Андрей Агафонов - Ангелы падали Страница 5

То есть, лето не было таким уж безнадежно тараканьим. Хороший знакомый пару раз угощал анашой, и тогда музыка звучала не только вокруг, а во мне: мы плыли вместе, и я не тревожился о том, громко или тихо мы плывем, и что вообще происходит со мной. Я открывал новые значения в музыке, а не в себе; когда я открываю что–то новое в себе, мне хочется побыстрее это закрыть.

Потом появилась и кошка. Как–то у дверей я уже нашел приблудного котенка, накормил, соорудил ему туалетик. Но, взяв его на руки, учуял кислый запах и обнаружил, что в ушах его черно от чесоточных клещей. И я открыл свою железную дверь, посадил котенка туда, где взял — на бетон лестничной площадки — и закрыл свою железную дверь.

А эта кошка была чистенькая. Месяц от роду, простецкого серо–бурого окраса, с белым животиком и серыми внимательными глазами. Я назвал ее — Ленка — Настя, на манер героев латинских мыльных опер, Хосе — Аркадио или Хосе — Игнасио. Одно из этих имен было именем моей принцессы. С теми, кто об этом знал, я шутил: «Я ее (кошку) бью».

И в самом деле бил; когда не мог найти, куда она гадит. Но кошка понимала все или не понимала ничего, и потому каждую ночь неизменно засыпала, урча, на моей груди. Не мог же я ее прогнать.

Может быть, зря я назвал ее так: назвать — значит хотя бы отчасти наделить теми же качествами. А моя принцесса была порядочной тварью. Она говорила, например: «Ну, рассказывай…» и выпускала дым через ноздри. И я рассказывал, потешал, заполнял паузы, как амбразуры. А принцесса слушала с брезгливой усмешечкой, глядя в себя, куда угодно — но не мне в глаза. (Ни одно животное не выдерживает человеческого взгляда). Мне казалось, что насмехается она — надо мной. Меня это обижало. А что я мог поделать.

Она бывала и ласкова, и боялась меня, и подлизывалась, и прогоняла, и, в общей сложности, минут сорок за четыре месяца мы были вполне счастливы вместе. И эти сорок минут искупают многое — например, то, что она до сих пор не умерла. Хоть я и даровал ей смерть.

Сперва я хотел уладить дело. Я загадал: «Сколько женщин должно лечь между тобой и мной, чтобы я забыл тебя?» И принялся считать. Но, когда я сбился со счета, кошка уже облюбовала мой кактус.

Зловредная, никчемная, беспардонная дура. Как она до него добралась, до колючего. Может быть, подрыла землю своими паскудными лапами. Лежал мой оскорбленный малыш на боку, и, вывернутый вместе с ним, изумрудно светился кусок обетованной земли. Но кактус, даже поруганный и поверженный, можно приживить вновь. Проклятая кошка истребила мое растение, вот что. Изорвала в зеленые клочья.

Понимаете, когда ты сажаешь кактус, то вырастает кактус. Когда ты просто втыкаешь рядом арбузное семечко, и оно внезапно идет в рост, тут уже можно ждать чего угодно. В жизни появляется что–то новое, непонятное. И ты этому радуешься, как ребенок или старая дева. А потом глупая кошка с белым пушистым животиком и лапками в белых чулочках (и серыми внимательными глазами) просто так, из зловредности, отнимает твою мимолетную радость… Да еще гадит непонятно куда…

Ее тезка тоже умела делать мне больно. Хотя вернее будет называть это не умением, а инстинктом. Инстинкт делать гадости. Моя вчерашняя знакомая переработала свой инстинкт делать гадости в умение говорить гадости. Потому–то мы и остаемся хорошими знакомыми. Но даже ей я не рассказывал про свое растение. Мне не хотелось шутить на эту тему.

Последний раз мне было беспримесно хорошо с женщиной чуть меньше года назад. Последний — а возможно, и первый. Она была сестрой моей любовницы, но любовница в тот вечер перебрала водки и уснула. А мы с ее сестрой (больше не виделись) провозились чуть ли не всю ночь, это было и весело и тяжело, и была такая минута, когда я сказал:

— Слушай, давай потанцуем? Я всегда хотел испытать, каково танцевать голым.

И мы встали с постели и минуты две танцевали в темноте без музыки. Вы знаете, это ничем не отличается от обычных танцев. И, выяснив это, мы уснули.

II. И на дороге — ужасы…

Так это была жизнь?

Ну что ж! Еще раз!

