Николай Климонтович - Дюк Эллингтон Бридж. Новелла Страница 5

Что описывать адскую тоску затерянного в джунглях города Большого Яблока абсолютно одинокого, нищего и неважно говорящего по-английски — впрочем, в Нью-Йорке, казалось на первых порах, все так говорят — эмигранта. Как позже рассказывал мне сам Теркин, тоска была такова, что он в борьбе с клопами не мог заснуть и шатался по ночам по улицам Бронкса, где дважды подвергался на темной улице гомосексуальным приставаниям. А однажды худая, светло-черная в свете тусклого фонаря, женщина с испитым лицом догнала его, встала лицом к лицу и уверенно сказала you want a good fuck. И попросила пятнадцать долларов. Видя его растерянность, цепко и пребольно прихватила за яйца. Володя сказал с испугом, что денег у него нет, что было правдой, у него была лишь пятерка. Но потом с сожалением вспоминал это приключение. Приличные же девушки на него и в Ленинграде не смотрели.

Вообще эту полосу жизни он редко вспоминал, лишь невольно проговаривался изредка. Скажем, однажды, поймав сам себя на каком-то некорректном высказывании в адрес черных, что-то в том духе, что негров после гражданской войны и отмены рабства было так же трудно заставить работать, как бывших русских крепостных после несчастья. Они ничего не желают делать уже в четвертом, считайте, поколении, предпочитая сидеть на шее правительства. Но оборвался и виновато сказал:

— Если бы вы пожили в Бронксе бесправным эмигрантом, тоже стали бы невольным чуточку расистом.

А потом, подумав, добавил:

— Впрочем, черные здесь и сами порядочные… ксенофобы.

10

Итак, за океаном евреем Володя Теркин пробыл недолго.

В Америке он был русским. Он был бы русским, даже если бы был советский грузин, молдаванин или таджик. И его немало удивляло, как евреи здесь жмутся друг к другу: в СССР все было перемешано, а собственно еврейские кружки были большой диковиной.

Мало-помалу Володя влился в нью-йоркское русское эмигрантское комьюнити, посиживал в Самоваре, пил дешевую принесенную с собой и разливавшуюся из-под полы водку Поповъ, причем хватало и на борщ, и на пельмени. С удивлением и нежданной радостью встретил нескольких знакомых по университету и обнаружил в себе нерастраченные резервы общительности. Он с одинаковым удовольствием болтал со всеми, с кем вряд ли оказался бы за одним столом в Ленинграде: с одними он не стал бы и здороваться, до других на родине ему было не дотянуться. Как-то он оказался соседом по трапезе знаменитого товстоноговского актера, и тот доверительно посоветовался с Володей, где бы здесь купить недорогую электронику, все говорят — у Тенгиза, а где этот Тенгиз, вы не знаете? Позже он видел его еще раз: тот, как ребенок, радовался приобретенной телекамере и снимал у стойки буфетчицу — тоже бывшую советскую киноактрису.

Здесь, за океаном, русские легко заводили знакомства. В воздухе, казалось, были растворены, как называли это американцы, релаксант и толерантность, и Володе нравилось среди этих доброжелательных людей, какими они никогда не были бы на родине. Но скоро ему стало ясно, что под показной всеобщей оживленностью — страх, смертельный страх одиночества. А ведь эмигрантское одиночество — самое одинокое, если позволительна такая тавтология, самое острое, настоянное и горькое. Много горше, чем привычное одиночество с самим собой всякого хоть дурного, хоть хорошего человека хоть на старом, хоть на новом белом свете…

Вскоре выяснилось, что здешние университеты для Володи неприступны. Чтобы подтвердить его диплом ленинградского исторического факультета, требовалось приложить много больше усилий, чем предполагалось, и тактика штурма не годилась. Даже он, куда более дисциплинированный и собранный, чем многие его советские соотечественники, был поначалу напуган трудностями, которые то и дело нежданно вырастали перед эмигрантом. Причем трудности самые разнообразные: бюрократические, материальные, психологические и, конечно, прежде всего, языковые. Оказалось, его английского для университетских собеседований совершенно недостаточно. И самое главное — он заново должен освоить всю историческую терминологию, потому что никогда не читал американских статей и не держал в руках ни одной американской исторической монографии. Не раз подступал гадкий страх: все, конец, ничего не получится, ему уже двадцать четыре, и всё, чему он успел научиться, коту под хвост, всё надо начинать сначала. Подчас подступало чувство нерадивого ученика перед экзаменом, который он наверняка и на этот раз провалит. И его медленно затягивало самоощущение неудачника, looser’а…

