Иэн Макьюэн - Сластена Страница 50

– Почему ты мне не сказала?

– Я думала, мы не хотим, чтобы чувства стали помехой в работе.

– Сирина! Это «Сластена». Хейли – наш человек. Ты тоже.

Я подумала, что, может быть, в самом деле не права, и поэтому перешла в наступление.

– Ты намеренно приближал меня, Макс. И все это время собирался объявить о помолвке. И будешь говорить, с кем мне видеться, а я должна слушать?

Он меня не слышал. Он застонал и прижал ладонь ко лбу.

– Господи, – пробормотал он. – Что я наделал?

Я ждала. Моя вина, бесформенный черный комок в сознании, разбухала, грозила меня поглотить. Я заигрывала с ним, дразнила, заставила бросить невесту, поломала ему жизнь. Сопротивляться этой мысли было нелегко.

Он вдруг сказал:

– У тебя найдется выпить?

– Нет.

За тостером пряталась маленькая бутылочка хереса. Его стошнило бы, а я хотела, чтобы он ушел.

– Только одно мне скажи. Что сегодня утром произошло в коридоре?

– Не знаю. Ничего.

– Для тебя это все было игрой, да, Сирина? Твое любимое занятие.

Это не заслуживало ответа. Я только посмотрела на него. По подбородку от угла рта у него тянулась ниточка слюны. Он поймал направление моего взгляда и вытер ее ладонью.

– Так ты погубишь «Сластену».

– Не изображай, будто этим ты озабочен. Тебе с самого начала был противен проект.

К моему удивлению, он сказал:

– Да, черт возьми. – К такого рода грубой откровенности склоняет алкоголь, и теперь он хотел задеть меня побольнее. – Женщины в твоем отделе – Белинда, Анна, Хилари, Венди и остальные. Ты знаешь, какие у них дипломы?

– Нет.

– Жаль. С отличием первого класса. Первого со звездой, первого по двум дисциплинам – какие хочешь. Классика, история, литература.

– Умные.

– Даже у твоей подруги Шерли.

– Даже?

– Никогда не задумывалась, почему тебя взяли с отличием третьего класса? По математике?

Он ждал, но я молчала.

– Тебя завербовал Каннинг. И решили – лучше держать тебя у нас, посмотрим, будешь ли кому-то докладывать. Никогда не знаешь. Какое-то время за тобой следили, заглянули в твою комнату. Обычные дела. Дали тебе «Сластену», потому что операция низкого уровня и безвредная. Подключили тебя к Чазу Маунту, потому что он бестолочь. Но ты не оправдала ожиданий, Сирина. Никто тебя не вел. Обыкновенная девица, умеренно глупая, рада, что получила работу. Каннинг, видимо, оказал тебе услугу. Мое предположение – хотел загладить вину.

Я сказала:

– Думаю, он любил меня.

– Ну вот, тем более. Просто желал тебе счастья.

– Тебя кто-нибудь любил, Макс?

– Ну ты поганка.

Оскорбление облегчило дело. Пора ему было отправляться. Кухня уже согрелась, но тепло от газа казалось влажным. Я встала, потуже запахнула халат и погасила конфорки.

– Так зачем бросать из-за меня невесту?

Но это был еще не конец – настроение у него переменилось. Он плакал. Или, по крайней мере, был на грани.

– Господи! – вскрикнул он тонким, сдавленным голосом. – Прости. Прости. Кто угодно, только не ты. Сирина, ты этого не слышала, я этого не говорил. Сирина, прости меня.

– Ерунда, – сказала я. – Забыли. Но думаю, тебе пора уходить.

Он стоял и рылся в брючном кармане, искал платок. Высморкавшись, продолжал плакать.

– Я все испоганил. Я последний кретин.

Я проводила его по прихожей и открыла уличную дверь. Последними словами мы обменялись через порог. Макс сказал:

– Только одно обещай мне, Сирина.

Он хотел взять меня за руки. Мне было жалко его, но я отступила. Не самое удачное время держаться за руки.

– Обещай, что подумаешь. Пожалуйста. Только это. Если я смог передумать, ты тоже сможешь.

– Макс, я ужасно устала.

Он как будто взял себя в руки. Глубоко вздохнул.

– Слушай. Очень может быть, что ты совершаешь большую ошибку. С Томом Хейли.

– Иди в ту сторону, и поймаешь такси на Камден-роуд.

Он стоял на нижней ступеньке и смотрел на меня снизу с мольбой и укором. Я закрыла дверь, помешкала перед ней, потом, хотя слышала его удаляющиеся шаги, накинула цепочку и пошла спать.

17

Как-то в декабрьскую субботу в Брайтоне Том попросил меня прочесть «С равнин и болот Сомерсета». Я унесла повесть в спальню и внимательно прочла. Я заметила небольшие изменения, но, когда закончила, осталась при прежнем мнении. Предстоял разговор, которого Том ждал, и он страшил меня – я знала, что не смогу кривить душой. Во второй половине дня мы гуляли по меловым холмам. Я говорила о равнодушии к судьбе отца и девочки в повести, об однозначной безнравственности второстепенных персонажей, о разрухе и запустении городов, о грязной деревенской нищете, об общей атмосфере безнадежности, о жестоком, безрадостном тоне повествования и угнетающем действии, которое производит она на читателя.

У Тома заблестели глаза. Ничего приятнее я сказать не могла.

– Точно! – воскликнул он. – Именно. Ты все правильно поняла.

Я отметила несколько опечаток и повторов, за что он был безмерно благодарен. За следующую неделю он внес еще небольшие изменения – и на этом закончил. Спросил, не соглашусь ли я отнести вместе с ним рукопись редактору, и я сказала, что сочту за честь. Он приехал в Лондон утром сочельника, первого из трех моих выходных. Мы встретились у станции метро «Тоттенхем-корт-роуд» и пошли на Бедфорд-сквер. Он попросил меня нести пакет – для удачи. Сто тридцать шесть страниц, с гордостью сообщил он, через два интервала, на бумаге большого формата. Пока мы шли, я думала о том, как в финальной сцене умирает девочка на сыром полу выгоревшего подвала. Если бы я подчинилась чувству долга, то бросила бы пакет в ближайший водосток. Но я радовалась за Тома и прижимала мрачную хронику к груди, как прижимала бы своего – нашего – ребенка.

Я хотела провести Рождество с Томом, угнездившись в брайтонской квартире, но получила вызов из дома и собиралась выехать дневным поездом. Я уже много месяцев не ездила домой. Мать по телефону была непреклонна, и даже епископ высказался. Я не настолько была бунтаркой, чтобы отказаться, но, объясняясь с Томом, испытывала стыд. Мне давно перевалило за двадцать, но нити детства еще опутывали меня. А он, взрослый, свободный мужчина под тридцать, разделял точку зрения моих родителей. Конечно, они хотят меня видеть, конечно, я должна ехать. Мой долг взрослой дочери – провести Рождество с ними. Двадцать пятого он сам будет в Севеноксе, заберет сестру Лору из общежития в Бристоле, чтобы она посидела с детьми за праздничным столом, и постарается, чтобы не напилась.

И вот я несла пакет в Блумсбери, думая о том, что у нас осталось всего несколько часов, и мы расстанемся больше чем на неделю – двадцать седьмого мне выходить на работу. По дороге Том рассказал мне последние новости. Только что пришло письмо от Гамильтона из «Нью ревью». Том переписал финал «Вероятной измены», как советовала я, и послал вместе с рассказом про говорящую обезьяну. Гамильтон писал, что «Вероятная измена» – не для него, разбираться в этих «логических хитросплетениях» у него нет сил, да и вряд ли у кого найдутся, кроме «какого-нибудь математического гения из Кембриджа». С другой стороны, он счел, что болтливая обезьяна «неплоха». Том не понял, значит ли это, что ее возьмут. Намеревался встретиться с Гамильтоном в новом году.

Нас провели в роскошный кабинет или библиотеку Машлера на втором этаже георгианского особняка, с видом на площадь. Когда издатель вошел, почти бегом, рукопись ему вручила я. Он бросил ее на стол, поцеловал меня мокрыми губами в обе щеки, потряс Тому руку, поздравил его, подвел к креслу и принялся расспрашивать, едва дожидаясь ответа, перед тем как задать очередной вопрос. На какие средства он живет, скоро ли мы поженимся, читал ли он Рассела Хобана, знает ли он, что в этом самом кресле накануне сидел неуловимый Пинчон, знаком ли он с Мартином, сыном Кингсли, не хотим ли мы познакомиться с Мадхур Джаффри. Машлер напомнил мне теннисного тренера, итальянца, который однажды приехал к нам в школу и за несколько часов веселого и нетерпеливого обучения исправил мне бэкхенд. Издатель был худ и смугл, жаден до информации и приятно возбужден, словно в любую секунду у него с языка готова была сорваться шутка или от случайного замечания родиться новая революционная идея.

Радуясь, что на меня не обращают внимания, я ушла в дальний конец кабинета и стояла у окна, глядя на зимние деревья Беркли-сквер. Я услышала, как Том – мой Том – говорит, что зарабатывает преподаванием, что он еще не читал «Сто лет одиночества» и книгу Джонатана Миллера о Маклюэне, но собирается, и что у него нет определенной идеи нового романа. Вопроса женитьбы он не затронул, согласился, что Рот – гений, а «Синдром Портного» – шедевр, что английские переводы сонетов Неруды великолепны. Том, как и я, не знал испанского и судить не мог. И оба мы еще не успели прочесть роман Рота. Его ответы были осторожными, даже скучными, и я его понимала: мы, наивные деревенские родственники, были ошарашены быстрой сменой и разнообразием тем, и казалось вполне правильным, что через десять минут нас отпустили. Скучная пара. Издатель проводил нас до лестничной площадки. Прощаясь, он сказал, что мог бы угостить нас обедом в своем любимом греческом ресторане на Шарлот-стрит, но он не признает обедов. Слегка обалделые, мы выкатились на тротуар, а потом на ходу довольно долго обсуждали, «удачно» ли прошла встреча. Том считал, что в целом да, и я согласилась, хотя на самом деле думала, что нет.