Ричи Достян - Кто идет? Страница 5

В каком-то порту подхватил матрос этот холеру. Обнаружили поздно, уже в открытом море… А знаете, что такое эпидемия на корабле?

Ссадили матроса на первой попавшейся земле. Это был остров. Я даже запомнил название: остров Сокотра. Есть такой в Аравийском море…

Капитан замолчал.

Здесь Волга сворачивает круто. Теплоход огибал глинистый кряж. Село на минуту открылось нам с другой стороны и скоро исчезло, заслоненное соседним холмом.

— Наверно, помер, — тихо сказал рулевой.

— Хорошо, если помер, ну а если остался жить?.. Вот ведь какая история.

НИКОМУ НЕ ИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ

Соседнюю с моею каюту занял человек в форме речника. Он почему-то не закрывал у себя дверей, сидел часами на стуле и смотрел в пол, а как стоянка — первым выскакивал на пристань.

В Камском Устье он остановил начальника вокзала, который куда-то спешил, осаждаемый со всех сторон людьми, и принялся очень ехидным тоном задавать дурацкие вопросы, не дожидаясь при этом ответа: почему не работает умывальник, где вход в буфет, где медпункт, как пройти в камеру хранения, где уборная?

Когда я рассказала об этом капитану, он захохотал.

— Очень умные вопросы, молодец Адамыч! Попробуйте в Камском Устье найти, где у них что! А сколько там народу толчется — все суда с Волги и Камы заходят на эту пристань. Нету-нет, он не дурак и большой знаток своего дела.

— Какого дела?

— А вы поговорите с ним сами.

— Василий Адамович, — с удовольствием представился странный мой сосед, нервно потер маленькие белые руки и предложил сесть таким жестом, будто сказал: «Прошу-с!»

Усаживаясь, он на секунду потупился, и я сразу поняла, почему этот человек подолгу неподвижно сидит: он слушает музыку через пол. Внизу, под нашими каютами, к потолку носового пролета прикреплен громадный репродуктор.

Я сказала:

— Вы любите музыку?

Василий Адамович встрепенулся. Был он плоскогрудый, с маленькими глазами, коротким носом и внезапной, быстро слетающей улыбкой.

— Итак, перед вами старший инструктор стоечного флота, или, как еще принято говорить, несамоходного флота. Де-бар-ка-дера-ми командую!

— Интересно, — сказала я.

— Ну вот, — обрадовался Василий Адамович, — вы сразу поняли, какая это важная вещь. А они не хотят понять, что если уничтожить старый дебаркадер, то судам, прошу прощения, не к чему будет приставать. А как рассуждают они? Куйбышев заслуживает, Куйбышеву полагается новый дебаркадер! Понимаю. Согласен, а где взять? Шесть единиц Волго-Дон забрал, две заберет еще, одну утопили — понимаете, сколько у меня выбыло!

Он прикоснулся пальцами к острому кадыку, привстал в поклоне и со словами: «Вы позволите?» — расстегнул верхний крючок у ворота кителя.

Положив ногу на ногу, Василий Адамович немного откинулся, вынул портсигар, сказал: «С вашего разрешения» — и закурил, держа папиросу в плоских подушечках пальцев так, словно она могла запачкаться. Он сделал несколько глубоких затяжек, дружески глянул мне в глаза и произнес:

— Великая вещь дебаркадеры. Великая и прекрасная!.. Вот вы представьте себе — приходит в Куйбышев «Гоголь»! А там — ничего! Пустое место, так сказать, берег. К чему хочешь, к тому и приставай! Или, предположим, даже торчит захудалый дебаркадеришко, а где красота? У «Гоголя» на носу золотые вензеля — видали? А как вы думаете, для чего? Неужели же не поплывет он без вензелей?.. За милую душу! Но для души этой совершенно необходимы и золото, и голубая краска, и кружевные балкончики, клянусь вам честью!

Он нахмурился, вздохнул.

— Может, и в самом деле не стоит ремонтировать куйбышевский дебаркадер? Я за тем сейчас туда и еду… Вот посмотрю — и решу. Очень возможно, что они и правы, да, да, да!

И снова глянул весело и живо, потушил в пепельнице недокуренную папиросу и спросил:

— А вы дебаркадер номер сто двадцать видели? Я хочу сказать — сталинградский дебаркадер?

Меня все больше и больше удивляло, как хорошо, даже мелодично в устах Василия Адамовича звучит это неудобное, нерусское слово — дебар-ка-дер.

— Нет?! — насторожился Василий Адамович. — До сих пор не видели?! Теперь вы понимаете, как вам повезло, что вы встретились со мной! Запомните: Трофимов Иван Михайлович, рождения тысяча восемьсот восемьдесят девятого года, беспартийный, образование сельское, на речном флоте с тысяча девятьсот двадцать пятого года, должность — шкипер, а на самом деле не шкипер, а легенда. Почему вы на меня так смотрите? Совершенно живая легенда. Сейчас я вам это докажу. Одну минуточку, только проверю свою память.

