Азиза Ахмедова - Апшеронская баллада Страница 5

Мне было так обидно, я готова была вцепиться в его смеющееся лицо. Подумать только! Так говорить о нашей даче!

— Эх, золоту знает цену только ювелир, — тихонько погладив меня по плечу, сказал дедушка. Уж он-то понял, догадался, что происходило в моей душе.

Спустя многие годы вновь всплыл в памяти моей этот разговор. Уже не было в живых ни деда, ни дядей, ни отца. Мама моя была бабушкой, а я сама матерью. Работала в редакции, по ночам корпела над рукописями; хлопоты по дому, командировки, общественная работа — в потоке дел я совсем забыла про дачу, про Апшерон.

И вот как-то в августовский день зашел разговор о том, что надо съездить на дачу, посмотреть, как там… Накатили, нахлынули воспоминания далеких детских лет, растревоженная память воскресила милую детскую пору. Я села в наш старенький «Москвич», выехала за город. Дорога была широкой, ровно заасфальтированной. Рядом по светлой полоске канала, резвясь в воде, бежали солнечные зайчики. Канал проходил теперь через весь Апшерон, прозрачная холодная вода щедро увлажняла землю, и там, где раньше щетинился колючками бурый пустырь, поднялись оливковые рощицы. Изменился Апшерон, оделся в нежную зелень молодых деревьев, запестрел цветочными клумбами… И чем больше я разглядывала эту красоту, тем с большей горечью вспоминала деда, человека, бесконечно влюбленного в эту землю, в эти пыльные придорожные, согнутые ветром мужественные сосенки, запахи моря и ветра… Как он обрадовался бы, увидев эти зеленые оазисы, могучие ивы вдоль дороги, по которой бегут комфортабельные автобусы!

Я проехала Гоусаны, свернула в сторону Туркян… А где же наша дача? Где старый тутовник? Где янтарный песок, на котором, распластавшись, томились виноградные лозы? Может быть, я что-то напутала? Не может быть! Но ведь не было, не было таких высоких заборов, двухэтажных каменных домов… К чему, от кого эти заборы? Раньше люди обносили, свои дворы небольшими изгородями, и все были друг у друга на виду. Никто не чувствовал себя одиноким. А сейчас… Безлюдно, тихо, только собаки гремят цепями за воротами. Ни в одном дворе не заметишь тендирного дымка, не уловишь запаха хлеба. На улицах нет ребят. Видно, совсем непопулярны теперь «казаки-разбойники». И хотя дети одеваются сегодня куда опрятнее и богаче на лицах у многих застыла скука. Чем они заняты там у себя, за заборами? Смотрят в «ящик» — как они-называют телевизор? Или крутят «маги», упиваясь этим осточертевшим «Мани, мани, мани-и-и…»? Исчезли на Апшероне и ослы, груженные свежими фруктами, катыком. Все другое, совсем другое.

Остановив машину, я долго стучала в железные ворота. Господи, сколько сил надо, чтобы приоткрыть эти массивные, как стенки банковских сейфов, плиты. В дедушкиных сказках за такими воротами жили колдуньи.

Хоть я и не видела человека, его присутствие за броней ворот чувствовалось: кто-то разглядывал меня в щель. Наконец дверца медленно, со скрипом, приоткрылась, и на меня уставилось лицо пожилого человека.

— Что тебе, дочка?

— Я… Я ищу нашу дачу, — растерянно начала я, хотя хотела произнести совсем другие слова: «Я ищу свое детство, я ищу свое прошлое».

Пожилой человек долго, удивленно разглядывал меня сквозь очки; мне показалось, что я знаю его, где-то мы о ним встречались… Память на лица у меня неважная. Но эта привычка иронически щуриться, откидывать со лба теперь уже седые волосы…

— Простите, это ваша дача?

— А чья же? Взял пустой участок, — хозяин хвастливо дернул головой, совсем пустой. Так, несколько виноградных лоз, небольшой инжирник, тутовое дерево… А сейчас… Иногда даже зимую здесь. Да вы заходите, заходите. Знаете, если бы не эта дача, мои кости давно бы сгнили в земле. Песок, море, инжир и виноград — они заставили меня забыть про все мои стариковские болячки.

Я засмеялась. Я узнала этого человека. Вспомнила тот день, когда он, еще молодой, подтянутый и такой уверенный в себе, пришел к нам на дачу вместе с папой и долго ходил по участку. И как он ухмылялся, вспомнилось мне и его небрежное: «Разве это дача?» А теперь он важно перечислял достоинства взлелеянного дедом моим кусочка земли у моря.

Нет, человек не может жить без земли. Человек тогда силен, когда корни его вспоены землей. Вот здесь, сейчас, много лет спустя, окончился спор моего деда с этим заносчивым человеком.

Мудрая правда деда победила.

