Евгений Богданов - Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки Страница 5

Аннушка хотела было отказаться, но почему-то послушно пошла за ним. Река протекала метрах в трехстах от тока, за обширным отлогим лугом. Луг был совершенно чистый и гладкий, и только у самого берега плотной стеной рос ивняк.

Забрезжил рассвет. Можно было уже различить головки отцветающей ромашки и засохшего клевера, валявшегося на белесой тропинке. За рекой занималась заря, робкая, ранняя. Звезды в небе мерцали спокойно, неторопливо, но вот одна из них, сверкнув вдалеке, упала искоркой куда-то в травы. Аннушке, как в детстве, захотелось бежать туда и найти эту звезду, взять ее в руки и узнать, холодная она или горячая. Потом принести звездочку домой, положить в стакан и, просыпаясь по ночам, любоваться ее трепетным голубоватым неземным светом.

Подошли к берегу. Андрей молча опустился на влажную от росы траву, скинул пиджак и разостлал его на земле.

— Садись, Анна Егоровна!

Аннушка, поколебавшись, села не слишком рядом к нему. И внезапно ощутила прилив нежности и тепла, идущих неведомо откуда: то ли от воды, которая бывает по ночам теплая, то ли от звездного света, а может быть, от зари или слабого утреннего ветра, насыщенного туманами.

Ей вспомнилось, что давно, очень давно она вот так же сидела с Алексеем на берегу, и тогда ее охватывало вот такое же чувство, такое же удивительное тепло. Она была благодарна Андрею, который вновь помог ощутить забытое, то, о чем многие годы она не могла и думать, поглощенная суетными будничными делами и заботами.

Андрей тоже, вероятно, вспоминал вечера, проведенные с Христиной на берегу далекой Кубани.

Оба долго молчали, наслаждаясь покоем и тишиной. Потом тракторист взял ее за руку бережно и ласково:

— Доброе утро начинается! — сказал он. И опять пахнуло от него таким хорошим и знакомым запахом машинного масла и табака. — А звезды, звезды как часто падают! Смотри, вон опять…

— Сверкнула звездочка, — тихо ответила Аннушка.

Андрей выпустил ее руку из своей большой и теплой ладони и молча спустился вниз. Наклонился, попробовал воду рукой и весело сказал:

— Можно купаться!

Он скрылся за кустами, разделся, бросился в воду, взбудоражив тишину своими всплесками и фырканьем, и поплыл саженками к другому берегу.

Аннушка тоже спустилась к реке. Она распустила волосы и почти благоговейно умыла усталое лицо свежей водой с запахами тины и кувшинок, снова почувствовав себя молодой, неутомимой, проворной. Ей захотелось петь. Но петь она постеснялась и, поднявшись снова на обрыв, причесалась, надела платок и, полулежа на разостланном пижаке, смотрела на небо, ожидая, когда над горизонтом опять бледной искоркой мелькнет падающая звезда.

1959 г.

КОГДА ОТЦВЕТАЮТ ТРАВЫ

Поле вгустую усеяно ромашками, будто снег внезапно выпал на травы и не таял, греясь в лучах солнца.

Над полем раскинулось голубовато-золотистое спокойное небо. Изредка налетал ветер, и внизу, под обрывом, Чарома покрывалась пупырышками ряби. Ромашки бились головками о сапоги, роняли белые, кое-где уже начавшие подсыхать лепестки. Травы отцветали, теряя раннюю сочность и свежесть, и сеяли спелую пыль семян. Колхозники с дальних, богатых травостоем лугов переходили на ближние покосы.

Клавдия шла с покосов домой. Ей хотелось в субботний вечер пораньше истопить баню, вымыть в избе полы, чтобы муж, вернувшись с пожни, мог хорошо отдохнуть.

Походка у Клавдии быстрая и легкая. Женщина словно скользила по тропинке, сохраняя неподвижность и стройность стана, придерживая загорелой рукой косу на плече. На полотне косы присохли травинки.

Клавдия быстро склонилась и сорвала цветок, потом еще сорвала и, увлекшись, набрала большой букет ромашек. А после спустилась к берегу и пошла по мосту.

Когда Клавдия шла по мосту, старенькому, горбатому, перекинутому деревенскими плотниками через реку, ее стала догонять телега. Это из Данилова везли почту. В телегу была запряжена рыжая, толстобрюхая, известная всей деревне своей ленью кобыла Синька. На передке телеги подминала под себя сено возчица Аксинья, тоже рыжая, и под стать Синьке неповоротливая. Рядом с ней сидел подросток, а за телегой шёл мужчина в зеленой рубашке с короткими рукавами. Он показался знакомым. Но лишь Клавдия как следует рассмотрела его, она без оглядки побежала вперед и свернула к своей избе. Телега протарахтела следом. Стоя на крыльце, Клавдия проводила ее взглядом.

