Казис Сая - Бубенчик Страница 5

Другие же явно завидовали новобрачной. Ишь, сама-то без кровинки, в лице, видать, хворая, да и братьям, говорят, задолжала, хозяйство – дыра на дыре, а поди ж ты, этакого молодца, птичка невеличка, подцепила! И при деньгах, и мастеровитого, – такого не то что Шяудкулис, любой в зятья охотно взял бы.

И хотя минуло добрых полгода, Каролина уже в тягостях была, а в глазах деревенских парней и девчат распрекрасной картиной все стояла эта свадьба. Улис в сукно тонкое выряжен, весь в черном, словно соболь, и только под шеей галстук белый… Туфли блестят, глаза сияют – без сучка без задоринки парень. На молодой фата белоснежная, зелеными рутами усеянная, стан тонкий, как рюмочка, и васильковым кушаком перехвачен, волосы волной по плечам рассыпались. А сама то засмеется, то заплачет, то краской зальется, то снова в улыбке расплывется.

Девицы на выданье, несмотря на то что велик страх засидеться, зареклись не торопиться со свадьбой, покуда не посватается парень, хоть чуточку смахивающий на Улиса. Парни же, тяжело вздыхая, кормили лошадей овсом – все собирались дождаться рождества и промчаться под звон бубенцов пусть за тридевять земель, только бы встретить суженую, хотя бы в сумерках напоминающую Каролину.

Кто знает, может, и продолжали бы холмогорские парни и девки цвести пустоцветами, как огурцы в дождливое лето, если бы от безоблачной жизни Улисов не потянуло вдруг горелым…

А загорелся сыр-бор во время жатвы у Шяудкулиса. Как-то в полдень, после еды, когда мужики затянулись дымком, Улис улегся неподалеку, положил голову на сноп и задремал. А девки да бабы, что вязали снопы, давай языками чесать: чего это, мол, Улис такой измочаленный, того и гляди ветром повалит… И тут старшая дочка Шяудкулисов Кастуте возьми да и намекни, что зятек Григене задолжал ей кое-что. Прошлый год, когда блины уминал, и на ногу наступил, и подмигнул, а как вечер настал, ждала-ждала его Кастуте, а он как завалился на сеновале, так и продрых до утра…

И когда люди, передохнув немного, поднялись, озорница у всех на виду чмок спящего Улиса в щеку, – почитай, долг назад забрала.

Улис всполошился, глядь – хохочут вокруг. Ну, он и решил, что Кастуте, видно, ему лягушку за пазуху или еще куда сунула. Рванул он с себя рубаху, по штанам похлопал, а людям только того и надо, на свой лад это расценили. И поднялся тут такой хохот, что даже Григене и дочка ее со своего огорода услыхали.

Объясняясь с родными, Улис лишь густо краснел и увиливал от ответа. Зато остальные не стеснялись, наплели с три короба, и у бедной Каролины, кормившей первенца, даже молоко пропало. Хорошо еще, что маленький Йонукас к каше пристрастился, да и хлебной коркой не брезговал.

Зажали свою горечь дочь с матерью в сердечных тисках, словно сыр в жоме, и при случае подсовывали Улису зачерствевшие, прогорклые куски.

– Тут тебе не Шяудкулисовы хоромы!..

– Это тебе не Шяудкулисовы блины!..

– Чего вытаращился, будто Кастуте поцеловала?

Улис, человек покладистый, только помалкивал да посмеивался над этим бабьим скворчанием. «Стоит ли на кашу зря дуть, – рассуждал он, – глядишь, и сама остынет…»

Да только пока та каша остывала, похлебка для свиней забулькала. Вскипела Григене, точно потревоженная трясина, разбурчалась, что лодырь он, этот ее зять «что-с-него-взять». Родом не вышел, так хоть бы работник был. Не за того дочку отдавать нужно было, ох, не за того… За что бы Улис ни взялся, все не по ней.

– Да разве ж так лен теребят? Как прясть станем, все пальцы кострой исколем!

Улис ни слова.

– Ну и скрипит телега, сил нет! Дегтем не запасся, так возьми вон лягушку да сунь в ступицу!

Молчит парень, куда ни кинь, все клин. Одним только и тешит себя – вот приедет домой, а там жена, ждет его не дождется… Но и Лина уже не та, что прежде… И она, ровно комар, так и вьется вокруг, так и ищет, куда бы побольнее ужалить своего благоверного. Качала как-то Йонялиса, попросила воды напиться. Муж подал ей ковш, а та лишь губы обмакнула и завела со вздохом:

– Стоит мне пить захотеть, как сразу беднягу Вилимаса вспоминаю. Где-то он сейчас?

– В самом деле, где? – охотно подхватывает муж.

– А знаешь, он однажды так ласково меня назвал…

– Это он может… Шутник был, коли не сплыл.

– Нет, ты его не знаешь. Взял он меня однажды за руку и говорит: «Ты такая гибкая, такая нежная, точно веточка ракитовая с барашками…» По гроб жизни не забуду.

– А барашков-то сколько, не сказал? – шутливо ластятся к жене Улис. – Один – вот он, пяти-шести и не хватает…

– Чего лапаешь? Не приставай! – раздраженно отталкивает его Лина. – Руки как лед, никак раков ловил?.. И вот что – не смей трогать мой гребешок! Все зубья повыломал, баран косматый!

Терпел Улис это, терпел и однажды не выдержал, спросил жену с болью в голосе:

– И чего вы обе на меня взъелись, будто я огород господень потравил? Неужто не любишь меня ни капельки, а?

