Анатолий Елинский - Рассказы Страница 5

Скрутив голову «Охоте крепкой», Шурик доверил Писецкому ведро с двумя запасными фугасами внутри и продолжил:

— Писец! Ты говорил — у тебя мать в больнице.

— Да. Поеду сегодня.

— Это хорошо, что в больнице. В смысле для меня. Можно, я у тебя до понедельника перекантуюсь?

— Шурик, учти, я пить не буду. На службу завтра.

— А я что, буду, по-твоему? Если хочешь знать, мне врач, строго-настрого: ни вина, ни пива!

— А водка?

— А от водки, сказал, лучше воздержаться…

Грязный город, грязный снег. И эти двое человек. Почти Блок. Ведро вместо флага.

Вот и март. «Не то чтобы весна, но вроде». Солнца нет. Ветер. Погода и настроение — ноль минус два.

— Дай что-нибудь пиротехническое, — останавливается недавний узник. Закурили.

Выпить с Шурой утром воскресенья подобно самоубийству с отягчающими. «Или… красного стаканчик, нет?» Юркнула в полушария мысль-предатель.

Давно заметил Писецкий — выйдешь из маркета после двух стаканов красного сухого — а воздух другой! Другой!

Он стал чуть теплее, в нём появилась ощутимая кислинка, он стал вкуснее! Стал заметнее!

Конечно, это тот же воздух большого грязного полиса, что и четверть часа назад. Та же вонь, смог — на кривых акациях, на мешке семечек, на тётке, отгоняющей прутиком воробьёв… Значит, изменился Писецкий.

На серо-чёрном льду тормозит автобус, заходит Писецкий в салон. Продолжает шмыгать носик-анализатор: запах водочки под солёным огурчиком — от сердитой старушки в пальто с песцом; густой табачный дух от пятиклассников с яркими ранцами; мятной карамелькой пахнет молодой мужчина слева. А ещё — духи, помада, тональный крем, бензин, кожа, замша…

А на небе послевкусие от дешевого вина из пластмассового стаканчика.

«Пить с Шуриком — это дважды добровольное безумие. Да ни за что. Чур меня. Соберусь и к маме».

— Эх! В такой денёк на льду посидеть. На рыбалке. Прелесть! — ликует Шурик…

В прихожей Шура скинул полушубок и протрусил на кухню. В условно белой майке и голубой джинсе, он походил на образцового американского заключённого. Хлопнул холодильником и закричал изумлённо: «Писец! А ты чо, на диете? В смысле голодаешь, по Полю Брэггу?» Вернулся с бокалом и парой яиц на блюдце. Налил, треснул скорлупу о грань. Желток дневным светилом засветился в пиве.

Посолив и поперчив красоту, Шурик подошел к старенькому трофейному пианино, вывезенному шустрым дедушкой Писецким из Восточной Пруссии. Оно давно рассохлось, на нем не играли. По бокам клавира красовались тусклые подсвечники.

— Не продал? Собирался же вроде.

— Да кому оно. — Писецкий вздохнул.

— Ты там же, в оркестре? Надеюсь, на отличном счету? В ноты попадаешь по понедельникам?

— Шура, как ты мне дорог. Наших видишь кого?

Шурик, прихлёбывая, переместился к книжным полкам:

— Давно не видел. Так и живём: работа — дом, работа — дом. Больница, клизма, крематорий. Слушай, у нас же скоро это, дата. Писец, ты чо, всё это прочитал?! Да ебанись… Двадцать лет. Да. Не шутка. Знаешь, я тут хохмочку придумал. Юбилей. Пятидесятилетие выпуска. Три друга-выпускника встают и поют дребезжащими голосами: «Присядем, друзья, перед дальней дорогой!» И всё. Занавес. Это как называется?

— Мизансцена.

— Во. Точно. Вот эту книгу знаю. Как Эдик негру минет на помойке делал.

— Это не Эдик, Шура. Это его… м… лирический герой.

— Герой, говоришь? Да оба защеканцы. Я прямо облевался… И Кант у тебя есть?! Ну, Писец… Какой ты продуманный… Я бы тоже Канта прочитал — но! не хочу!

Писецкий хотел прочесть Канта, не смог, и Шуру зауважал. «А чего он меня по имени не называет? Что у меня, имени нет?»

— Шурик, ты тут располагайся, я к матери съезжу, ага.

— Какой базар… Слушай, а как там твои-то?

— Всё оk. Живут в штате Юта. Дочь звонила пару раз. Говорит — Таня замуж собралась.

— Да иди ты. За америкоса?

— За мексиканца, по-моему. Ну, я пошёл?

— А ты как.

— То есть.

— В смысле Тани.

— Да нормально. Как отшептала бабушка.

— П…шь… Вот нутром чувствую — п…шь! Ладно, иди. Денег только оставь мне. На представительские расходы.

— Так у тебя же пиво есть.