Кажется, у Декарта есть такие слова: «Человек это вечная загадка». Прожила я полвека, многое увидела, передумала, поняла, но с каждым годом все больше осознаю свое бессилие перед загадками человеческой души. Такой неразгаданной для меня навсегда осталась бабушка. Помню ее, но до сих пор живет во мне какая-то настороженность, страх перед человеком, которого давно нет.

Я любила ее руки, длинные, нервные, постоянно работающие руки. Они не знали покоя, они постоянно творили добро.

…Бабушкины руки летают, снуют над виноградными кустами, срывая нежные, еще просвечивающие жилками листочки белого винограда. Она складывала их в банки и солила. А когда наступала зима, время от времени наша городская квартира наполнялась тонким ароматом лета, соблазнительным запахом долмы из виноградных листьев. А как эти руки колдовали над мятой, киндзой, укропом, пересыпая, вороша, измельчая будущую приправу. Одним словом, на даче ничего не пропадало зря. Бабушка из всего делала припасы на зиму. Дедушка и мама помогали ей.

В конце июня, с наступлением жары, навьючив на осла ковры и дорожки, женщины отправлялись к морю… Мама расстилала ковер прямо у прибоя. Мы только помогали Каспию, мазали ковер гилаби, терли дощечками и веником. Морская вода и гилаби растворяют въевшуюся в ткань грязь, краски становятся еще красивее, ярче.

И вот когда ворс начинал гореть, переливаться своими чудесными соцветьями, мы, схватив отяжелевший ковер за углы, с трудом стаскивали его в море и начинали топтать. Ковер мягко покачивался на воде, и когда набегавшие, волны старались утопить его, ковер упрямо вскидывался над пенной гривой, — казалось, вот-вот взмахнет «крыльями» и взлетит над морем, над кромкой берега в далекие, неведомые края, и вот уже встречные облачка мягко касаются моего лица своими косматыми прядями. Меня настолько захватывал воображаемый полет, что я забывала, где нахожусь. На землю меня возвращал окрик бабушки. Мама перетаскивала меня в сторонку, усаживала на горячий песок, и я постепенно приходила в себя. Неподалеку, отгоняя хвостом назойливых мух, стоял наш осел. Вид у него был довольно потрепанный длинные облезлые уши, грязная шерсть свалялась, сквозь впалые бока проступают ребра. Казалось, он с трудом передвигает ноги, спасибо, что хоть сам себя носит. И я каждый раз волновалась, когда на него вьючили неподъемно-тяжелые от воды ковры, паласы. У ослика дрожали, подгибались ноги, напрягались мускулы, но, несмотря на это, он шел. Видно, он понимал, что нам не обойтись без его помощи.

Ковры мы расстилали на каменных заборах; под жгучим солнцем они быстро высыхали.

Забор у нас был низкий, сложенный из плоских, хорошо подогнанных друг к другу камней, без всякого цемента или глины. Такими же невысокими были заборы-изгороди наших соседей, все видели друг друга, целый день переговаривались, ссорились и мирились… Но главное — ощущение общности, искреннее желание в любой час прийти на помощь друг другу.

Море я любила какой-то особенной, восторженной любовью. Дача наша находилась почти на самом берегу, и я по нескольку раз в день бегала к Каспию, с изумлением наблюдала изменчивую игру красок — от лазурно-голубой, синей с прозеленью до мрачно-свинцовой в ненастные, пасмурные дни. Однажды я увидела на берегу большого мертвого журавля. Очевидно, птица умирала долго и мучительно, билась крыльями, стараясь взлететь вслед за журавлиной стаей. Я подошла поближе, потрогала перья на распластанных крыльях и увидела запекшуюся кровь на брюшке. Я побежала за дедом — а вдруг еще можно спасти, что-нибудь сделать?

— Эту прекрасную птицу убили, — сказал дедушка. — Пойдем отсюда. Остальное сделают шакалы.

Весь день я была сама не своя, без причины принималась плакать. И долго не могла заснуть, лежала на балконе и смотрела в небо. Ночь была безлунной, с яркой россыпью больших, мерцающих звезд. Этот переливающийся свет беспокоил меня, наполнял смутной тревогой. Вдруг в бесконечном море мрака блеснули два белоснежных пятна — журавли плыли в мою сторону. Они парили, расправив большие крылья, — такие гордые, Красивые. Но что это? Тишина вздрогнула от оглушительного выстрела. Я услышала крик смертельно раненной птицы, увидела, как она камнем падает вниз.

Меня разбудила мама.

— Что с тобой, доченька? Ты стонешь во сне. Вставай, перебирайся в комнату! Смотри, как хмурится небо. Дождь будет.

И в самом деле, через несколько секунд ночную темноту вспороло лезвие сверкнувшей молнии. Еще под впечатлением сна я смотрела на небо, где мне казалось, все падала, падала серебристая птица. Я тряслась, прижималась к матери, вскрикивая от раскатов грома.