Амели Нотомб - Антихриста Страница 5

Я мечтала, чтобы они приняли в компанию и меня. И стала всюду увязываться за ними. Куда они, туда и я, и так день за днем. Да еще я постоянно встревала в их беседы. Видела, конечно, что они никогда не отвечают на мои вопросы, но довольствовалась тем, что имела – правом быть рядом, для меня и это уже немало.

Так прошло полгода, и вот однажды в веселую минуту Шанталь, отсмеявшись, произнесла убийственную фразу:

– До чего мы втроем здорово спелись!

А ведь я тоже была тут, с ними, как всегда. Мне словно всадили нож в самое сердце. Я поняла страшную истину: я никто. Меня нет и никогда не было.

Я перестала к ним липнуть. А они и не заметили, что я исчезла, как не замечали моего присутствия. Как будто я невидимка. Вот оно в чем дело!

Не важно, чего во мне не хватало: яркости или просто жизни. Факт оставался фактом: меня для них не существовало.

Вспоминать об этом было больно и противно. Но еще противнее осознавать, что с тех пор ничего не изменилось. Хотя нет – появилась Христа. Она-то меня увидела? Нет, это было бы слишком хорошо. Она увидела не меня, а мое больное место. И сыграла на нем.

Увидела девушку, которая дико мучается из-за того, что ее не существует. И поняла, как с толком использовать эту болячку, которая нарывает уже шестнадцать лет.

Она успела завладеть моими родителями, их квартирой. И наверняка не остановится на столь удачно начавшемся пути.

Снова наступил понедельник. Но Христа не пришла на занятия, и я вернулась домой одна.

Увидев, что Христы нет, мама засыпала меня вопросами:

– Она заболела?

– Не знаю.

– Как это ты не знаешь?

– Очень просто. Она мне ничего не говорила.

– И ты ей даже не позвонила?

– Я не знаю ее телефона.

– Почему же ты не спросила?

– Она не любит, когда я суюсь в ее домашние дела.

– Но телефон-то можно было спросить!

Вот уже получалось, что виновата я.

– Она сама могла позвонить, – сказала я. – Ведь у нее-то есть наш номер.

– Наверно, для ее родителей это слишком дорого. – У мамы всегда находился довод в оправдание моей, как она считала, подруги. – Адреса у тебя тоже нет? И как называется ее деревня, не знаешь? Умница, нечего сказать!

Не желая отступаться, мама попробовала прибегнуть к справочной службе:

– Семейство Билдунг в районе Мальмеди… Нет таких? Благодарю вас.

Когда пришел с работы отец, мама поведала ему о своих поисках и моей тупости.

– Чего от тебя ждать! – сказал мне родитель.

Вечер был безнадежно испорчен.

– Надеюсь, вы не поссорились? – инквизиторским тоном спросила мама.

– Нет.

– В кой-то веки у тебя появилась подруга! Чудесная девушка! – продолжала она все так же осуждающе.

– Мама, я же сказала: мы не ссорились.

Про себя я подумала: «Значит, если когда-нибудь мы с Христой действительно поссоримся, родители мне этого не простят, – придется учесть».

Папе кусок в рот не лез – ведь угощения были приготовлены для Христы.

– Может, она попала в аварию? – предположил он после долгого молчания. – Или ее похитили?

– Ты думаешь? – ужаснулась мама.

Это было выше моих сил – я ушла к себе. Родители этого не заметили.

На следующее утро Христа как ни в чем не бывало верховодила своей оравой.

– Где ты была? – напустилась я на нее.

– В каком смысле?

– Вчера вечером. Это был понедельник, мы тебя ждали.

– Ах, да! Мы с Детлефом слишком поздно пришли домой, и я проспала.

– Почему же ты нас не предупредила?

– Ох! Это что, так важно? – вздохнула она.

– Родители беспокоились.

– Как мило! Извинись за меня, ладно? – бросила она и отвернулась, оказывая, что не намерена больше терять время на разговоры со мной.

Вечером я как могла объяснила все любящим родителям. Они проявили безграничную снисходительность и сочли, что Христа поступила вполне естественно. А главное, осведомились, придет ли она в следующий понедельник.

– Наверное, – ответила я. Родители облегченно вздохнули.

– Вот видишь, – сказала мама папе, – она жива и здорова.

Через неделю Христа действительно явилась вместе со мной. Родители встретили ее с особым радушием.

«Ловко она все рассчитала», – подумала я и оказалась права.

Но насколько права, выяснилось только за ужином. Слово взял отец.

– Христа, мы с Мишель подумали и решили предложить тебе перебраться к нам на всю неделю. Будешь жить вдвоем с Бланш, у нее в комнате. А на выходные возвращаться домой, в Мальмеди.