В глубине улицы телега остановилась, мужчина и подросток скрылись в проулке, а почта проехала дальше.

Клавдия, сжимая древко косы так, что побелели пальцы, вздохнула и подумала: «Василий… В отпуск, видно. С сыном».

Из-за поворота вымахнул всадник на гнедом коне. Над конем вились овода. Всадник, ее сынишка Глеб, крикнул: «Мам! Я скоро вернусь!» — и скрылся.

Клавдия подумала о сыне: «Привязался к табуну, как цыган. А осенью в армию!»

От ромашек в горнице стало как будто светлее. Потом Клавдия вышла во двор, затопила баню и, возвращаясь домой, в задумчивости остановилась у старого амбара. Возле него шумели листьями две черемухи. Они то ли росли от одного корня, то ли посажены были очень близко, но клонились в разные стороны. Когда-то под черемухами была лавочка. Теперь она исчезла, и черемухи как-то осиротели, облезли, покривились еще больше. И листьев стало на них не густо, и ягоды были мелкими, и трава под черемухами — непролазная крапива да бурьян.

Клавдия долго стояла у амбара.

…Да, лавочки давно уже нет, и амбар обомшел, и крыша на нем наполовину истлела. А раньше всё тут было веселым, приглядным и по-молодому крепким.

Новые теперь амбары и черемухи — все новое.

Испугавшись, что люди могут заметить, что она стоит как вкопанная и смотрит на амбар и черемухи, Клавдия спохватилась и ушла.

Дома она напилась холодного кваса и стала мыть полы.

Она поняла, что теперь, когда приехал Василий, ей не уйти от своей юности, от воспоминаний, нахлынувших при виде человека, которого она когда-то любила…

Эта скамейка у черемух… Сколько ночей они провели тут вместе! Вечером лавочка была сухая, а утром темнела от росы. Первый луч солнца стрелял из-за изб, и черемуховые листья блестели жемчужинами влаги. На паутинке, что сплетена между ветками, провисали холодные розовые капли, и на лице ощущалась влага, пахнущая травами и черемухой. Клавдия уходила домой, и губы сладко побаливали от поцелуев.

Василий в ту пору был веселым, разбитным парнем. Он играл на гармонике-венке, носил льняную рубаху, шитую по вороту северным узорочьем, сапоги, пиджак внакидку. Из-под отцовской фуражки, оставшейся с финской войны, щеголевато выпускал русый чуб.

У Клавдии были длинные пепельного цвета косы, которые Василий шутя называл погонялами, — когда она бежала, косы ударяли ее по спине, будто подгоняли ее, — синие, удивленные глаза и семнадцать лет за плечами. Она и тогда ходила той же легкой поступью, так полюбившейся Василию.

Это была, пожалуй, самая дружная и самая счастливая пара, и старухи, заметив Клавдию и Василия из окошек, многозначительно улыбались и предсказывали скорую и веселую свадьбу.

Тогда, роскошными колдовскими вечерами, парни в косоворотках и девушки в старинных сарафанах и кофтах, рослые, веселые, молодые, отплясывали на мосту кадриль под Васькину венку.

Здесь, в Ошнеме, принято было танцевать на мосту — звонче слышна дробь каблуков. В щели настила из плах в реку сыпался песок, пугая рыбешку.

Гармонист сидел на перилах, как петух на нашесте, и увлеченно наяривал «нашу, ошнемскую». Клавдия кружила головы парням, с лукавым вызовом посматривая на «дролю», а «дроля» терпеливо играл и думал: «Все равно после кадрили ты будешь моя. Все равно я тебя зацелую!»

Пары прятали свою любовь в закоулках, мяли ногами холодные и мокрые от рос травы. Казалось, молодость бесконечна, все в жизни будет так: и лунные ночи, и голубые искры в осоке, блеск валунов на берегу, мятые вороха соломы у гумен. И поцелуи, и крики ночных птиц…

Клавдия удивилась, что так быстро вымыла горницу, и, вынеся воду, принялась за кухню.

…Старухи предсказывали свадьбу, но свадьба не состоялась. Тревожными громами покатилась по земле война, и Василий ушел в солдаты. И другие ушли, и остались в деревне Ошнеме только те, кто не мог держать в руке оружие.

Годы тянулись в летней страде, в малолюдье, в зимней тоске, ожиданиях писем с фронта. Не плясала больше молодежь кадриль на мосту, деревня притихла, затаилась. Лунными ночами избы подслеповато глядели на большак тусклыми глазами окошек, будто вдовы из-под низко повязанных темных шалей.

Сначала он писал часто, потом перестал присылать письма. Затем опять написал, что ранен, лечился в госпитале, поехал снова на передовую, и, наконец, замолчал вовсе.

А она всё ждала его — ведь они уговорились после войны сыграть свадьбу.