Сергей Саканский - Человек-тело Страница 5

Кроме свитера, прихватила еще и заячий полушубок, что сибирские крестьяне подарили мне в советские времена, в одной из практикуемых тогда писательских поездок: он висел тут как память о том, что я когда-то был официальным писателем и участвовал в традиционной писательской жизни, но его, этот полушубок, не мочить слезами, как голубой свитер моей бывшей любви, да и ходить в этом полушубке некуда.

Чего ты вообще о себе возомнил? Что тебя и вправду приголубит какая-то девушка? Да с тебя даже проститутка затребует двойную цену как компенсацию за моральный ущерб, за отвращение.

Пройдя на кухню, я с комом в горле удостоверился, что эта сволочь еще и утащила из холодильника бутылку сухого вина. Я набрал номер Ленки, та уже спала, невнятно бурчала, собираясь бросить трубку, я вскричал, что со мной стряслась ужасная беда, что мне необходимо участие.

— Два часа ночи. Завтра на работу… Ладно, сейчас приду.

Зачем ей, в принципе работа, если я и так ее обеспечиваю? На своей государственной службе она получает менее трехсот, я же даю ей за уборку, готовку и хождения тысячу. Давно бы бросила и стала домохозяйкой. Я бы накинул ей эти триста долларов, мне не жалко: квартира в центре, оставшаяся от родителей, обеспечивает мне стабильный нехилый доход…

Ленка пришла в своих домашних тапочках, в синем своем халате. Прокатиться на лифте с седьмого этажа на четырнадцатый — вот и все ее дела.

Дальнейшее я уже описывал в розовом фантастическом рассказе, только с другим фигурантом. Ленка села в кресло, подала мне сигареты, зажигалку и пепельницу, закурила сама. Впрочем, это была уже другая зажигалка, пластмассовая. Умная, сообразительная девушка, подумал я. В принципе, мне с нею не так и плохо: она прекрасная собеседница, понимает юмор, не требует помощи и не закатывает истерик. Цены бы ей не было, будь она хоть чуточку красивей, да весила килограммов на тридцать меньше. Правда, будь Ленка красавицей, она бы, верно принадлежала не мне, а другим, да и умом бы вряд ли блистала.

Я принялся рассказывать о ночном происшествии, отредактировав некоторые подробности и скрыв свои ощущения. Ленка встала, принялась ходить по моему писательскому логову из угла в угол, щелкнула по сухим цветочным горшкам, сдула со лба челку… Волосы у нее были красивые, серые с проседью, волнами до плеч. Сорокалетняя здоровая женщина, любящая вино и секс. Вина она, кстати, догадалась принести, была у нее в холодильнике бутылка красного сухого, и я одним духом, чуть приподнявшись над подушкой, выдул половину и протянул бутылку ей. Ленка, не церемонясь, также отхлебнула из горлышка, в три глотка добила бутылку и вытерла пальцами губы. Я увидел ее красный, остро блестящий от слюны язык.

Ленка села ко мне на диван и принялась меня утешать. Я зарылся головой между ее тяжелых грудей. Вдруг разрыдался, не в силах остановиться, Ленка ударила меня два раза по щекам.

— Спасибо, — сказал я, затем сорвал с нее халат и мы привычно заерзали на диване и на полу, мастерски исполняя всё то, чем раз-два раза в неделю занимались последние пять лет.

3

После этого случая я, разумеется, запил. Пришлось даже несколько раз самому выходить на улицу, сначала в Сбербанк за русскими деньгами, затем — до ближайшего магазина, не чуя разницы между днем и ночью. Ленка в такие периоды отказывалась бегать: считала, что вправе контролировать мои дозы, словно какая-то жена. Впрочем, она когда-то была подругой моей жены, видать, считала, что я достался ей по наследству.

Я не был на улице месяца три, мир мне казался причудливым и нервным, клокочущим, словно отраженным в горной реке. Во время запоя, как всегда, изрядно накуролесил: познакомился с новыми продавщицами ночного магазина, которых хозяин, страстный товарищ с Кавказа, постоянно менял, как избалованный ребенок кукол, рассказал им, что я писатель, очень хороший, мирового уровня, подарил свою старую книгу… В последний заход мне было стыдно. Девушки, вероятно, полистали книгу, читать, конечно, сил не нашли, решили, что перед ними сумасшедший, больной человек и посматривали на меня из-за прилавка с омерзением. Впрочем, меня утешало то, что такое же, если еще не более широкое омерзение, вызвал бы у этих статных, объезженных, но в смысле культуры непуганых кобыл «Улисс» и сам автор его, поскольку данная моя книга понятна лишь нескольким жителям Земли, словно теория Эйнштейна.