– Франсуа, не распоряжайся, Христа решит все сама! – перебила мама.

– Да, правда, я увлекся. Ты, конечно, можешь отказаться, Христа. Но мы все трое были бы очень рады.

Я не верила своим ушам.

А наша Христа, как хорошая актриса, скромно опустила глазки и прошептала:

– Я не могу принять ваше предложение…

Я затаила дыхание.

– Почему? – огорченно спросил отец.

Она выдержала долгую паузу, а потом, будто бы с трудом преодолевая смущение, выговорила:

– Я… я не сумела бы платить за жилье…

– Ни о какой плате не может быть и речи! – возразила мама.

– Нет… я не могу. Это слишком большое одолжение…

Я была с ней согласна.

– Да что ты! – сказал отец. – Это ты сделаешь нам одолжение, если огласишься! Мы так рады, когда ты здесь. Бланш прямо не узнать! Ты для нее как сестра!

Ого! Тут уж я еле сдержалась, чтобы не расхохотаться.

Христа робко посмотрела на меня.

– Но я буду стеснять тебя, Бланш, ты же лишишься собственной комнаты.

Ответить я не успела – меня опередила мама:

– Ты бы видела, как Бланш расстроилась, когда в прошлый раз ты не пришла. Она не очень общительная, и до сих пор у нее не было друзей. Так что, если ты согласиться, для нее это будет невероятным счастьем.

– Ты осчастливишь нас всех! – увещевал отец.

– Ну, тогда я не могу отказаться, – сдалась Христа.

Ей надо было дождаться, чтобы ее еще и стали благодарить. Мама обняла благодетельницу, а та морщила нос от удовольствия. Отец сиял.

Ну а я осиротела.

Да, осиротела и получила лишнее подтверждение этому, когда после ужина мыла на кухне посуду на пару с родителем. Христа не могла нас там услышать, и я сказала:

– Почему ты не спросил моего согласия?

Я ждала, что он ответит мне просто-напросто: «Я здесь хозяин, кого хочу, того и приглашаю».

Но он выразился иначе:

– Это ведь не только твоя подруга, но и наша тоже.

Я едва не сказала: «только ваша, а не моя», но тут вприпрыжку, как резвое дитя, вошла сама Христа.

– Я так счастлива! – воскликнула она.

И бросилась на шею папе, а потом расцеловала в обе щеки меня.

– Франсуа, Бланш, теперь вы моя семья!

Вошла мама, чтобы сполна насладиться прелестной сценой. Хорошенькая, как картинка, девушка радостно смеялась, скакала на месте и обнимала обоих моих родителей, они же любовались ее девической свежестью. Только мне все это казалось дешевой комедией и было больно, что я опять осталась в одиночестве.

– А как же Детлеф? – сухо спросила я.

– Мы будем видеться по выходным.

– И тебе этого достаточно?

– Конечно.

– И он тоже будет не против?

– По-твоему, я должна у него спрашиваться?

– Браво, Христа! – одобрила мама.

– У тебя устарелые понятия! – бросил отец.

Они ничего не поняли. Я говорила не о свободе или разрешении. Просто я представляла себе, что, будь у меня страстная любовь, для меня мысль о разлуке, даже самой недолгой, была бы нестерпима. Только меч может разделить влюбленных. Но высказывать эти соображения вслух я поостереглась – засмеют.

И отчужденно смотрела, как новые родители Христы радовались моему несчастью.

Во вторник интриганка должна была съездить к себе за вещами.

А в ночь со вторника на среду я лежала в своей комнате и, упиваясь горечью предстоящей потери, в последний раз наслаждалась уединением. Увы, даже тем малым, что нам принадлежит, мы на самом деле не владеем, или, вернее, владение это столь эфемерно, что мы неизбежно всего лишаемся. Вот и у меня отнимали последнее сокровище одинокой души – свой уголок, где можно спокойно мечтать.

Спать я не могла. Все думала о том, как дорого мне то, что у меня отнимали. Эта комната была для меня заветным убежищем с самого младенчества, храмом детских игр, сценой отроческих трагедий.

Христа говорила, что моя комната ни на что не похожа. Так оно и было, и именно поэтому она была похожа на меня. В ней не висело ни портретов знаменитых певцов, ни постеров с прозрачными воздушными красавицами, пустые стены – интерьер моего внутреннего мира. Это не нарочитая строгость, не признак того, что я старше своих лет; я вовсе не старше. О моей сущности говорили не стены, а лежащие повсюду.

И этим крошечным, но драгоценным для меня убежищем я должна была пожертвовать якобы во имя дружбы – никакой дружбы не было в помине, но признаться в этом я не могла, если не хотела потерять последние крохи родительской любви.