Адольфо Касарес - Изобретения Мореля Страница 5

Подумав о море, я услышал его шум, его движение, его усталый ропот – оно было рядом, оно точно было за меня. Я слегка успокоился. Вряд ли женщина могла слышать мое дыхание.

И тут, чтобы отсрочить миг, когда придется заговорить, я открыл старый закон психологии. Обратиться к женщине лучше с высокого места, глядя сверху вниз. Это физическое преимущество отчасти компенсирует мои недостатки.

Я поднялся повыше. Новые усилия еще больше утомили меня. Мне стало не по себе – от поспешности: я просто вынужден был заговорить с ней сегодня же, если я не хотел напугать ее – в этом пустынном месте, в этот сумеречный час, – мне нельзя было медлить ни минуты; от всего ее облика: словно позируя невидимому фотографу, она была спокойна, как вечер, только еще абсолютное; и мне предстояло нарушить ее покой.

Начать разговор – рискованное предприятие. Есть ли у меня голос?

Долго смотрел я на нее из-за камней. Потом смутился: она еще подумает, будто я подглядываю. И вышел вперед, наверное, слишком внезапно, однако грудь ее вздымалась так же ровно, женщина так же задумчиво смотрела вдаль, точно я был невидим.

Это меня не остановило.

– Сеньорита, вы должны выслушать меня, – сказал я в надежде, что она не снизойдет к моей просьбе, от волнения я забыл приготовленные фразы. Мне подумалось, что обращение «сеньорита» здесь, на острове, звучит нелепо. К тому же фраза была слишком категорична (в сочетании с внезапным появлением, вечерним часом, безлюдьем).

– Понимаю, что вы не удостоите… – продолжил я.

Уж не помню всего, что я сказал. Я был почти невменяем. Говорил размеренно и негромко, с настойчивостью, придававшей словам некий неприличный смысл. Снова назвал женщину «сеньорита» . Потом замолчал и стал смотреть на мирный закат, надеясь, что это общее занятие сблизит нас. Затем опять заговорил. Я так старался овладеть собой, что говорил все тише, оттого тон казался все неприличнее. Прошло несколько минут, мы оба молчали. Я принялся требовать, умолять, это было отвратительно. В конце я вел себя особенно смешно: почти крича, срывающимся голосом я просил, чтобы она оскорбила меня, чтобы отдала в руки полиции, но только не молчала.

Казалось, женщина не то что не видит и не слышит меня – ее уши словно не были предназначены для слуха, ее глаза словно не годились для того, чтобы видеть.

По-своему она все же оскорбила меня: показала, что совершенно не боится. Когда стемнело, женщина подхватила мешочек с шитьем и неторопливо направилась вверх по холму.

За мной еще никто не пришел. Может, этой ночью они сюда не явятся. Может, эта женщина настолько необыкновенна, что не упомянула о моем появлении. Ночь темна. Я хорошо знаю остров: ночью целая армия меня не отыщет.

И опять она будто не видела меня. Я совершил лишь одну ошибку – промолчал, допустил, чтобы воцарилась тишина.

Когда женщина пришла на скалы, я сидел и смотрел на закат. Она постояла, выбирая, где бы расстелить плед. Потом двинулась ко мне. Я мог бы коснуться ее рукой. Эта мысль привела меня в ужас (словно мне предстояло коснуться призрака). Было что-то жуткое в том, насколько ей безразлично мое присутствие. И все же, усевшись рядом со мной, она как бы бросала мне вызов и в то же время сводила это безразличие на нет.

Вынув книгу из сумки, она принялась читать. Я воспользовался передышкой, чтобы успокоиться.

Потом, увидев, что женщина отложила книгу и подняла глаза к горизонту, подумал: «Она готовит фразу». Но фразы не последовало. Тишина длилась, сгущалась. Я понял, как опасно ее не прерывать, но, непонятно почему, молчал.

Никто из ее знакомых не искал меня. Или она не говорила обо мне, или их настораживает мое присутствие здесь (и потому женщина ежедневно приходит на скалы, чтобы отвлечь меня, придать эпизоду романтическую окраску). Я не верю ей. И готов к любой неожиданности, к тайному заговору.

Я замечаю в себе склонность предвидеть только худшее. Эта склонность развилась за последние три-четыре года; она не случайна и сердит меня. Женщина возвращается, ищет желанной близости, ее поведение предвещает возможность слишком счастливых перемен, чтобы это было правдой… Я забываю о бороде, о своих годах, о полиции, которая столько гонялась за мной и, наверное, все еще ищет, упорная, как сбывшееся проклятие. Нечего обманывать себя надеждой. Я пишу это, и тут же мне в голову приходит мысль, которая сама по себе – надежда. Не думаю, чтобы я обидел женщину, но может, все-таки было бы кстати принести извинения… Что делает мужчина в подобных случаях?

