Василий Аксенов - Московская сага. Война и тюрьма Страница 50

– Скажите, джентльмены, – по-светски обратилась Вероника к присутствующим, – это правда, что в Германии запретили перманентную завивку?

Присутствующие переглянулись и засмеялись.

– Откуда вы это взяли, Вероника? – спросил Тэлавер.

Вероника пожала плечами:

– Мне муж сказал. Он где-то вычитал.

– Значит, маршал Градов интересуется не только танками? – ловко тут вставил какой-то англичанин.

Тэлавер положил ему руку на плечо:

– Между прочим, друзья, вопрос вполне серьезный. Я недавно был в Стокгольме и читал нацистские газеты. Вот как обстоит дело. После поражения под Куpском и высадки наших войск в Сицилии в Германии, как известно, была объявлена «тотальная война». В рамках этой кампании по всему рейху на самом деле – Вероника права – были запрещены приборы для завивки. Все для фронта, так сказать, все для победы, экономия электричества! Тут, однако, вмешались некоторые романтические обстоятельства. Киноактриса Ева Браун, по слухам, близкий друг фюрера, обратилась к нему с просьбой не лишать арийских женщин их излюбленных машин, из-под которых они выходят еще большими патриотками. Фюрер как романтический мужчина – вспомните эти снимки в пальто с поднятым воротником, – конечно, не устоял перед этой просьбой. Перманенты были возвращены с одной оговоркой: категорически запрещалась починка завивочных машин!

– Какая грустная история, – неожиданно сказал индус.

– А как в России делают перманент? – спросил Жан-Поль у Вероники.

– Вопрос не ко мне, мон шер, – бойко ответила она. – Мои сами вьются. Волны Амура. Не знаю, почему они не вьются у порядочных людей?

Я погибаю, подумал Тэлавер, я просто погибаю в ее присутствии.

– Ну что ж, – вздохнула она. – Пора возвращаться в расположение Резервного фронта.

Тэлавер повел ее обратно к маршальской части стола.

– Вы мне дадите, Вероника, хотя бы один, хотя бы самый маленький шанс вас снова увидеть? – тихо и серьезно спросил он.

Она посмотрела на него уже без светского лукавства и тоже понизила голос:

– Я живу на улице Горького наискосок от Центрального телеграфа, но... но в гости вас, как вы, надеюсь, понимаете, не приглашаю.

Ему захотелось тут же нырнуть в словари, чтобы отыскать там слово «наискосок».

После окончания банкета уже на лестнице маршала Градова с супругой догнал стройный генерал-майор кавказской наружности.

– Никита Борисович! Вероника Александровна! Я весь вечер верчусь перед вами, надеюсь, что узнаете, а вы не узнаете!

– Кто же вы, генерал? – холодно спросил Никита. Вероника мельком глянула на него, сообразив, что маршал крайне удивлен колоссальным нарушением неписаной субординации: какой-то генерал-майоришка напрямую, да еще по имени-отчеству, обращается к нему, человеку из первой дюжины.

– Да я же Нугзар Ламадзе, а моя мама Ламара и ваша мама Мэри – родные сестры!

Никита сразу переменился.

– Кузен! – вскричал он, охватил Нугзара за плечи, потряс. Глянул на погонные значки. – Ты, значит, в танковых войсках?

Нугзар хохотал, счастливый:

– Да нет, Никита, это просто небольшая маскировка, ну, понимаешь, для союзников! Я вообще-то в органах, но... – он добавил гордо: – Но в том же чине.

Никита снова переменился, сощурился презрительно:

– Ага, вот по какому пути ты пошел...

Нугзар замахал руками:

– Нет, нет, Никита, не думай, я не из этих... – понизил голос, сыграл глазами, – не из ежовцев... Просто, ну ты ж понимаешь, так жизнь сложилась...

– Какого же черта, Нугзар, ты в органах гниешь, когда такие события происходят? – строго сказал Никита, как будто он только и делал, что думал о судьбе Нугзара, который «в органах гниет». – Твое место на фронте! Ну, иди хотя бы ко мне, на Резервный! Хоть бы даже и по вашей части, а все-таки на фронте! Захочешь, танки дам, поведешь в атаку! Ну, хочешь ко мне начполитом?

– Позволь, позволь, Никита, да ведь у тебя там, кажется, в комиссарах Стройло Семен?

– А на кой мне хер это говно?! – вскричал Никита. – Кого вы мне посылаете, в действующую армию?! Я такие мешки с говном еще в тридцатом году от себя откидывал!

– А мы тут при чем, Никита-батоно? Это его ПУР к тебе направил, а не мы, – мягко, улыбчиво, почти открыто предлагая не верить его словам, заговорил Нугзар.

– Ладно, ладно, – прервал его Никита. – Знаю я, кто такой Стройло. Я не против органов, а против отдельных «органистов». Тех, что хуево играют!

– Когда это вы стали таким матерщинником, маршал? – улыбнулась Вероника.

Нугзар сиял, доверительно пожимал кузену локоть. Ему явно понравилось политически правильное замечание маршала об органах.

– Подумай над моим предложением, Нугзар, – сказал на прощанье Никита и повел жену дальше, вниз по исторической лестнице. Нугзар сопровождал их до исторических дверей.

– Ну, вы вообще заходите, Нугзар, – сказала Вероника. – Пока на Резервный фронт не уехали, забегайте по дороге из органов. Мы живем...

– Я знаю, – скромно сказал Нугзар.

– Откуда?! – вскричала Вероника с совершенно театральным изумлением.

– Иногда знаешь больше, чем хочешь знать, – развел руками Нугзар.

– Ты слышишь, Никита? Он знает больше, чем хочет знать! – восклицала Вероника. Странное чувство превосходства над этими проклятыми, вездесущими, всю жизнь испоганившими органами кружило ей голову больше, чем выпитое шампанское.

Никита грубовато, уверенно хохотнул, хлопнул кузена по плечу:

– У меня, на Резервном фронте, Нугзар, ты будешь знать ровно столько, сколько захочешь.

Дверь за ними закрылась. Минуту или две Нугзар стоял в оцепенении. Ошеломляющие мысли – о смене хозяина, о переходе под защиту миллионной массы войск – проносились в его голове.

Был третий час ночи, когда Никита и Вероника вышли из Спасских ворот Кремля и пошли по диагонали через Красную площадь. В небе двигались тучи, мелькали звезды, иногда являлась луна, размаскировывая затемненный город. Воздушными путями летели не только бомбардировщики, подступала еще и зима. Пока еще сухой морозной осенью цокали по каменной мостовой бальные туфли, стучали маршальские каблуки.

«Наверное, воображает, как будет здесь на ворошиловском коне принимать парад, – с неожиданной злостью подумала Вероника о муже. – Победитель Никита! Все в порядке, все подчиняются, ничего не боюсь, наступаю! Две ППЖ исправно исполняют свои функции, одна полевая-походная, другая паркетно-парадная! Сейчас вот скажу тебе, Александр Македонский, что подаю на развод!»

В огромном пространстве вокруг было пустынно, не спали только стража вокруг Кремля и зенитчики, да иногда проезжали машины с разъезжающимися гостями. За стеклами поворачивались к маршальской чете удивленные лица.

– Знаешь, Ника, со мной что-то неладное происходит, – вдруг произнес Никита.

– С тобой, по-моему, все только очень ладное в последнее время происходит, – холодно откликнулась Вероника.

Он доверчиво и как-то очень по-юношески взял ее под руку:

– Нет, в человеческом смысле неладное. Я превратился в какую-то командную машину. Бросаю в прорыв дивизии, выдвигаю на заслон корпуса и так далее. Люди для меня стали просто гигантским набором пешек. Проценты потерь, проценты пополнений. Недавно в Ставке я отстоял свой план наступления и спас тем самым не менее тридцати тысяч жизней... Это хорошо, ты хочешь сказать? Да, но ты пойми, что я уж только задним числом, мимолетно, подумал об этих жизнях, а главное-то для меня было – подтвердить эффективность моего плана наступления! Конечно, я понимаю, что другим командующий группы армий и быть не может на этой войне, но я иногда хватаюсь за голову – да почему я должен быть таким, почему такое выпало на мою долю? Во мне всегда все человеческое было живо, даже в лагере. Теперь – засыхает...

Вероника, не отрываясь, смотрела сбоку на маршала, а тот выговаривал все это, ни разу на нее не взглянув, как будто все это выговаривалось и вслух, и в уме впервые, как будто он лихорадочно старается не упустить этой возможности выговориться, то есть возможности побыть наедине с единственным мыслимым собеседником при таких откровениях. Ну и, конечно, кому же ему еще все это выговаривать, не пропиздюхе же Таське! Бедный мой мальчик, вдруг подумала она о нем. Сволочи, грязные красные, что вы с нами сделали?

– Сердце, понимаешь, Ника, как будто покрывается мозолями, – продолжал он.

Бедный мой мальчик, которому я когда-то сумками таскала пузырьки с бромом из аптеки Ферейна. Говорили, что бром снижает потенцию, но за ним этого не замечалось. Наоборот, после брома он меня мучил без конца. Бедный мой мальчик, помнит ли он свои кронштадтские кошмары?

Никита продолжал, будто отвечая впрямую на ее мысли:

– Это ужасное чувство, Ника, когда все рубцуется. Я потерял свои старые страхи, угрызения совести... помнишь мои кронштадтские кошмары?.. Они больше не посещают меня...

– Бедный мой мальчик, – проговорила она.