КОМОК И ОСКОЛОК

(из Блейка)

«Любовь для всех — не для себя! —Творит блаженство и покой,И в Преисподней НебесаВоздвигнет легкою рукой».Но сердца глиняный комокКопытом лошади разбит,А у дороги — ручеек,И в нем осколочек звенит:«Любовь для всех готовит ядВсепожирающей Тоски,И любящих отправит в Ад —Любому Небу вопреки».

МОЯ ПОДНОГОТНАЯ

Вернется скоро ангел мой,

Да злая гвардия со мной,

Да годы юности прошли,

Да слишком долго он вдали…

КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ

Ножнички тупо давят, ножнички тонко режут… Ноготки отлетают, будто мотылиные крылышки. Капронные неоновые тельца тают на полу. Освобождение. Сколько высвобождается крови и грязи…

РВАНЫЙ МОНТАЖ

Я люблю себя, сфотографированного когда–то, с волной волос — все больше издали люблю. Этот красивый мальчик мне все более чужой, он мил мне оттого, что посторонен. Можно вообразить себе тогдашнему другое имя, другую судьбу — и похоронить, и сладко плакать над могилой.

А можно попробовать отрастить прежние волосы (сейчас я стригусь коротко, потому что это практично. Но к черту практичность!..) Позировать, задумчиво глядя в окно. Что же изменится? Глаза останутся при мне, года — при мне, и вся мерзость, и уродующая тоска, и женщины — как бы мало их ни было, — висят на мне, и зубы мои чернеют. С прежней прической и в прежней позе я буду фальшив и противен, как молодящийся старик.

Снявши голову, по волосам не плачут.

С годами я буду все более материально обеспечен. Не исключено, что буду и дальше расти духовно, если понимать под духовностью способность к восприятию чужих идей и генерированию собственных. Совершенно ясно, однако, что с годами будет расти и моя тоска по прошлому — не столько реальному («настоящему»), сколько никогда не существовавшему. Прошлое — как фильм, склеенный из фотокарточек. Блестящее искусство — этот монтаж разбивает мне сердце… На самом деле я вряд ли предал тогдашнее выражение глаз. Мне не в чем каяться, кроме того, что я старею.

Но это последнее — смертный грех.

СЛЕДЫ

Дирижируя воздухом, ангел рассказывал мне, как познал женщину — и оплакивал свое падение. Я перебирал его золотистые волосы, презрительно усмехаясь. На его мраморном плече остались синяки — следы моих пальцев…

ЧЕРТЕЖ

Мы обклеиваем обоями космос, мы белим небеса и застилаем бездну под ногами лакированным паркетом. Уютная квартирка посреди хаоса. И, придав всему строгую форму, мы видим, что это хорошо, и обозначаем конечные точки. Линии ночных огней и аккуратные цветные лоскуты сельскохозяйственных угодий превращают земную поверхность в идеальный космодром. С этой же целью вырубаются леса и осушаются моря. Так чьего же пришествия мы ждем?..

Не так–то просто ответить, почему дороги должны быть прямыми! Не означает ли это запрет колеса?..

Я не за признание хаоса доминирующим началом. Признать хаос — означает упорядочить его. Шкала ценностей — только шкала, и жизнь человеческая — лишь разграфленная таблица…

ПЕРЕОЦЕНКА ЦЕНЯЩИХ

Судя о ком–то или о чем–то, неизбежно берешь на себя ответственность — не за оценку, а за оцененное.

Таким образом, рассуждая о сороках или кофеварках, я влияю на судьбы пернатых и эволюцию кухонной утвари.

А если не влияю, то нечего и рассуждать.

ПРИПАДОК РЕАЛИЗМА

Любовь. Семья. Родина. Некоторые понятия надо бы облекать плотью и ставить к стенке. Нет, зачем же: «Взвод, пли!» — просто дартс…

КЛАССИФИКАЦИЯ

Холодно и внимательно, с эстетизированным состраданием, посмотреть на женщину — и значит, вероятно, понять ее.

И это возымеет больший эффект, заслужит большую благодарность, нежели горячечные попытки обожествления, то есть вознесения еще сверх себя — абстрагирования, в конечном счете.

Не то же ли самое касается и вообще жизни? Повернуться к жизни лицом, «проникнуться» и «прочувствовать» — на деле означает именно отстраниться и с научной дотошностью отметить характерные особенности.

ОПЕРАТОР

Я даже не знаю, какие эмоции владеют мною, когда я пишу, и эмоции ли это, и что за цепь операций предшествовала данной фразе, — а мне предлагают весь мир оценивать, исходя из десяти заповедей и золотого правила! Да телефонный аппарат устроен сложнее.