Посылает цветы. Это глупый план… но такие глупости, когда их совершают со всей почтительностью, завоевывают сердца. На острове много цветов. К моему появлению вокруг бассейна и у музея еще сохранились клумбы. Наверняка я сумею выложить узор из цветов на траве, возле скал. Вдруг природа поможет мне добиться благосклонности женщины, поможет покончить с молчанием и чрезмерной осторожностью. Это будет мой последний поэтический аргумент. Я не умею сочетать краски, в живописи я почти ничего не смыслю… И все же надеюсь, что в состоянии выполнить свой скромный замысел, доказывающий пристрастие к садоводству.

Я встал на рассвете. Во мне жило чувство, что мое самопожертвование не будет напрасным.

Я нашел цветы (их много на дне ущелий). Принялся срывать те, что казались менее неприятными. Даже цветы неопределенной окраски по-животному жизнелюбивы. Какое-то время спустя я захотел привести их в порядок – они уже не помещались в руках; оказалось, что все завяли.

Я собрался было отказаться от своего плана, но вспомнил, что повыше, недалеко от музея, есть еще одно место, где много цветов… Было рано, и мне подумалось: риск невелик, можно пойти и посмотреть. Приезжие, конечно же, еще спят. Цветы наверху мелкие, с жесткими лепестками.

Я сорвал один-другой. Они не спешат умирать так стремительно.

Их недостатки – размер и то, что они растут на виду.

Почти все утро я торчал на холме, меня обнаружил бы любой, кто имел смелость встать до десяти. Но похоже, что беда, зависевшая от такой малости, не произошла. Собирая цветы, я следил за музеем и не заметил никого из его обитателей; это позволяет предположить, что и они не заметили меня.

Цветы совсем крохотные. Мне придется пересадить тысячи и тысячи кустиков, если я хочу сделать кое-что покрупнее, чем игрушечный садик (он был бы красивее и устроить его было бы проще, но есть опасность, что женщина попросту не увидит его).

Старательно подготовив площадку, я стал рыхлить почву (земля здесь твердая, территория, которую я хочу занять, очень велика), потом полил ее дождевой водой. Когда все будет готово, придется опять идти за цветами. Постараюсь, чтобы меня не поймали, главное, нельзя, чтобы прервали мою работу или увидели ее прежде, чем она будет закончена. Я забыл, пересаживать цветы надо с несусветными предосторожностями. Не хочу думать, что после таких опасностей, таких усилий цветы могут не дожить до захода солнца.

К сожалению, мне чужда эстетика садоводства, но, во всяком случае, моя работа будет выглядеть трогательно среди травы и сорняков. Конечно, это надувательство: в соответствии с моим планом сегодня вечером здесь будет красоваться тщательно выложенный узор из цветов, а завтра мой сад умрет или опустеет (если задует ветер).

Мне немного стыдно описывать свой проект. Я выложу огромную фигуру сидящей женщины: обхватив руками колено, она смотрит на закат; перед женщиной – коленопреклоненная фигура маленького мужчины, сделанная из листьев (под этим изображением я поставлю в скобках слово «я»).

Внизу будет надпись:

Возвышенный, близкий и тайный магнит, как роза, живое молчанье хранит.

Моя усталость уже перешла в болезнь. Я мог бы сделать себе божественный подарок – улечься под деревьями и отдыхать до шести. Но я отложу это удовольствие. Наверное, я слишком возбужден и оттого ощущаю настоятельную потребность писать. Предлогом служит мысль, что отныне передо мной открываются три варианта будущего: либо общество этой женщины, либо одиночество (то есть смерть, мертвым пробыл я последние годы, но сейчас, после встречи с женщиной, это уже невозможно), либо грозное судилище. Так что же меня ждет? Трудно предугадать заранее. Однако работа над этими записками может обострить столь полезную способность к предвидению и, пожалуй, благоприятно повлияет на будущее.

Я работал точно под властью чар – результат словно бы не вытекал из моих действий. Наверное, именно в этом и заключается волшебство: надо со всем усердием трудиться над каждой операцией, сосредоточиться на посадке каждого цветка, точно подогнать его к предыдущему. В ходе работы нельзя было понять, что получится в конце – беспорядочное скопление цветов или женская фигура.

И однако, произведение мое не кажется неряшливым, оно отличается достаточной чистотой линий. Я не смог выполнить задуманное. Мысленно как будто нет особой разницы – делать женскую фигуру сидящей, с руками на колене, или стоящей; но выложить из цветов первую почти невозможно. Моя женщина стоит прямо, расставив ступни, повернув голову в профиль, и смотрит на заход солнца. Голова – это лицо и платок из лиловых цветов. Кожа получилась плохо. Я не смог добиться смугловатого оттенка, который и отталкивает и привлекает меня. Платье – из синих цветов, оторочено белой каймой. Солнце сделано из странных здешних подсолнухов. Море – из тех же цветов, что и платье. Я стою на коленях, в профиль, маленький (примерно в треть женской фигуры), зеленый, выложенный из одних листьев.