Помог один удивительный случай. Он дотемна продавал хот-доги с небольшой тележки с тентом. В тележке были две глубокие железные емкости-термосы с запасом булочек и сосисок, и две поменьше — с кетчупом и горчицей. Был конец августа, парило, на Володе Теркине были лишь сандалии, джинсы и майка, на голове — соломенная шляпа с загнутыми вверх полями, а перед ним лежал раскрытый словарь американского сленга. Володя узнавал много нового. Скажем, знакомое английское слово scrub, стереть, в Новом свете могло означать отменить матч или даже уволить к чертовой матери. Нашлось даже выражение scrub-club, что-то вроде компании неудачников… Дело шло к концу дня и к закрытию офисов — хозяйство можно было сворачивать, вечерняя публика на ParkAvenue хот-догами не питается.

Володя заметил двух черных парней, что толклись на тротуаре неподалеку, и они ему не понравились. Не отрывая глаз от книги, он понял, что они наблюдают за ним. По-прежнему делая вид, что он их не замечает, Володя медленно стал сворачиваться. Деньги он держал в двух специальных углублениях столика на тележке, а сейчас переложил в кошелек. Порядок был таков: он отвозил тележку во двор ресторанчика поблизости, от которого торговал, сдавал оставшиеся продукты и дневную выручку, и из нее с ним расплачивались. В тот вечер у него образовалось по его понятиям много — около пятидесяти долларов личных денег. Закончив, Володя съел положенный ему в конце дня хот-дог с кетчупом и запил сладкой колой — время диетической для него еще не пришло. И вышел из ресторана, собираясь как можно скорее пересечь нижний Манхэттен и отдышаться у океана.

Парни ждали его. По-видимому, они собирались, так или иначе Володю scrub. Он пошел по людной стороне вниз, но решил не идти пешком, а спуститься в сабвей на углу девятнадцатой. Они прижали его к решетке забора, огораживавшей вход в какой-то банк. Краем глаза Володя заметил, что чернокожий охранник в светло-синей форменной рубашке равнодушно посмотрел в их сторону и отвернулся. Потом Володя никак не мог понять, что на него нашло, быть может, он вспомнил унизительный страх, который испытывал, выбираясь по стеночке из опасного отеля для эмигрантов, страх, потребовавший мести. К тому же, что говорить, ему стало ужасно жаль своих долларов, относительно которых он уже решил, как их потратит. Извергая русские ругательства, каких никогда не употреблял, он набросился на грабителей и с силой, которой тоже за собой никогда не знал, расшвырял их по мостовой. Такое поведение не входило в правила игры: белые, чувствуя приставленный к животу нож, добровольно должны были отдавать двадцать долларов быстро и молча. А сейчас даже нож не успели достать, и более крупный из черномазых, поднимаясь с земли, получил к тому же ногой в глаз. Этот щуплый белый парень оказался the champion. И они бежали. Володя, придя в себя от вспышки ярости, обнаружил, что оказался в кругу белых прохожих, которые аплодировали ему. Так Володя узнал, что он — великий парень, brave guy, герой.

11

Некогда, получив в продуктовом магазине лотерейный билет на сдачу, как было заведено в Союзе, Володя убеждал себя, что непременно выиграет. Надо только сильно хотеть. И не сомневаться. Ибо только к тем, кто не ведает сомнений, приходит удача. Но и проигрыши не разочаровывали: что ж, в следующий раз непременно. Быть может, Володю не слишком огорчало, что фортуна и на этот раз отвернулась и не смотрит в его сторону, потому что он никогда не загадывал, как потратит счастливые деньги: знал, отдаст матери. Лишь однажды он позавидовал новеньким джинсам одноклассника, которому отец привез их из туристической поездки в ГДР. Джинсы тогда были не просто удобной носильной вещью, но фетишем, талисманом, знаком удачи. И вскоре был пристыжен: мать, будто прочитав его мысли, купила ему точно такие штаны в магазине Рабочая одежда, правда длинные по его ногам, пришлось подворачивать. И Володя убедился, что был прав, не ропща на судьбу, главное — терпение и вера.

Но в Америке была другая погода. В стране Советов всё оказывалось сбыточным, поскольку бесхитростны были мечты, тяготы не ощущались таковыми, преодолеваясь сообща, и даже у взрослых болезни зачастую оказывались детские — в основном ОРЗ, как будто все в коммунистической России только и делали, что играли в снежки. Но теперь Володе, поставившему себе в программу со всеми трудностями справиться, сжав зубы, и быстро идти вперед, не сворачивая, пришлось набраться такого терпения, какому он не учился на родине. И то, что должно было прийти сразу, заняло на поверку больше двух лет…