Пребывание на улице — всегда эмоциональный стресс для меня, я же стараюсь по возможности беречь эмоции, ибо эмоциями как раз и работаю. Я представляю свою писательскую голову, будто огромный гулкий казан, где на медленном огне ворочается волшебное варево. Мельчайший раздражитель подобен камешку, который падает в эту смесь, возбуждая паразитические круги. Сосед с собакой у стены дома или девчонка в лифте, взгляд этого соседа или невзгляд этой девчонки — такие для нормального человека мелочи могут вывести меня из себя, пустить кувырком весь мой рабочий день.

Когда-то я гулял по утрам, полагая, что подобным магическим образом сконцентрируюсь и проветрю мозги накануне рабочего дня. Так и получалось, если я успешно прокрадывался, как Раскольников, по лестничной клетке, затем устремлялся в чащобу Тимирязевского парка, но чаще всего эта прогулка на вольном воздухе оборачивалась удушливым адом.

Тупо молчал в лифте сосед, отвернувшись, словно его собака уже образовала здесь лужу. Я не решался спросить, почему он не ответил на приветствие, чтобы мое и так надломленное настроение не ринулось вниз, с треском ломая соседние ветви, однако, мне был вполне ясен словесный образ его мысли:

— Что? Здороваться? С тобой? Ты!

Лифт дергается, встает, хозяин собаки нагибается, злобно пристегивая поводок к ошейнику.

— Я, блять, бабло варю. Я, блять, тут с собакой гуляю. Но ты! Просто так в парке ходишь. Песатель! Если ты песатель, то почему я тебя никогда не читал?

Девчонка, прислонютая к стене у двери парадного. Ждет любовника, товарища из Армении, который по утрам подвозит ее на работу, по пути в машине ебя. Хозяин собаки проходит, не оглянувшись. Его раздвоенный стриженный затылок и репица пса лоснятся на утреннем солнце. Хазовый мужик, бизнесмен. Псинка шикарная, дорого стоит. Шорты на нем из секонд-хенда, знает мазьку, бабульки бережет. А у этого жирного, видать, хуечек маленький. Мама говорила, что он пясатель. И чо моргалки вывернул? Да ты и смотреть на меня не имеешь права, ты, пясатель. Я с ерьезными людьми ебусь. Ерьезно кончаю. Вон и Азрета тачка выруливает. Ну, я побежала!

— Ах, ты пязда, пезда, песзда… Ссаная ты дыра. И сраная, другая твоя дыра, куда тебя дерет армянин.

Так думаю уже я, Эйнштейн, двигаясь утром в похмельный магазин и в который раз даю себе зарок: больше никогда, никогда не буду выходить на улицу! Так и проведу остаток своих дней в этой квартире, между балконом и лоджией…

В конечном итоге, я не только обоссался, но и обосрался в своей кровати, о чем, разумеется, также догадывались и соседи, и девушки из магазина, глядя в мои пьяные глаза писателя. Через неделю я уже не мог встать, и это в очередной раз спасло меня от смерти. Все воскресенье Ленка сидела рядом и поила меня коньяком из ложечки, периодически покачивая бутылкой, показывая, что в бутылке всё меньше и меньше, а на словах утверждая, что с каждым часом мне становится всё лучше и лучше. Это был ее собственный, уже давно изобретенный метод вывода мужика из запоя. Я медленно рассасывал алкоголь во рту, борясь с желанием выхватить у Ленки бутылку и выжрать ее взатяжку до дна.

Уходя на свою государственную службу, в районное почтовое отделение, где она сортировала чужие письма и посылки, моя добросовестная сиделка бросила мне на одеяло книжку — роман некоего Виталия Тюльпанова, который я с маниакальным омерзением прочитал до середины. Строки летели перед моими глазами, словно товарные поезда, отвлекая от того кромешного ужаса, что творился у меня в голове. Это уже мой, индивидуальный способ — одиночество и какая-нибудь ничтожная книжка, которую читаешь автоматически, почти ничего не понимая, но вовсе не слыша самого себя и чувствуя, что с каждым часом тебе действительно становится всё лучше и лучше.

Этот жалкий Тюльпанов отвлек меня еще и другим. В его вялотекущем русском триллере, где речь шла о бытовом убийстве, в перспективе, конечно же, выводящим на мафию, фирмы и депутатов, перед моими мутными глазами мелькали имена и числа, которые казались мне знакомыми, связанными с моей собственной жизнью… Такое случается с книгами, я давно это заметил, но сейчас был явный перебор. Наверное, количество животрепещущих символов в тексте пропорционально степени алкогольного отравления читателя.

В какой-то момент я понял, что книга уже не дает мне лечения, потому что я с вылупленными от ужаса глазами перечитываю одну и ту же фразу: