Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник) Страница 50

Буров сказал однажды:

— Иногда мне кажется, что вы в сговоре с Сатаной и он вам ворожит.

— Или с Богом, — ответил Яков.

— Нет, с Сатаной, потому что не богоугодное это дело — лезть в святая святых, в образ и облик человеческий, а мы лезем, и вы — особенно настырно.

Арию Фарлафа Яков выкрикивал петушиным фальцетом, когда понял, что гены кристаллизуются. Это подтверждало его догадку о правильности строения ДНК.

Но сначала была Пасха, день рождения Ратгауза.

Елена Дмитриевна — хозяйка стола. Золотое лицо, золотые волосы, золотые браслеты и кольца. Он уже очень любил Зину, но Зина была существом из его мира, с понятными речами и поступками, а Елена Дмитриевна — из другого. Там не плакали из-за порванного фильдекосового чулка, не ругались с подругами, не писали жалобы в партком, требуя отдать главную роль и ордер на габардиновое пальто из американского подарка. У Зины была тайна. Что-то грозное и грязное притаилось за репетициями, цигейковыми шубами, распрями в театре, неожиданными ее исчезновениями.

Как-то ждал после спектакля в тупике у служебного подъезда. Подошли двое, одинаковые, с озабоченными, простецкими лицами.

— Кого-нибудь ждем?

Страх, привычный и знакомый, тот самый, что испытывал каждый раз, проходя в университете мимо комнаты с табличкой «Отдел кадров», сжал сердце. Но ответил спокойно:

— Жду.

— Кого?

— Невесту.

— Как фамилия?

— Рогозина.

Переглянулись.

— Подождешь в другой раз, — неожиданно дружелюбно сказал один.

Отчего-то послышалось сострадание в голосе. Бред, но послышалось, послышалось. Попросил жалобно:

— Я же никому не мешаю.

— Мешаешь, — сказал другой и улыбнулся гадко. Бред, но привиделось.

Огромный черный автомобиль с погашенными фарами медленно вползал в тупичок.

— Иди, иди, не задерживайся, — подтолкнули с двух сторон, вроде бы и не сильно, но почему-то отлетел сразу и, мимо черного автомобиля, огромного жука-дровосека, ползущего вдоль кромки тротуара, выскочил на освещенную улицу. Успел заметить шофера в военной фуражке, серые шторки на окнах. Забежал в аптеку напротив. Маленький плешивый человечек за прилавком остановившимся взглядом уставился за окно, туда, где в черноте тупика краснели два круглых фонарика.

— У дьявола лицо всегда повернуто задом наперед, — тихо сказал он, — всегда. Видите, глаза горят сатанинские. Что же будет с нами? Я больше не могу. Несчастные девочки.

Аптекарь был сумасшедшим, но уйти некуда. Только здесь, а не на пустынной улице, где он виден, заметен, можно ждать Зину. Она выйдет из тупичка, и он окликнет ее, наваждение рассеется. Кто-то вошел в аптеку, в сапогах с подковками.

Военный с голубым околышком протягивал аптекарю рецепт.

— Это для ребенка, товарищ майор? — спросил аптекарь, наклонившись к нему через прилавок.

— Да-да, и срочно.

— Конечно, срочно, ну, конечно, срочно. Даже если бы здесь не было написано «цито», я бы сделал срочно. Нет ничего дороже ребенка.

Потом неожиданно, уже от двери, ведущей во внутренние помещения:

— А вам, молодой человек, придется подождать. В первую очередь я должен обслужить больного ребенка.

Военный скользнул равнодушным взглядом. Глаза его были обведены черными кругами, веки воспалены.

Переплет окна отпечатался за его спиной на потолке. Майор сделал резкий жест рукой, Виктор понял сразу, отстранился, шагнул в сторону. Он понял, что из тупика выезжает черный жук-дровосек, но не мог обернуться, посмотреть, потому что майор гипнотизировал его воспаленными глазами. Обшаривал его лицо, как хладнокровный вор — ящики чужого письменного стола, и что-то вытаскивал, вытаскивал, вытаскивал. Виктору показалось — сейчас доберется до главного, запрятанного на дно ящика, прикрытого старыми жировками, он не выдержал, снял очки, стал протирать концом шарфа.

— Какая удача! — сказал плешивый, возникнув за прилавком. — Есть готовая микстура, кто-то не забрал вовремя, и теперь она, конечно, ваша.

— Что значит не забрал вовремя? Вы что же, даете мне… — он не мог подобрать слова, — …даете несвежее.

— Нет, нет, нет! — Аптекарь чуть не перевалился через прилавок, деликатно прикрывая рот пухлой рукой в рыжих веснушках, объяснил: — Пожалуйста, обратите внимание, срок получения — двадцать два тридцать, а сейчас — двадцать два тридцать пять. Недаром говорится, у нас как в аптеке.

Военный взял пузырек, засунул в карман шинели.

— Принимать…

— Знаю!

