Генри Миллер - Астрологическое фрикасе Страница 5

Бразильский павлин — вот самое подходящее определение для нее. Суета сует! Тщеславие — и только оно! — было написано на ее лице. Она выдвинула стул на середину комнаты — чтобы внимание оцепенелого собрания было всецело отдано ей и никому больше.

— Мы прилетели из Рио, — рассказывала она. — Я всегда путешествую самолетом. Конечно, это экстравагантно, но мне всегда не терпится!.. Собаку пришлось оставить горничной. Я ненавижу эти глупые церемонии… Я…

Я… Я… Я… Я… Похоже, мысль о существовании второго или третьего лица никогда не приходила ей в голову. Даже о погоде она говорила, постоянно вставляя бесчисленные «Я». Она была подобна сверкающему айсбергу, «Я» затопляло собой все вокруг, подчиняло себе все, было необходимо ей, как Иона киту. Мыски ее туфелек пританцовывали в такт ее словам. Элегантные мыски лаковых туфелек, способные выписывать любые замысловатые фигуры. От этих мысков можно было свалиться замертво.

Меня удивила некоторая скованность ее тела. Только пальцы ног и голова жили своей жизнью, — остальное словно было под анестезией. Из глубин этого неподвижного торса шел удивительный голос, обольстительный и отталкивающий одновременно, он очаровывал и вместе с тем нестерпимо резал слух. Каждое слово было заранее отрепетировано и произнесено сотни, а то и тысячи раз. Ее можно было сравнить с крысоловом, насвистывающим одну и ту же мелодию, в цепких, живых глазах читалась смертельная — до слез — скука, она задыхалась от скуки. Она ничего из себя не представляла, никого, кроме себя, не слышала, ее не замутненное мыслью сознание напоминало нержавеющую сталь.

— Само собой, я Близнец, — доносились до меня ее слова, произнесенные тоном, не оставляющим сомнений в том, что, пролетая над грешной землей, именно ее Господь отметил своим поцелуем. — Да-да, я весьма двойственная натура. — Я… Я… Я… Даже свою двойственность она преподносила с заглавной буквы.

В комнату вошел Джеральд.

— Лолита! — воскликнул он, придавая своему фальцету дополнительную визгливую восторженность. — Как мило с твоей стороны! Ты грандиозна! — Он открыл свои объятия, едва касаясь ее кончиками пальцев, как партнер по танцу, восхищенный взгляд жадно обшаривал ее с головы до пят. Джеральд буквально пожирал ее глазами.

Мне надоел этот фарс, мой взгляд остановился на женщине, сидевшей за письменным столом в спальне. Она достала из сумочки носовой платок и поднесла его к глазам. Потом, стиснув руки, вознесла очи. Казалось, она обезумела от горя.

— Дорогая Лолита, как славно, что ты приехала! Ты самолетом? Это прелестно! Ах, душечка, ты такая сумасбродка! Какая восхитительная шляпка… откуда? Конечно из Рио! Надеюсь, ты не торопишься нас покинуть! Мне столько нужно рассказать тебе! Твоя Венера сегодня просто обворожительна!

Лолита без тени смущения внимала потоку комплиментов, который обрушил на нее хозяин дома. Уж она-то знала о положении своей Венеры побольше, чем Джеральд и все магистры черной и белой магии вместе взятые. Ее Венера скрывалась у нее между ног, и самое главное, всегда была в узде. Затмение любовной жизни Лолиты наступало разве что при месячных. Хотя даже они не служили помехой, ибо порой можно обойтись и не раздвигая ног, а изобретательность Лолиты не знала границ.

Когда она встала, ее тело несколько ожило. От ее бедер, казалось, исходило сияние, незаметное в сидячей позе. Она играла ими так же, как кокетка бровями, — с лукавством изгибая то одно, то другое. Это была скрытая под маской легкого флирта мастурбация, сродни тем штучкам, к которым прибегали благонравные пансионерки, когда их руки были заняты.

С живостью подтаявшей сосульки она продефилировала в спальню. Ее голос зазвучал по-иному. Он шел, казалось, из самого пояса Венеры; он был сочный и жирный, точно редиска в сметане.

— Когда вы освободитесь, — произнесла она, бросив взгляд через плечо на фигуру в спальню, — я бы хотела немного поболтать с вами.

Это прозвучало как: «Побыстрей отделайся от этой сопли в сахаре и я расскажу тебе о своих сногсшибательных похождениях».

— Мы сейчас закончим, — пообещал Джеральд, напряженно поворачивая голову в сторону спальни.

— Поторопись! — предупредила Лолита, — а то я скоро ухожу. — Неуловимое движение левого бедра подстегивало: — Пошевеливайся. Я не собираюсь тут рассиживаться!

В этот момент вошел бразильский воздухоплаватель, нагруженный подносом с сэндвичами и шерри. Лолита с жадностью набросилась на еду. Ковбой с безумным взглядом маньяка вскочил на ноги и без разбора стал хватать руками все, что лежало на подносе. Леди Эстенброк сидела, забившись в свой угол, презрительно ожидая, пока ей передадут блюдо. Все вдруг насторожились. Смолкло гудение насекомых, спала жара. От всеобщей апатии не осталось и следа.

