Алла Боссарт - Новый русский бестиарий Страница 5

Потом фашисты выдали им пособие, вручили билеты на автобус, и через два месяца фрау Лили завела обычай посиживать в шезлонге на терраске хорошенького пансиона в излучине Рейна, в окружении волнистых холмов, вдыхать аромат цветущей жимолости и тосковать по любимой родине Малые Хиты на берегу речки Стыни, так как фашистского пособия не хватало даже на ящик пива “Гиннес” в неделю, а денег за проданную в Москве квартиру жидяра Волынкин не давал.

Раз, проснувшись от яркого света луны, бившего струей молока в открытое окно спальни, Евдокия услыхала далекое и сладкое пение. И неудержимо потянуло иссохшую на чужбине душу на влажные, словно струи арфы, нежные голоса…

В одной рубашке скользнула Дуся через лужайку, вдоль залитых луной спящих стен пансиона, перевалила через холмик, спустилась в лощину; задыхаясь от волнения и держась за сердце, быстрым шагом миновала рощу, где дубы отбрасывали четкие тени на светлую траву… И вышла к реке. На песчаном берегу босые златокудрые девы в таких же, как у

Евдокии, ночных сорочках красиво маршировали под популярную в сороковые, роковые для мировой интеллигенции годы песню.

Какое-то время Дуся вслушивалась в незнакомую мелодию, укладывала острый возбуждающий ритм на мягкое русское ухо, тихо подпевала, что оказалось так же легко, как пристроить фашистский марш к свежим и бодрым словам гимна советских авиаторов (а не наоборот, как принято думать). И, не в силах более сдерживать энтузиазма, врубилась в каре и подхватила с восторгом: “Лили Марлен!”

Девы ласково оглядели новенькую, расчесали ей седые космы золотыми гребнями, отчего те засияли прежним янтарем и медом, набросили на шею венок из дубовых листьев, осоки и лилий и, заливаясь неудержимым смехом, повлекли к искрящейся лунной дорожке, что пролегла поперек глади многократно воспетой реки Рейн в переводах Василия Жуковского и других просветителей.

Через пару лет ундина Лилия выписала в Рейнланд-Пфальцскую заводь ученицу Веронику из Малых Хитов. Та защекотала себе хорошенького югенда из младонацистов и дослужилась до штурмбанфюрера. Сама Лилия в мужчинах разочаровалась и полюбила плавать к сельским верховьям

Рейна, где в одиночестве выходила на безлюдные пастбища и выданным ей наряду с прочим инвентарем личным золотым гребнем расчесывала бороды старым козлам.

Поэт Евгений Волынкин помыкался-помыкался, пока не вышли квартирные деньги, да и потратил остатки на автобус до Москвы. Там попросился к

Никите Голубю стеречь дачу на Оке. Оборудовал для жизни баньку, рядом выкопал садок, прорыл канаву до реки. И завел, вообразите, рачью ферму. Имеет мечту селекционировать русского пресноводного омара. Вот нация! Правду говорят: ты их в дверь, а они – в окно! Ну, ничто не берет, чисто тараканы.

Птица Феликс, Пепел и “КамАЗ”

Все дальнобойщики уважали Омара Пепеляна, известного на трассе

Москва-Керчь как Пепел, а также Клешня, по причине отсутствия трех пальцев на левой руке, оторванных в детстве самодельной взрывчаткой: было такое кратковременное увлечение дома еще, в Баку. Увечье не помешало Омарику сесть за баранку и к двадцати трем годам стать самым лихим водилой в городе – уже после армии, где служил в техобслуживании вертолетной части. Три вещи (кроме мамы) любил

Клешня: море, хорошую скорость и волю. Поэтому, когда позвал его из такси к себе на персоналку секретарь парткома “Каспнефти”, Пепел прикинул в своей кипучей голове – и с почтительным достоинством отказался: “Не обижайтесь, уважаемый Мирза-оглы Назарбекович, но еду я теперь учиться на инженера в Москву!” – “Ай, молодец!” – похвалил начальник и дал Омарику телефон одного большого человека в Москве, который ему, парторгу каспийской нефти, кое-чем обязан.

Никуда Пепел уезжать из родного Баку, конечно, не собирался, но тут обстоятельства сложились для него не самым удачным образом. Попросил дедушка Арташез перевезти двух баранов из горного села в долину.

Омар дедушкино поручение выполнил. Но в долине, во дворе дома, где ждали баранов дедушкины заказчики, вместо них сидели под орехом два милиционера. Омар, смекнув, сразу стал разворачиваться вместе с баранами, чтобы вернуть их назад на горные пастбища, но один милиционер машину засек и кричит из-за стола: “Эй, стой, чей такси?!” А второй, молодой, выбежал на улицу и быстро записал номер, хотя Омар не зевал, рванул с места. Но тот, молодой, – прямо как беркут.

Что-то с этими баранами было нечисто, и с Омара взяли подписку о невыезде. Но дедушка Арташез всем заплатил и Омару дал сто пятьдесят рублей на самолет. И сказал: “Уезжай пока, тихо станет, вернешься”.

Но тихо не стало. Наоборот, года через два, когда большой человек

(записка с “Каспнефти”) уже устроил Пепеляна на междугородные грузовые перевозки, дома, в Баку, стало очень даже шумно… И дедушка

Арташез прислал телеграмму: “Дядю Бедроса убили едем мамой Москву”.

Двенадцатый год дедушка с мамой снимают комнату у одной тетки в

Бибиреве (чистая, хорошая, вдовая женщина, говорит мама), а Омар шоферит на “КамАЗе”, живет в общежитии, не пьет ни капли и копит на квартиру.

В Керчь Пепел возит технику, аппаратуру, то-се. Из Керчи – сельдь, в сезон – арбузы, овощи. Сумасшедший Гагик Керченский, свояк дяди

Бедроса, убитого в кровавые дни бакинской резни, всегда встречает

Омарика как самого дорогого и почетного гостя. Кормит свежей ягнячьей печенью, копченым угрем, розовым кишмишем. “Смотри, как живу, – обводит широким жестом трехэтажный дом из армянского туфа, сад, бассейн, молчаливых девушек в юбках с разрезами, дальнюю бахчу.

– Продай мне “КамАЗ”. Мальчики будут в Москву арбуз-дынь возить, торговать с борта. А мы с тобой дома сидим, шеш-беш играем, много денег, много девочек, много кейфа… Ну, Омик-джан? Мать выпишем, деда, пусть до смерти в раю поживут!” Пепел смеялся, хлопал дядю по коленке: “Не мой борт, дорогой, как продам?” – “Ва, глупый мальчик!

– сердился старый бык. – Гагик Керченский с Москвой не договорится?”

Гагик, уважаемый вор в законе и крупный наркоделец, свихнулся после того, как его сына Сурика (отказавшегося участвовать в семейном бизнесе и изгнанного за это из дома) зарезали за бухту медной проволоки на туапсинском серпантине, где он зарабатывал на жизнь честным шоферским трудом и окончил свои трудовые будни в ущелье, куда был сброшен вместе со своим, кстати говоря, “КамАЗом”.

Раз в закусочной “Синяя птица”, популярной на трассе рыгаловке, на

Клешню наехали мелкие братки. “Что везешь, хачик?” – “То и то”, – вежливо отвечал Омар. “Сколько бабла?” – “Столько”. – “Мало”. -

“Сколько есть”. – “Гони все, будем тебя крышевать до места. Там железо толкнешь, забашляешь еще штук пять, назад крышуем. Нет – спалим твою колымагу, на хер, со всей начинкой и тебе клюв попишем.

Ой, а где пальчики-то у нас? Гляди, черножопый, а то и остальные – ам, откусим!”

– Да пошел ты к такой-то матери, – лениво сплюнул под ноги Омар

Пепелян, мужчина ростом метр 69 в весе пера. Волос и нос, правда, имел крепкие, нравом же сам, как говорят о лошадях, – строгий, то есть яровитый.

– Ах ты ж чурка беспалая! – зашелся бритый подсвинок. Видать, большую силу души вложил дурень в удар, потому что в следующий миг лежал расквашенным пятаком к стене, куда врубился, совершая как бы полет безмозглого шмеля на всех парах в закрытое окно. А Пепел лишь слегка отклонил корпус, кое-чему обученный телохранителем Гагика

Керченского (три года спецназа).

Эк пацанва забегала, замельтешила, замахала кулаками, у кого и перышко сверкнуло! Но странно неуязвимым прошел Пепел сквозь кутерьму, упер сапог в рыжей осенней глине в могучее колесо своего железного друга, оглянулся с улыбкой. Погрозил одним из двух пальцев левой клешни и молвил беззлобно: “Заговоренный я, ишаки вы карабахские! В воде не тону, в огне не горю, и ножик меня не берет.

А таких, как вы, – троих на завтрак кушаю, троих – на обед. А на ужин – так, в чай макаю. Ну! – страшно зашевелил дикими бровями. -

Брысь отсюда!”

В этот миг раздались мелодичный смех и шелест аплодисментов.

Тут на сцену выходит наконец дивный голубой Феликс, хозяин “Синей птицы”, прославленный среди дальнобойщиков Симферопольского шоссе своей непомерной и неслыханной щедростью.

Голубой Феликс, личиком – юный, как пионер, родился, однако, летом

1812 года. Сразу после крестин отец его, гусарский поручик, оставил крошку попечениям молодой жены и теток и ускакал сражаться с

Наполеоном. Злополучные патриотки не пожелали расстаться с прекрасным домом на Пречистенке о шести деревянных колоннах и сгорели в историческом пожаре вместе с колоннадой, конюшней и обоими флигелями. Бог уберег бедного поручика: разорванный французским снарядом, он никогда не узнал об ужасной смерти своей семьи. Барыни, челядь и лошади с воплями метались в языках огня; трехмесячный (чудо какой прелестный) малыш, подхваченный бушующим пламенем, вспыхнул, как перышко, и на глазах обезумевшей матери немедленно рассыпался голубоватым пеплом.