Уходя, бросил на Виктора взгляд: сожаление, что не успел, не докопался, не добрался до главного.

Агафонов читал бессмысленное:

«…потом — химия, подбор молекул. Здесь было царствование Васи. Но прежде необходимо было обсчитать энергетический баланс. Нужен был математик. Расписать каждое пятно…»

Он встретил этого человека потом. Полковник Курбаткин. Кабинет с решеткой на окне. За окном шумят липы. Первая зарубежная поездка Агафонова. Кажется, в Испанию. Он говорил «Экскуриал», и Виктор Юрьевич позволил себе насмешливую улыбку.

Зины он не дождался. Она пришла утром, сказала: извини, неожиданно страшно напилась, дали народного Жеребцовскому, он устроил грандиозный банкет. Уйти было невозможно. Ты же знаешь, при моих отношениях с труппой восприняли бы как зависть и высокомерие. От нее пахло коньячным перегаром. Потом увидел засосы. Грубые, хамские засосы.

Было странное: не знал, что это такое, никогда не видел прежде, но, заметив на шее, на плечах Зины, сразу догадался. Ударило страшно, она испугалась даже — Виктор лежал как мертвый. Нос заострился. Целовала, плакала, говорила, что все это их нравы поганые, театральные, лезет всякая дрянь с поцелуями. Но когда он поверил, сказала странное: «Жаль. Очень жаль. Теперь уж, наверное, никогда не быть нам по-настоящему близкими».

Он, глупец, клялся, что никогда не будет глупо ревновать, что верит ей больше, чем себе, что осчастливила, снизошла. Всю жизнь помнил это утро. Всю жизнь на других женщинах вымещал унижение и позор супружества с Зиной, любви к ней.

Он очень хотел, чтобы она вместе с ним пошла к Ратгаузу. «Нет, нет, это невозможно. Я безумно устала, не спала ночь, а вечером спектакль, мне надо выспаться, отдохнуть». Виктор опаздывал. Трояновский и Василий ждали у Соломенной Сторожки, Яков обещал сегодня «день икс», должно было произойти что-то очень важное, да и старик сохранял немецкую точность предков. Зина странным чужим взглядом следила, как мечется по комнате, отыскивая майку, трусы, носки. Потом потянулась, взяла со стола сумочку, вытащила скомканную сторублевую бумажку:

— Вот возьми, купи ему подарок.

— Это очень много.

— Ничего, получишь Нобеля, отдашь, — отмахнулась она обычной их шуткой.

Она часто давала ему деньги, брал легко, потому что был уверен: придет время — рассчитается сполна. Когда время пришло, она стала полной хозяйкой бюджета, полной и не очень щедрой, совсем не такой, как та, в те голодные годы тайком подкладывающая в карман пиджака пятерки и трешки. Приходилось выпрашивать, напоминать. Она точно помнила, сколько и когда дала. Особенно тяжело стало выбивать деньги для матери, превратилось в муку, в унижение. Часто хотелось поломать все это, начать скрывать, утаивать, у него теперь было много источников: университет, институт, реферативные журналы, общество «Знание», одной надбавки за аспирантов матери хватило бы на год, но всякий раз вспоминал бумажки, что обнаруживал после Зининых свиданий, — и смирялся.

Он знал уже, за что и от кого получала она бумажки, но не стыд, не презрение к ней испытывал, а боль и жалость. Он даже знал, что не трагичной и безвинной жертвой порока могущественного негодяя слыла его жена, что, будучи средних способностей, молоденькой, начинающей девицей из кордебалета, заставила отдать ведущие партии, диктовала условия, запугивала. Когда обнаружился журнал сановного, где велся точный учет имен несчастных, перепуганных, замордованных женщин, она оказалась в числе немногих любимиц, и суммы подарков и подачек значительно превышали установленный невысокий стандарт, приукрашенный букетом алых роз. Она приносила домой белые розы. Все это знал и помнил Агафонов, но помнил и другое, как сказала: «Пускай со мной что угодно делают, но тебя не дам тронуть и пальцем».

До сих пор оставалось неясным: помогло ли отречение или ее заступничество? Об этом не говорили никогда и даже в самые тяжелые, гнусные дни безобразных ссор ни взглядом, ни словом не трогали этого.

Перед смертью словно бес в нее вселился — уничтожала все: их любовь, его талант, его мать. Изменяла нагло, в открытую, с мальчишками-аспирантами, тренерами по теннису, уезжала одна на курорты, пила, лезла драться, кричала несусветное, один раз даже, что любила того, что он был настоящий мужик, а не тряпка, что перед ним трепетала страна и он, Агафонов, трясся как овечий хвост. «Сейчас скажет, — ждал Виктор Юрьевич с ужасом, — сейчас скажет, и тогда конец», но не сказала, а ведь так легко могла придумать, так близко лежало, так убийственно для него. Это и было необъяснимым, это и держало, мучило и навсегда осталось загадкой. Ушло вместе с ней. Теперь уж никогда не узнает.