Минута, о которой так долго мечтал ковбой, наконец-то настала. Минута его коронного выхода, которой он немедленно воспользовался. Его глубокий голос, несмотря на истеричные нотки, был тем не менее не лишен обаяния. Он принадлежал к той породе хименов, созданных на киностудиях, которые более всего страдают от собственной благоприобретенной мужественности. Ему хотелось поделиться одолевающими его страхами. Было заметно, что он не знает, с чего начать, но он был полон решимости заставить всех себя слушать чего бы ему это не стоило. И вот, словно все весь день только это и обсуждали, он заговорил о шрапнельных ранах. Он хотел заставить всех почувствовать, каково это — быть разорванным в клочья, истекать кровью, — особенно под чужим небом, — без надежды на спасение. Ему до чертиков надоели эти сумасшедшие скачки на диких лошадях, надоело продираться сквозь непролазные заросли колючей чапарелли за сто пятьдесят баксов в неделю. Когда-то он лицедействовал на Востоке, причем был неплохим актером, и хотя звезд с неба он не хватал, тем не менее, он был больше, чем просто ковбой, объезжающий перед камерой лошадей. Он мечтал ринуться очертя голову в ситуацию, в которой раскрылись бы его истинные таланты. Он был голоден, и не исключено, что возможная причина, по которой его жена уединилась с Джеральдом в спальне, крылась в том, что там можно было поесть. Судя по всему, сто пятьдесят долларов в неделю случались раз в месяц, а то и реже, а остальное время им приходилось грызть лошадиную шкуру. Вполне возможно и то, что его жена уединилась с Джеральдом, чтобы выяснить причины импотенции мужа. Множество вопросов висело в воздухе, вне и внутри жестоких описаний шрапнельных ран, от которых застывала кровь.

Это был на редкость решительный дикоглазый молодой человек — настоящий Скорпион. Казалось, будь ему дозволено упасть в корчах на ковер, вцепиться зубами Лолите в лодыжку, запустить бокалом шерри в открытое окно, он так и сделает. Что-то, имеющее весьма смутное отношение к актерской профессии, снедало его изнутри. То ли его незавидное положение в кино. То ли тот факт, что его жена слишком скоро забеременела. То ли масса проблем, связанных с мировой катастрофой. Как бы то ни было, он по всем статьям оказался в мертвой точке, и чем больше он метался, тем сильнее запутывался, тем сильнее затуманивался его рассудок… Если бы хоть кто-нибудь поговорил с ним, если бы хоть кто-нибудь возмутился его дикими, бессвязными высказываниями… Но нет, никто и рта не раскрыл. Все сидели как послушное стадо баранов и наблюдали, как он постепенно увязает в непроходимых дебрях своих кошмаров.

К слову сказать, было довольно трудно уследить, как он сам ориентируется — среди свистящих над головой пуль. Он упомянул как минимум девять различных стран — и все на одном дыхании. Родом он из Варшавы, его бомбили под Роттердамом, морем он добрался до Дюнкерка, его сбили под Фермопилами, он улетел на Крит, где его подобрали рыбаки, и наконец сейчас он бороздил дебри Австралии, подъедая объедки с тарелок каннибалов. То ли он в самом деле участвовал во всех этих кровавых бедствиях, то ли просто репетировал роль для новой радиопередачи, понять было нельзя. Он использовал все до единого местоимения — личные, возвратные, притяжательные — все без разбора. То он управлял самолетом, то был солдатом, потерявшим свою часть, то флибустьером, идущим по следам побежденной армии. То он жил, питаясь мышами и селедкой, то хлестал шампанское словно Эрик фон Штрохейм. Но всегда и везде, при любом стечении обстоятельств, он был жалок и несчастен. Нет таких слов, чтобы выразить всю полноту его ничтожества и страданий, словами нельзя описать, насколько жалким он хотел предстать в наших глазах, как хотел, чтобы мы поверили и прониклись его мучениями.

Не выдержав эту лихорадочную агонию, я решил побродить по саду вокруг дома. На дорожке, ведущей в сад, я встретил уже знакомого Стрельца Умберто, который только что выскользнул из объятий горбуньи, обезображенной экземой. Мы пошли в сад, где обнаружили столик для пинг-понга. Юная пара, представившаяся братом и сестрой, предложила нам сыграть партию, разделившись на пары. Только мы начали, как на заднем крыльце возник злополучный ковбой; некоторое время он молча и угрюмо изучал нас, потом скрылся в доме. Тут выскочила невероятно загорелая дама, из которой ключом била энергия, и жадно уставилась на нас. Она напоминала быка в юбке — из ноздрей вырывалось пламя, груди колыхались, как зрелые канталупы1. Первый шарик от ее удара раскололся пополам, второй улетел за изгородь, третий попал моему другу Умберто в глаз. После этого она презрительно удалилась, бросив на прощание, что предпочитает бадминтон.