Альфонсо Микельсен - Избранные Страница 5

— Видимо, вы уже знакомы с сеньором К.? Не правда ли? Он родственник господ К., владельцев фирмы «Ла Сентраль». Сеньор К. был вынужден покинуть Германию, и вот уже несколько месяцев он здесь, среди нас. Он великолепный альпинист, много путешествовал по Европе.

Никто не понял, говорил ли хозяин в шутку или всерьез о моих альпинистских способностях, но, как только группа у камина распалась, ко мне подошли несколько человек, заверяя в дружбе, выказывая симпатию. Все обращались ко мне либо на английском, либо на французском языке.

— Давно вы здесь?

— Нравится ли вам наша страна?

— Как вы думаете, сколько продлится война?

— И как долго вы еще пробудете среди нас?

Я пытался отвечать на моем скромном испанском языке. Однако то ли в силу того, что мой испанский был так беден, то ли из чувства гордости — вот, мол, и мы владеем иностранными языками, — но только гости Мануэля никак не хотели говорить со мной по-испански. Позднее я заметил, что в этой стране существует обычай разговаривать на другом, не родном языке не только с иностранцами, но и между собой. Правда, это относилось только к определенным кругам, которые тем самым будто отгораживались от соотечественников, подчеркивая свое социальное превосходство. Я с удивлением прислушивался, как некоторые молодожены беседуют между собой на английском, родители обращаются на том же языке к детям, забыв о родном, испанском. Что это: проявление кастовой принадлежности? Или детское тщеславие?

Поместье Эль Пинар было насквозь пропитано манией «англизации», что так характерно для капиталистического общества в период его становления. Не только разговорный язык, все в доме — напитки, сигары, одежда мужчин — повторяю: абсолютно все! — подтверждало стремление подражать британским традициям. (Кстати, в давно прошедшее время мое внимание привлекало то же самое явление в «высшем свете» Балканских стран.)

Стены гостиной в Эль Пинаре были украшены классическими английскими гравюрами: алели мундиры, скакали охотники, гончие псы мчались за лисами. Другая серия гравюр иллюстрировала приключения бессмертного мистера Пиквика и Давида Копперфильда. С ними опять-таки соседствовали изображения прекрасных скакунов, победителей дерби прошлого века. Здесь же красовалась выставка трубок хозяина: без малого сто штук, и все разных форм и размеров. Зал оживляли занавески из шотландки, что равно свидетельствовало об англизированных вкусах владельца. Классическая мебель в стиле «чиппендейл», а также несколько китайских вещиц находились в этой гостиной потому лишь, что столетия назад получили благословение на существование от какого-нибудь английского вельможи. Такого рода предметы никогда не попали бы в Эль Пинар, будь они символами любой другой, но не британской цивилизации! Тем более если речь шла о китайском искусстве, столь далеком и здесь незнакомом.

И дом, и вся атмосфера Эль Пинара, где я чувствовал себя совсем чужим, не вызывали во мне — вопреки предположениям моих собеседников — воспоминаний о загородных виллах в ближайших к Лондону графствах. Эль Пинар напоминал скорее роскошную резиденцию в Афинах или в Бухаресте, где «высший свет», также оторванный от народа, стремился повторить до мельчайших подробностей манеры и образ жизни англичан.

Чем же обладала британская нация — каким секретом, если сумела внушить остальному капиталистическому миру в эпоху своего расцвета стремление так походить на нее? Я вспоминаю Румынию и Сербию начала века: те же легкие сигары и костюмы из тонкого серого сукна выделяли кучку избранных из остального народа, обреченного веками пребывать в нищете, грязи, невежестве. Сколько же могло продолжаться все это? Как долго могла существовать пропасть между миллионами, представляющими страну, и десятками, представляющими правящий класс?

А в этой стране, по-видимому, никто еще не ощущал неотвратимости революции, никто не прислушивался к голосу народа, подхватившего клич своих вождей. Вот так же весело и бездумно жила некогда русская аристократия. Поклоняясь французской утонченности, веками предавала она забвению и русский язык, и русские народные обычаи. Но час пробил. Произошла революция. Очнулись от спячки обездоленные, и выстроенные в классическом стиле великолепные дворцы, произведения искусства — все, все перешло в руки простого народа.

В ранней молодости я наблюдал революцию, возглавленную Белой Куном. Тогда я не раз задавал себе вопрос: придется ли мне еще раз быть свидетелем взрыва народного гнева? Прокатится ли еще перед моими глазами волна, смывающая все, что служило символами — на этот раз креольской аристократии, в том числе и англофильствующей? Как знать, не произойдет ли в этой стране нечто подобное? Через год, через два, пусть через десяток лет, когда не станет ни хлеба, ни угля в нищих лачугах или когда будет убит еще кто-либо из местных народных лидеров[2].

Но что мне было известно об этой стране, об ее обществе? Я обладал лишь скромным европейским опытом и походил скорее на голландского садовника, осмелившегося предсказать точную дату цветения орхидеи, хотя познания его относились лишь к флоре умеренных широт.