Он вынул из кармана записную книжку:

— Так, рождения тысяча восемьсот восемьдесят девятого, беспартийный, так, образование сельское — все совершенно верно.

Спрятав записную книжку, он заговорил назидательно:

— Как только прибудете в Сталинград — я ведь в Куйбышеве сойду, — первым делом осмотрите пассажирский дебаркадер. Учтите, я его после ремонта сам принимал. Поверите, во все приходилось вникать, даже по художественной части. Когда подниметесь на второй этаж, в ресторан, обратите внимание на картину, которая висит над лестницей. Переправа на ней изображена.

Вот подошел я к этой картине еще во время приемки и вижу: баркасик идет, баржу с воинами тянет, а трос провис — весь в зигах! Ну, у нас это случается, если, скажем, баржу льдом подзатрет, тогда чалка бывает свободна, она вьется, а тут. Я спрашиваю у художников: «Это у вас что — лед или вода?» Говорят — вода. Тогда я спрашиваю: «Каким же образом двигается баржа на такой чалке?» Ну, для пассажиров, которые мимо картины в ресторан идут или уже из ресторана, это, может, незаметно останется, а вот речники могут даже обидеться.

Поверите, художники тут же воздвигли леса и натянули трос на картине, как я им сказал. Точно по моему указанию… Ну вот, когда все осмотрите, отыщите шкипера — стоит он того. Ивана Михайловича, я убежден, за границей лучше знают, чем у нас. Вы имеете представление, сколько иностранных делегаций перебывало в Сталинграде? Очень вам советую, попросите Ивана Михайловича рассказать, как он этот дебаркадер спасал. Говорит старик очень охотно — привык!

Тсс! Вот это мы послушаем. — Василий Адамович закурил безо всякого на этот раз «с вашего разрешения». — Есть у меня эта слабость — музыку очень люблю. Мандолину сам себе сделал — это раз! Гитару сделал — два! Пианино реставрировал. Только настроить не могу. Вторая моя слабость — лыжи. Каждую зиму немножко хожу. Вот, помню, выпал мне отпуск в Абастумане. За тридцать пять дней десять кило прибавил. И вот чудо! Представляете, сижу на открытом окне, играю на мандолине, а мороз двенадцать градусов, а я играю — красота! Со мной в одной комнате азербайджанец жил, тот все укрывался, а мне после Волги хоть бы что. У нас ведь четыре градуса тепла еще, а мы в тулупах вахту стоим, валяные сапоги надеваем, а там, пожалуйста, в одной рубашке — двенадцать градусов — у открытого окна! Там, видите ли, высоко от уровня моря — в этом все дело.

Мы вместе поужинали, а потом до трех часов ночи проговорили.

Василий Адамович сидел у маленького столика в своей каюте, подперев рукой висок, не отводя глаз от линкруста у меня над плечом. Могло показаться, что там висит панорама сталинградского рейда и он видит то, о чем говорит.

… День, а Волга черная от дыма, который отражается в воде. Ушла в Каспийское море эта вода, а из памяти ее не вытравишь… Плывут одна за другой горящие баржи. Уносит их. Пароходы большие и маленькие, катера Волжской флотилии — все это плавает по рейду, выделывает восьмерки. Капитаны стоят снаружи перед рубками, смотрят в небо — уходят от бомб, и не забывайте, пожалуйста, мирные капитаны пассажирского флота, гражданские, так сказать, люди!

Между налетами и во время налетов эти суда подвозят городу военные грузы и увозят из города население.

Василий Адамович топнул ногой:

— Вы знаете, что эта вот старая посудина постройки 1914 года прошла под лобовым огнем фашистских минометов, а тоже не линкор, как видите, — из дерева и горючей масляной краски. И чуда тут никакого нет. Я это еще тогда понял: самая надежная броня — воля, а еще точнее, душа человека, когда он воюет за свою правду и землю.

Василий Адамович взял книгу в зеленом переплете, положил ее на стол корешком наружу, провел пальцем по верхней его грани.

— Это берег. Вот сюда, на самый край, немцы выкатили минометы и танки. Они вырвались к Волге между Черным Рынком и Ерзовкой. Берег там, как переплет этой книги, ровный.

Он посмотрел на меня внимательно, потом провел ладонью по скатерти перед книгой и сказал:

— Это Волга.

Потом Василий Адамович белыми плоскими пальцами взял спичечный коробок и встряхнул его:

— Это «Георгий Седов» двадцать седьмого августа тысяча девятьсот сорок второго года.