— Ой, не смеши мои глазки, ладно. Я что у тебя, на пиво прошу? Да больше оставь, ты чо!

Потом Писецкий покупал фрукты и кефир, ехал долго через город, поднимался в кардиологию, говорил с матерью; мать больше обычного вздыхала, просила беречься и каждый день не приезжать. И назад.

По окошку автобуса пузырилась синяя шторка.

«Что же там колет слева, отдает в лопатку, и чужеет левая рука? — мнительничал Писецкий. — Если здесь, сейчас, отойдёт проводочек, исчезнет боль, не будет ничего. Это лучше, чем стать слюнявым парализованным идиотом, с погасшим в голове, обузой. Обузой кому?!! Дежурной санитарке? Пусть с непогасшим, не слюнявым, но обрубком неподвижным, куском серого чугуна…»

От остановки надо через сквер, где гулял когда-то с маленькой дочерью: и горка осталась, и та же скрипит карусель. Дочь, — вспомнил Писецкий, — упала с неё и заплакала, как Таня — так же носик задрожал. И родное-бледное-просяное зёрнышко родинки — внутри верхней губки, справа… И горел свет на четвертом этаже, в доме, где не было счастья. Любовь не равняется счастью…

Шура, включив громкую связь, присел у телефона — с пивом и сигаретой в руках.

— Ольга! Оль! Ну чо, приедешь? Я сегодня ужас какой сексуально активный…

— Ой да не надо мне сексуально активных. И социально запущенных… — смеялась Ольга.

— Тогда пока! Целую тебя в кусочек сыра, который ты сейчас ешь! Пока!.. Вот же сука.

— Ну и накурил ты, — сказал Писецкий. — Я пельменей купил, ставь воду.

— Айн момент! — отсалютовал Шурик. — Бля, а я чуть-чуть тёлок нам не сгоношил.

— А что за Оля?

— Да крановщица наша. С ней недавно такой прикольчик вышел… Новый работяга её высмотрел. Заценил, и давай булками егозить. — И не думай, — в смысле я ему, как ветеран-саксаул, — здесь столько до тебя танцевало. И хучь бы чуть.

Но парень подошёл к задаче творчески и проявил здоровую смекалку. Припёр огромный турнепс, обстругал, продольно просверлил, и когда Ольга значит спускалась вниз или поднималась в кабину, отбегал в сторонку и журчал через муляж. Красотуля капитулировала через неделю. Разочаровалась, конечно. Но важен-то результат!

Писецкий посмотрел на сказителя подозрительно:

— Шура. Где-то я это уже слышал… А ты уж и водочки успел пристегнуть?

— Слышал он! — взвился однокашник. — Да у нас это, в СМУ-14! имени Фёдора Карловича Леннинга! начальника нашего! Наша Ольга, у кого хочешь спроси! И потом — что за обвинения? Ну, взял малёк. Два. Ты же денег мне оставил — никакого кругозора…

Писецкий вспомнил школьное прозвище Шурика — Ребусник Синицкий. Так назвала его учительница Вера Александровна Перепечай, когда на восьмое марта он притащил ей перец, печенье и чай. Все смеялись. Вспоминать четыре буквы своего, производное от фамилии, не хотелось.

Шура — знал Писецкий — был влюбчив, как многие некрасивые мужчины. И если Луиза с детьми уезжала к родителям в деревню — туши свет.

Однажды летом приезжает на своей «копейке», пьяный и счастливый:

— Писец, за руль сядь! Я ментов боюсь, а через час ехать надо!

Оказалось, Шура познакомился и договорился о свидании с девушкой, «она не красавица, но из неё такой секс сочится!»

Девушка Лиля ждала Шуру на кольце «Калинина — Северо-западный», сидя на бетонном бордюре.

Из девушки сочился нелеченый триппер, скука, мужская невостребованность.

Заурядная бичовка лет двадцати двух — прямая и плоская, как квитанция, без груди, талии, задницы, в чёрном платье-мешке, косоглазая и беззубая. На голове розой ветров топорщились грязные волосы. Увидев подъехавший жигуль, стала бойко притоптывать тощей ногой с коленной чашечкой выдающейся формы. Из стоптанных босоножек торчала сорок четвёртого размера ступня: синели разбитые ногти.

Трудно Писецкого удивить, но он безмолвствовал в течение минуты.

Парочка устроилась на заднем сиденье. Лиля стала щебетать. Судя по тематике и словарному запасу, мозгов у неё было не больше, чем у кильки в переносице.

Галантный Шура купил белое вино, персики и черешню. И алую розу даме.

Писецкий доставил их на съёмную квартиру и уехал.

Пригнал машину по телефонному звонку в полдень следующего дня.

Шурик был молчалив и скучен, а барышня порхала по квартире между развешанных влажных простыней. И запах: утро в пионерском лагере. Выяснилось, что ночью сочащаяся сексом Шурика обоссала.