Эталон, господствовавший в благополучном Эль Пинаре и в том обществе, где мне предстояло вращаться, был один: походить на англичан. Причем повторять их образ жизни так, как он был представлен на страницах модных английских журналов. Здесь же на столике в гостиной лежали три новых номера, то были «Тэттлер», «Грэфик» и «Иллюстрэйтед Лондон ньюз». Издания эти были для моих новых друзей тем же, что Коран для мусульманина. С глянцевых страниц смотрели лорды со своими супругами — фотограф запечатлел их на скачках. На других снимках лорды пили непременный чай с подсушенными сухариками (как всегда, ровно в пять часов вечера, в своем родовом замке) либо играли в гольф, красуясь в поистине немыслимых костюмах. Естественно, во всех «пинарах» мира владельцы стремились все скопировать, чтобы попасть в тон лондонскому обществу.

— Давайте узнаем, какие телеграммы о войне поступили сегодня вечером, — предложил Мануэль. — Сеньору К., наверно, хотелось бы уснуть с хорошей новостью. Алисия, почему бы тебе не позвонить в редакцию «Эль Меркурио» и не спросить, произошли ли какие сенсации в Европе?

Алисия взялась за телефонную трубку, а хозяин добавил, обращаясь к гостям:

— Больше виски предлагать никому не буду, наливайте себе сами. И вообще, чувствуйте себя как дома.

Все так и поступали, желая сделать приятное хозяину. Тогда-то я и налил первый стакан. Алисия в это время продолжала звонить по телефону из соседней комнаты:

— Что? Не понимаю! Американцы? Сейчас позову Мануэля.

Последний вышел, и я слышал, как он говорил в телефонную трубку:

— Нет, не может быть… Надо подождать… Если узнаете что-либо поточнее, пожалуйста, позвоните нам.

Мы поняли — произошло событие из ряда вон выходящее. Мануэль, закончив разговор, вернулся в гостиную, и мы все бросились к нему.

— Пока еще точно не известно. По слухам из Вашингтона, только что случилось что-то решающее для дальнейшего хода войны. Берлинское радио также передало, что речь идет о новом оружии небывалой разрушительной силы. В Лондоне разнесся слух, что японский флот атаковал Гавайские острова. Мне обещали позвонить, как только все станет ясно.

Немедля гости стали строить предположения, что же произошло. Какое событие было столь решающим, что могло повлиять на ход войны?

Было уже поздно, и супруга хозяина пригласила к столу.

Разговор все время шел на французском языке (подозреваю — в честь моей персоны), хотя, повторяю, я вполне мог бы вести его на испанском. Перегнувшись через стол, Мануэль обратился ко мне:

— А что же вы намерены делать, когда закончится война? Вернетесь во Франкфурт или останетесь с нами?

— Закончится война?.. Кто знает, когда это произойдет. И когда будет возможно возвращение в Европу, — ответил я уклончиво, чтобы положить конец теме, которая могла интересовать лишь одного меня.

Меня прервала Мерседес, жена достаточно молодого и ловкого адвоката, приближенного одного крупного политического деятеля:

— Мне кажется, что Соединенные Штаты объявили войну Германии. А с участием американцев все закончится очень быстро. То же ведь случилось и в прошлую войну. Тогда не только вы, но все мы сможем вернуться в Европу. Мне так хочется вновь посетить мой коллеж в Монтрё, разыскать школьных подруг, познакомить их с мужем! Мануэль стремится поехать в Биарриц, ведь там осталась часть его семьи, вот уже два года от них нет никаких известий. А Диего хочет вернуться в Брюссель и вновь заняться коммерцией. И конечно, все мы мечтаем о Париже! В общем, чтобы все стало так, как было до тридцатых годов!

Я подумал о том, как в Европе накануне великого кризиса недолюбливали латиноамериканцев. Не различая национальностей, всех их называли единым словом: «аргентинец». «Аргентинцем» считался каждый, кто смугл, подтянут, говорит на испанском языке и танцует скандалезное танго в европейских кабаре. Мы узнавали их издалека — по прическе, по манере громко говорить, по тому, как демонстративно они швыряли деньгами. «Аргентинцы» были любимыми клиентами импресарио ночных ревю, проще сказать — убежищ для любовных услад. Владельцы отелей терпели их, а мы — буржуа Северной Европы — относились к ним с некоторым пренебрежением. Мы чувствовали, что им наша старая добрая Европа представляется вертепом, где можно устраивать вакханалии и оргии, где любовь продажна и дешева. Ни искусство, ни история, ни прелесть наших пейзажей, ни кулинария не привлекали внимания такого рода приезжих. Сегодня мы поменялись местами. Сегодня я — инородное тело в этом процветающем организме. И мне очень трудно объяснить, почему в те годы я испытывал такое предубеждение ко всем латиноамериканцам.