выгорело. Это место было похоже на лавку старьевщика — Моррисон осветил фонариком сломанные картинные рамы, церковные скамейки, гипсовые фигуры, старые массивные стулья и рулоны зеленой ткани. Пивных бочонков не было, зато Моррисон расстрелял раскрашенную деревянную статую, чья тень словно выпрыгнула на них с высоко поднятыми руками; ее голова разлетелась на куски от выстрелов, которые хотя и оглушили ненадолго Перри, но зато заставили вспомнить о последствиях необдуманной стрельбы и рикошете.

Он чувствовал себя неуютно; именно в таких укромных уголках обычно и затаиваются всякие психи, которым неймется дорого продать свою жизнь. Несмотря на то что все вокруг провоняло от жара и стало отвратительно маслянистым на ощупь, дальней стены огонь практически не коснулся. Словно сам себя успокаивая, Моррисон заметил своим мягким, протяжным висконсинским выговором, что тут кто угодно задохнулся бы от угарного газа. Перри задумался, почему те четверо, которых они тут обнаружили, не попытались убежать от огня или хотя бы укрыться у дальней стены. Наверное, огненный смерч ворвался внезапно. Может, это и в самом деле газ, идущий впереди огня, о котором ему толковал доктор, может, и правда угарный газ — тогда, выходит, Моррисон снова его удивил. Последствия. Рикошет.

От Музея не осталось ничего, кроме части стены; он бы и не догадался, что тут было, если бы ему не сказала девушка в длинном пальто. У Музея собралась толпа человек в тридцать, они стояли у руин, будто не могли поверить своим глазам, — она была одной из них.

Он-то подумал, что тут раньше была какая-то большая церковь, да и по фронтону было похоже. Наверху в нише-раковине чудом уцелела белая фарфоровая фигурка — наверное, Дева Мария — слишком высоко, не снять.

И тогда девушка — лет восемнадцати, в очках, худая как жердь, немного говорящая по-английски, — сказала, что это городской Музей кайзера Вильгельма.

— Не церковь, нет? Кирк? Представляешь, я в Гарварде учил немецкий. Это айн кирк тут, да?

— Нет, — ответила она, игнорируя его потуги говорить по-немецки, словно он пытался ее поцеловать или еще чего похуже. — Это музей. Искусство. Kunst. И книги. Библиотека и художественный музей.

Она говорила в настоящем времени, видно, ее английский оставлял желать лучшего, а может, просто еще не свыклась с мыслью, что от Музея осталось одно воспоминание. Все кивали и повторяли: "Музей, музей", и он начал подозревать, что по-немецки это слово звучит точно так же. Видать, местные любители искусств, вот только выглядят как все — полуголодная, оборванная толпа, из которой война вытянула все соки. Неподалеку лежали трупы, лица закрыты газетами. Страницы на ветру шелестят, и кажется, они все еще дышат. Обувь на мертвецах, если она на них есть, всегда выглядит слишком большой. Он не знал, как умудрился дойти до этого города практически без единой царапины — Богу он не очень-то молился, а даже когда и случалось, то скорее для подстраховки.