– Это ты меня разлюбил!! – накинулась с упреками жена. – И не любил никогда! Вон Гедримас в петлю из-за меня полез, Вилимас утопиться хотел, а тебе что Кастуте, что я – один черт.

Понял Улис, что, лишь расставшись с девичеством, выпустила Каролина коготки – уберегись теперь! Захирел, горемычный, бледней зернышка овсяного стал оттого, что доводилось теперь ему ложиться спать не евши и вставать не спавши.

Осенью собиралась опороситься хавронья. Лина с матерью наказали Улису зажечь фонарь и побыть у скотины. Проторчал Улис в хлеву одну ночь… Промучался, как куры на насесте, вторую, а свинья знай похрюкивает, кажется, вот-вот… но поросят нет как нет.

На третью ночь поступил умнее: принес охапку соломы, достелил в стойле у гнедого и улегся отдохнуть. «Вздремну часок, – подумал. – Свинья-то спит как ни в чем не бывало. А захрюкает, побуду за повитуху».

Гнедой, как в положено коню, имел обыкновение спать стоя, но тут, глядя на хозяина, тоже улегся.

Поутру конь, проснувшись первым, повернулся к Улису задом и заглянул в загон к соседке. Распластавшись, как селедка, та лежала на боку в, умиротворенно похрюкивая, пристраивала к соскам целую ораву розовых поросят.

Прядая ушами, гнедой фыркнул, но Улис продолжал спать. И лишь когда скрипнула дверь и в хлев вошли Каролина с матерью, Улиса обдало свежим утренником, словно холодной водой окатило.

– О господа! Никак конь лягнул?! – донесся до него испуганный голое жены.

Улис с ужасом понял, что час не ранний, что он бессовестно продрыхнул всю ночь напролет, но так сладок был этот сон, что в теперь не хотелось просыпаться, выслушивать вопреки, объясняться… И тут у него мелькнула мысль: а если бы его и вправду лягнул конь, что бы Каролина делала?

– Мама, мама, гляди, да он не шевелится! Уж не помер ли, господи?

– Двенадцать! Прямо как апостолов!.. – умиленно воскликнула Григене, пересчитав поросят, и только тогда тревожно заглянула в стойло. – Ты чего встала?! – накинулась она на дочь. – Потормоши его, не стой столбом!

Каролина хоть и боялась зайти к лошади с хвоста, все же подхватила мужа под мышки, оттащила в сторону и стала трясти, говоря сквозь слезы:

– Улис, милый… Что с тобой? Куда он тебя? Мама, живей поворачивайся! За ноги его бери, в избу потащим.

Улис безропотно разрешил женщинам отнести себя, уложить в постель и окропить водой. И лишь когда услышал, что теща собирается запрягать этого «антихриста» да мчаться за ксендзом, размежил веки и стал подавать прочие признаки жизни.

– Узнаешь, где ты? – всхлипывая, спросила Лина. – Меня-то хоть признал?

Улис улыбнулся и утвердительно моргнул.

– Так куда ж он тебя, окаянный? Сюда? Сюда? А может, сюда? – ласково ощупывала его с головы до ног жена.

– Сюда… – произнес Улис.

– Слыхала? Прямо под ложечку! – сообщила она матери. – Руби петуху голову, надо бедняжке супу сварить.

– Да будет ли он кушать? – усомнилась Григене.

– Буду… – прошептал Улис и благодарно взглянул на жену.

Целую неделю «больной», почти не вставая, лакомился петушатиной, ласкал жену и освежался кислыми киселями. Каролина же куда б ни шла, что бы ни делала, нет-нет да и вспомнит, как Улис тогда распластался на соломе, словно мертвый. А уж как подумает, что могла бы вдовой остаться, если бы милостью божьей не обошлось все, птицей летит домой, к Улису, – то что-нибудь ему жарит-шкварит, то хлеб маслом мажет, а то и просто слово ласковое скажет, по плечу погладит.

Летом аист побродил-пошарил в камышах и выудил Улисам из озера второго ребеночка. А когда обрадованные родители распеленали дитя и разглядели хорошенько, то увидели, что на этот раз им досталась девочка, и дали ей имя хоть не из святцев, зато звучное – Милда.

Вдобавок ко всем радостям еще одна: вышла наконец-то замуж Кастуте, дочка Шяудкулиса. Кончился-таки сыр, замешенный на людской сплетне! Улис словно ожил: выкопал соседям два колодца, подзаработал деньжат и стал запасаться бревнами – пора было думать о новой избе… Сынишка незаметно уже выучился что-то лепетать по-своему, такого лягушонка приятно и на коленях покачать, и уму-разуму поучить. И вот однажды возвращается Улис под вечер из лесу домой, усталый, раскрасневшийся от работы, насквозь пропахший еловым духом, – глядь, а женушка его будто остью подавилась. Буркнула что-то – и молчок, есть подала – ложкой о стол бряк, и к люльке шарк-шарк, а ты, мол, сам разбирайся, что к чему. Покуда разбирался, похлебка остыла, а уж как до сути докопался, все тепло из избы и выдуло. Уж, почитай, год с лишним минул с того случая в хлеву, а Каролина, видно, все это время и так и этак прикидывала, пока дошло до нее лишь сегодня, что никак не могла тогда лошадь Улиса лягнуть… Ведь в тот раз ни кровинки, ни синяка пустякового она не приметила. А что до гнедого, то Улис не только запретил его продавать, но и хомут новый справил, чтобы холку не натерло. Выходит, конь ему собственной жены родней… А она-то, дуреха, на веру все приняла, истерзалась вся… Ладно же! Теперь-то ты у нас всему выучишься. Через кочергу станешь прыгать, на кукише спать.